Очарованный радужными видениями, Петрус отдался сладким грезам, а крестный, краем глаза наблюдавший за крестником, нарочно не стал ему мешать. Хмурое, затянутое тучами небо, нависшее над молодым человеком вот уже несколько дней, постепенно прояснялось и в конце концов, благодаря богатому воображению художника, оказалось ярко расцвечено. Роскошная жизнь, представлявшаяся ему необходимым условием его королевской любви, окутывала Петруса своими сладчайшими ароматами, овевала самыми нежными ласками. Чего ему еще было желать? Разве, подобно французским дофинам, носившим закрытую корону из четырех диадем, он не обладал учетверенной короной, которую предоставляли молодость, талант, богатство и любовь? Это было невероятно. Упав столь низко накануне, вдруг взлететь к самым вершинам!.. Однако все обстояло именно так. Необходимо было привыкать к счастью, каким бы непредвиденным и невозможным оно ни представлялось. Но, возразят нам нежные и чувствительные натуры, счастье, талант, удача Петруса будут отныне зависеть от чужого каприза, он готов принимать милостыню от щедрот чужого человека? Вы ведь совсем не таким представляли нам своего юного друга, господин поэт! Знаете, господа пуритане, я представил вам двадцатишестилетнего молодого человека, талантливого и страстного; я сказал, что он похож на Ван-Дейка в молодости. Вспомните о любовных похождениях Ван-Дейка в Генуе, вспомните, как он искал философский камень в Лондоне. Прежде чем согласиться на вторжение моряка в свою жизнь, Петрус и сам задавался теми же вопросами, которые вы ставите перед нами. Но он подумал, что этот человек не совсем ему чужой: он – друг его отца, он окропил его святой водой, он же обязался заботиться о его счастье в этом мире, как и в ином. Да и помощь от капитана Петрус принимал на время. Петрус брал, но с условием все вернуть. Как мы уже сказали, его картины стали особенно высоко цениться после того, как он забросил работу. Петрус мог, не слишком мучаясь над полотном, зарабатывать по пятьдесят тысяч франков в год. А имея такую сумму, он очень скоро вернул бы крестному десять тысяч, а также своим кредиторам около двадцати тысяч франков, которые еще оставался им должен. Кроме того, вообразите на минуту, что этот нежданный крестный умер где-нибудь в Калькутте, Вальпараисо, Боготе, на Сандвичевых островах. Представьте, что перед смертью он завещал свое состояние Петрусу. Неужели же, по-вашему, Петрус должен был отказаться? В подобных обстоятельствах, как бы строг ни был наш читатель, он сам не отказался бы от четырех миллионов капитала и полумиллионной ренты, которые ему оставил бы крестный, хотя бы даже неизвестный и совсем чужой. Нет, читатель, отнюдь не отказались бы. А раз вы готовы принять четыре миллиона капитала и полумиллионную ренту от покойного крестного, почему бы не принять десять, пятнадцать, двадцать, тридцать, пятьдесят, сто тысяч франков от живого? На том же основании пришлось бы считать неудачными все развязки античных историй, потому что в них участвовали боги. Вы мне возразите, что капитан Монтобанн – не Бог. Если золото и не Бог, то все боги – из золота. Прибавьте к тому страсть, то есть безумие, все, что волнует сердце, все, что смущает разум. О каком же будущем мечтал Петрус в эти несколько минут молчания? Какие золотые дали открывались его взору? Как нежно покачивался он на лазурных облаках надежды! Наконец капитан вывел его из задумчивости. – Ну что? – спросил он. Петрус вздрогнул, сделал над собой усилие и спустился с небес на землю. – Як вашим услугам, крестный, – предложил он. – Даже согласен пойти во Французский театр? – удивился тот. – Куда прикажете. – Твоя преданность так велика, что заслуживает вознаграждения. Нет, во Французский театр мы не пойдем: трагические стихи после ужина, как, впрочем, и перед ним, заинтересовать неспособны. Я пойду за вещами, поблагодарю хозяйку гостиницы и через час буду у тебя. – Вас проводить? – Нет, я тебя отпускаю. Ступай по своим делам, если у тебя есть дела ночью – а ты обязан их иметь, парень: женщины, должно быть, без ума от такого красавца! – Ого! Вы ко мне небеспристрастны, как истинный крестный, то есть второй отец. – Тотов поспорить, – громко расхохотавшись, продолжал капитан насмешливо, – что ты любишь их всех, или ты не сын своего отца. Кажется, у древних римлян был император, мечтавший, чтобы у всех мужчин была общая голова, дабы обезглавить все человечество одним ударом? – Да, Калигула. – А вот твой славный отец, в отличие от этого бандита, мечтавшего о конце света, хотел бы иметь сто ртов, чтобы целоваться разом с сотней женщин. – Я не такой гурман, как мой отец, – рассмеялся