- Отлично!.. Теперь, если вы мне укажете какую-нибудь пещеру, вы прямо меня осчастливите. - У нас есть пещера Сейзериа, но она находится по ту сторону Ресузы. - Это неважно. Если пещера не придет ко мне, я уподоблюсь Магомету и пойду к пещере. А покамест идемте к господину Ледюку. Через пять минут мы были уже у г-на Ледюка. Узнав, в чем дело, он предоставил себя, свою лошадь и коляску в полное мое распоряжение. Я принял все это. Есть люди, которые так охотно оказывают услуги, что вам легко и приятно их принимать. Первым делом мы посетили картезианский монастырь. Именно таким я его представлял: казалось, он был построен по моему заказу. Заброшенный монастырь, заросший сад, нелюдимые жители. Благодарю тебя, случай! Оттуда мы пришли к дому послушников, связанному с монастырем. Я еще не знал, как этим воспользоваться, но, несомненно, он мог мне весьма пригодиться. - Теперь, сударь, - обратился я к своему любезному проводнику, - мне нужна живописная местность, немного мрачная, осененная высокими деревьями, где-нибудь на берегу реки. Имеется ли у вас такая в окрестностях? - А вам зачем? - Хочу построить там замок. - Какой замок? - Карточный замок, черт возьми! Мне нужно поселить тем целую семью: образцовую мать, меланхоличную дочь, сынишку-сорванца и садовника-браконьера. - У нас есть место, которое называется Черные Ключи. - Прелестное название! - Но там нет замка. - Тем лучше, потому что мне пришлось бы его снести. - Так едемте на Черные Ключи! Мы двинулись дальше. Через четверть часа мы остановились около сторожевого поста и вышли из коляски. - Пойдемте по этой тропинке, - предложил г-н Ледюк, - она приведет нас куда следует. И действительно, тропинка привела нас к месту, где росли высокие деревья, в тени которых поблескивали три или четыре ручейка. - Вот что называют Черными Ключами, - пояснил г-н Ледюк. - Здесь будут жить госпожа де Монтревель, Амели и маленький Эдуард. Теперь скажите, что это за селения я вижу перед собой? - Здесь, поблизости, Монтанья; подальше, на пригорке, Сейзериа. - Это там находится пещера? - Да. Откуда вы знаете, что в Сейзериа есть пещера? - Продолжайте. Скажите, пожалуйста, как называются другие селения? - Сен-Жюст, Треконна, Рамасс, Вильреверсюр. - Превосходно! - С вас достаточно? - Да. Я вынул записную книжку, набросал план местности, затем написал на нем названия селений, которые перечислил мне г-н Ледюк. - Готово, - заявил я. - Куда мы теперь поедем? - Церковь в Бру, вероятно, на нашем пути? - Совершенно верно. - Так посетим церковь в Бру. - Она тоже понадобится вам в романе? - Разумеется. Ведь у меня действие будет разыгрываться в местности, которая может похвалиться шедевром архитектуры шестнадцатого века, - так неужели я не воспользуюсь этим памятником? - Едем в Бру, к церкви. Через какие-нибудь четверть часа ризничий ввел нас в церковь и мы оказались внутри гранитного футляра, где хранились три мраморные драгоценности, именуемые гробницами Маргариты Австрийской, Маргариты Бурбонской и Филибера Красивого. - Как случилось, - спросил я ризничего, - что эти великолепные произведения искусства не были уничтожены во времена Революции? - Ах, сударь, членам муниципалитета пришла в голову прекрасная мысль. - Какая? - Они задумали превратить церковь в склад фуража. - Вот как! И мрамор был спасен сеном! Вы правы, друг мой, это была блестящая мысль! - Замысел муниципалитета не подсказывает ли вам еще какую-нибудь идею? - поинтересовался г-н Ледюк. - Право же, подсказывает, и будет досадно, если я не найду ей применения! Я взглянул на часы. - Три часа. Едем к тюрьме. В четыре часа у меня назначено свидание с господином Милье на Бастионной площади. - Постойте… еще одно… - Что именно? - Вы прочли девиз Маргариты Австрийской? - Нет… Где же он? - Да повсюду, а прежде всего на ее гробнице. - "Fortune, infortune, fort: une" note 1. - Правильно. - Но что означает эта игра слов? - Ученые толкуют так: "Судьба жестоко преследует женщину". - Попробуем разгадать. - Давайте сперва восстановим девиз на латинском языке, в его первоначальном виде. - Давайте, это хорошая мысль. - Так вот "Fortuna infortunat…". - Как, как? Infortunat? - Нуда… - Это весьма похоже на варваризм. - Что поделаешь! - Мне нужно объяснение. - Так дайте же его! - Вот вам оно: "Fortuna, infortuna, forti una" - "Счастье и несчастье для сильного равны". - А ведь в самом деле это, может быть, правильный перевод! - Еще бы! Вот что значит не быть ученым, друг мой! Если обладаешь здравым смыслом, то, поразмыслив, проникаешь в суть вещей лучше всякого ученого… Больше вам нечего мне сказать? - Нет. - Так едемте к тюрьме. Мы сели в коляску, вернулись в город и остановились у ворот тюрьмы. Я высунулся из экипажа. - Ах, - воскликнул я, - мне ее испортили! - То есть как это испортили? - Ну, конечно, в те времена, когда там сидели мои заключенные, она выглядела совсем по-другому. Можно поговорить с тюремным смотрителем? - Разумеется. - Так побеседуем с ним. Мы постучали в дверь. Нам отворил мужчина лет сорока. Он узнал г-на Ледюка. - Здравствуйте, милейший, - обратился к нему г-н Ледюк. - Вот мой ученый друг. - Будет вам! - прервал я его. - Что за дурная шутка! - Он утверждает, - продолжал г-н Ледюк, - что тюрьма теперь совсем не такая, какой была в прошлом веке. - Это правда, господин Ледюк, ее перестроили в тысяча восемьсот шестнадцатом году. - Так, значит, теперь внутри все расположено по-другому? - Ну, конечно, сударь, все изменилось. - А можно достать старый план? - Да. Господин Мартен, архитектор, думается, мог бы вам его раздобыть. - Что, он родственник господина Мартена, адвоката? - Родной брат. - Прекрасно, милейший; я получу этот план. - Тогда нам здесь больше нечего делать? - спросил г-н Ледюк. - Решительно нечего. - Так я могу вернуться домой? - Мне будет жалко с вами расставаться - только и всего. - Вы, верно, и без меня найдете бастион. - Он в двух шагах. - Какие у вас планы насчет сегодняшнего вечера? - Если угодно, я проведу его у вас. - Отлично! К девяти часам милости прошу на чашку чая. - Приду. Я поблагодарил г-на Ледюка. Обменявшись рукопожатиями, мы расстались. Спустившись по улице Стычек (названной так после стычки, имевшей место на площади, к которой она приводит) и миновав сад Монбюрон, я оказался на Бастионной площади. Она имеет форму полукруга; теперь там городской рынок. Посредине этого полукруга возвышается памятник Бита работы Давида д'Анже. Биша, облаченный в сюртук (к чему такой чрезмерный реализм?), стоит, положив руку на грудь мальчика лет десяти, совершенно обнаженного (к чему такой крайний идеализм?), а у ног Биша лежит мертвое тело. Это запечатленный в бронзе труд физиолога "О жизни и о смерти…" Я созерцал этот памятник, отразивший основные недостатки и достоинства творчества Давида д'Анже, когда кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся: передо мной стоял г-н Милье. Он держал в руке какую-то бумагу. - Ну, как? - спросил я его. - Победа! - Что же это такое? - Протокол совершения казни. - Чьей казни? - Ваших грабителей. - Гюйона, Лепретра, Амье?.. - И Ивера. - Дайте же мне его! - Вот он. Я взял бумагу и прочитал:
"Протокол исполнения смертной казни Лорана Гюйона, Этьена Ивера, Франсуа Амье, Антуана Лепретра, осужденных 20 термидора VIII года и казненных 23 вандемьера IX года.
Сего дня, 23 вандемьера IX года, правительственный комиссар при суде, получив ночью от министра юстиции пакет, в котором содержится изложение процесса и приговор, присуждающий к смерти Лорана Гюйона, Этьена Ивера, Франсуа Амье и Антуана Лепретра, а в одиннадцать часов вечера - решение Кассационного суда от 6-го числа текущего месяца, отклоняющее жалобу на приговор от 20 термидора VIII года, письменно предупредил между семью и восемью часами утра четверых осужденных о том, что приговор будет приведен в исполнение сего дня в одиннадцать часов утра. В промежутке времени между восемью и одиннадцатью часами вышеупомянутые четверо осужденных, находясь в тюрьме, выстрелили сами в себя из пистолетов и нанесли себе удары кинжалами. Лепретр и Гюйон, согласно показаниям свидетелей, скончались, Ивер был тяжело ранен и находится при смерти, Амье - смертельно ранен, но еще в сознании. Все четверо в таком состоянии были доставлены к гильотине и, живые или мертвые, гильотинированы. В половине двенадцатого судебный исполнитель Колен передал протокол об исполнении смертной казни в муниципалитет, дабы их имена были внесены в книгу, куда вписываются умершие.
Жандармский капитан вручил мировому судье протокол, удостоверяющий то, что произошло на его глазах в тюрьме, между тем как я, лично не присутствовавший при сем, заверяю сведения, полученные мною от свидетелей сего события.
Бурк, 23 вандемьера IX года. Подписано: Дюбо, секретарь суда".
Да! Выходит, что прав оказался поэт, а не историк! Жандармский капитан, который передал мировому судье протокол, описывающий все происходившее на его глазах в тюрьме, был родным дядей Нодье. Этот протокол совпадал с рассказом, запечатлевшимся в памяти юного Нодье. Спустя сорок лет этот точно переданный рассказ был опубликован в превосходном труде, озаглавленном "Воспоминания о Революции". В судебном архиве сохранились бумаги, отразившие весь ход юридической процедуры. Господин Мартен предложил мне заказать копии протоколов допроса, заседаний суда и приговора. В кармане у меня лежал томик "Воспоминаний о Революции" Нодье; в руках был протокол исполнения смертной казни, подтверждавший факты, о которых говорил поэт. - Идемте к нашему магистрату! - сказал я г-ну Милье. - Идемте! - отозвался он. Магистрат был прямо-таки ошеломлен, и, когда мы с ним расставались, пришел к убеждению, что поэты знают историю не хуже, если даже не лучше, чем историки. Алекс. ДЮМА ПРОЛОГ. ГОРОД АВИНЬОН
Мы не вполне уверены, нужен ли вообще пролог, предлагаемый нами вниманию читателя, но все же поддаемся желанию его преподнести - не в качестве первой главы, но как предисловие к этому роману. Чем дольше мы живем, чем глубже овладеваем искусством, тем основательней убеждаемся, что в мире ничто не существует в отдельности, в отрыве от остального, что в природе и в общественной жизни все вытекает одно из другого, а не возникает случайно; мы убеждаемся, что любое событие, этот цветок, распускающийся нынче у нас на глазах, цветок ароматный или зловонный, радующий взор или мрачный, как рок, в свое время был бутоном, что корни его порой простираются в далекое прошлое и что он принесет плод свой в будущем. В юности человек непосредственно воспринимает время: он любит вчерашний день, беспечно относится к сегодняшнему и мало заботится о завтрашнем. Юность - это весна с ее свежими зорями и ясными вечерами. Если порой и набежит гроза, она разразится, погромыхает и унесется прочь, а после нее небо станет более лазурным, воздух - более прозрачным, природа - более пленительной. К чему размышлять о причинах грозы, которая проносится стремительно, словно каприз, бесследно, как мимолетная причуда? Не успеем мы проникнуть в эту метеорологическую загадку, как грозы уже и следа нет. Но совсем иначе обстоит дело с бурными ливнями, которые к концу лета, во время уборки урожая, наносят ущерб нашим нивам и в разгар осени обрушиваются на виноградники. Мы спрашиваем себя, куда они уносятся, мы допытываемся, откуда они налетают, и доискиваемся средств их предотвратить. Между тем для философа, для историка и для поэта революций эти социальные катастрофы, заливающие кровью землю и истребляющие целые поколения, представляют собой совсем иной предмет размышлений, чем небесные грозы, что затапливают зрелую ниву или побивают градом спелый виноград, - другими словами, губят урожай одного года и приводят к потерям, которые, возможно, будут возмещены в следующем году, если только нас не постигнет гнев Господень. Так вот, в былые годы, то ли по забывчивости, то ли по беспечности или по неведению, - счастлив неуч, горе посвященному! - я рассказал бы историю, которую намерен поведать вам сегодня, не останавливаясь на том, где разыгрывается первый эпизод моего романа; я написал бы эту сцену, не вдумываясь в нее, и упомянул бы о Юге как о любой другой провинции, об Авиньоне как о любом другом городе. Но сегодня дело обстоит по-иному; для меня уже миновала пора весенних шквалов: пришло время летних гроз и осенних бурь. Теперь, когда я произношу "Авиньон", передо мной встают видения, и, подобно тому как Марк Антоний говорил, развертывая погребальную одежду Цезаря: "Это отверстие проделал кинжал Каски, сюда вонзился меч Кассия, а тут - клинок Брута!" - я говорю, разглядывая окровавленный саван папского города: "Вот кровь альбигойцев! Вот кровь севеннцев! Вот кровь республиканцев! Вот кровь роялистов! Вот кровь Лекюйе! Вот кровь маршала Брюна!" Тут мною овладевает глубокая печаль, и я принимаюсь писать; но с первых же строк замечаю, что в моей руке уже не перо романиста, а резец историка. Ну что ж, я готов быть и тем и другим! Любезный читатель, предоставьте первые пятнадцать-двадцать страниц историку, остальное напишет романист. Итак, скажем несколько слов об Авиньоне, о месте, где развернется первый эпизод нового романа, предлагаемого нами публике. Быть может, прежде чем вы начнете читать наше повествование об Авиньоне, вам стоит пробежать глазами нижеследующие строки местного историка Франсуа Нугье. "Авиньон, - говорит он, - город, знаменитый своей древностью, процветающий благодаря своей торговле и прославленный по всей земле, живописно расположен, защищен величественными крепостными стенами, ласкает взор зеленью, пышно разросшейся на плодородной почве, отмечен чарующей красотою своих обитателей и гордится своим великолепным дворцом, прекрасными улицами, отлично построенным мостом". Да простит нам тень Франсуа Нугье, что мы не смотрим на этот город его глазами! Люди, знающие Авиньон, определят, кто лучше его разглядел: историк или романист. Справедливость требует прежде всего признать, что Авиньон - город совершенно особого рода: в нем вечно бушуют страсти. В XII веке открывается эпоха религиозных раздоров, повлекших за собой разгул политической ненависти. Долины горы Ванту приютили Пьера Вальда и вальденсов, его последователей, после их бегства из Лиона. Их потомками были протестанты, называемые альбигойцами; защищая их, граф Тулузский Раймунд IV потерял в Лангедоке семь замков, которые перешли во власть папы. Авиньон, эта могущественная республика, управляемая своими подеста, отказался подчиниться королю Франции. И вот однажды утром Людовик VIII, - который, подобно Симону де Монфору, решил, что проще предпринять крестовый поход против Авиньона, чем освобождать Иерусалим, как это сделал Филипп Август, - повторяем, однажды утром Людовик VIII, в стальном шлеме, с копьем наперевес, с развернутыми знаменами, под звуки боевых труб появился у стен Авиньона и потребовал, чтобы его впустили в город. Чтобы не ссориться с королем Франции, горожане предложили ему мирно вступить в город: с обнаженной головой, с поднятым копьем и лишь с одним развернутым знаменем. Король осадил город; это длилось три месяца, в течение которых, как сообщает хроникер, граждане Авиньона отплачивали королевским солдатам стрелой за стрелу, раной за рану, смертью за смерть. Наконец город капитулировал. При армии Людовика VIII находился кардинал-легат замка святого Ангела; им-то и были продиктованы условия, вполне достойные священника, жестокие и безоговорочные. | 