Петрус, – мне вполне хватает одного рта. – Так мы влюблены? – Увы! – молвил Петрус. – Браво! Я лишил бы тебя наследства, не будь ты влюблен… И нам, само собой разумеется, платят взаимностью? – Да… Я любим и благодарю за это Небо! – Все к лучшему… Она хороша? – Как ангел! – Ну что ж, мальчик мой, я, стало быть, прибыл весьма кстати. Что тебе мешает жениться? Может, денег нет? Так я готов дать вдвое больше необходимого. – Большое спасибо, крестный. Она замужем. – Как?! Ты влюблен в замужнюю даму? А как же мораль? – Дорогой крестный! Обстоятельства сложились таким образом, что я могу ее любить и мораль при этом нимало не страдает. – Ладно, как-нибудь расскажешь мне о своем романе. Нет? Ну так и не будем об этом больше. Храни свою тайну, мой мальчик. Расскажешь, когда мы сойдемся ближе, и ты, может быть, не напрасно потеряешь время. Я человек находчивый. Мы, старые морские волки, изучаем на досуге все военные хитрости; я мог бы при случае оказать тебе помощь. А пока же – молчок! "Лучше молчать всегда, чем открыть рот и ничего не сказать", – как написано в "Подражании Иисусу Христу", книга первая, глава двадцатая. После такой цитаты Петрус, вставший было из-за стола, едва не рухнул снова. Решительно, крестный Пьер был кладезем премудрости, и если бы знаменитый Говорящий колодец в самом деле умел разговаривать, вряд ли он превзошел бы капитана Берто по прозвищу Верхолаз. Моряк мог поговорить обо всем, все повидал, знал все на свете, разбирался в астрономии и гастрономии, живописи и медицине, философии и литературе. Знания его поражали энциклопеличностью, и было нетрудно догадаться, что знал он еще больше, чем показывал это собеседникам. Петрус провел рукой по лбу, чтобы смахнуть выступивший пот, а другой – по глазам, пытаясь, насколько возможно, понять происходящее. – Ого! – изумился моряк, вынув из жилетного кармана огромный хронометр. – Уже десять часов, пора сниматься с якоря, мой мальчик. Крестный с крестником взяли шляпы и вышли. Счет составил почти сто семьдесят франков. Капитан отдал двести франков, оставив тридцать из них лакею в качестве чаевых. Карета Петруса стояла у входа. Петрус пригласил капитана сесть в экипаж, однако тот отказался: он послал лакея за каретой, чтобы не лишать Петруса его коляски. Напрасно Петрус его уговаривал – капитан оказался непоколебим. Подъехала карета. – Увидимся вечером, мой мальчик, – сказал Пьер Берто, прыгая в извозчичью карету, которую остановил для него лакей, – только не торопись ради меня: если я не пожелаю тебе спокойной ночи нынче, скажу "доброе утро" завтра. Кучер! Шоссе д'Антен, гостиница "Гавр"! – До вечера! – отозвался Петрус, махнув капитану рукой на прощание. Он наклонился к уху кучера и приказал: – Сами знаете куда. И два экипажа разъехались в противоположные стороны капитан – вверх по правобережью, Петрус – через Сену по Тюильрийскому мосту и дальше по левому берегу до бульвара Инвалидов. Даже самый непроницательный читатель уже догадался, как мы надеемся, куда направлялся молодой человек. Карета остановилась на углу бульвара и Севрской улицы, проходящей, как всем известно, параллельно улице Плюме. Там Петрус сам распахнул дверцу и легко спрыгнул на землю. Предоставив кучеру притворить за ним дверцу, он стал, как всегда, прохаживаться под окнами Регины. Все ставни были заперты, за исключением двух окон в спальне. Регина любила оставлять ставни отворенными, чтобы просыпаться с первыми солнечными лучами. Двойные шторы были опущены, но лампа, подвешенная к круглому витражу на потолке, освещала занавески таким образом, что молодой человек мог видеть на белом экране очертания молодой женщины, будто стеклянные персонажи волшебного фонаря. Регина медленно вышагивала по комнате, склонив голову и зажав правый локоть левой рукой, а правой схватившись за подбородок. Эта грациозная поза свидетельствовала о том, что Регина задумалась. О чем же она мечтала? Об этом нетрудно догадаться. Думала она о своей любви к Петрусу и о любви Петруса к ней самой. Да и о чем еще может грезить молодая женщина, когда ангел, на которого она молилась, был возлюбленным, простиравшим над ней руки? А что он сам сказал бы в этот поздний час прекрасной мечтательнице, даже не подозревавшей о его присутствии? Он пришел рассказать ей о необыкновенном вечере, о своей радости, поделиться, хотя бы мысленно, своим счастьем. Ведь он привык, живя ею и ради нее, передавать ей все новости, веселые и грустные, счастливые и не очень. Он гулял так около часа и ушел лишь после того, как в комнате Регины погасла лампа. В наступившей темноте он пожелал ей приятных сновидений и отправился на Западную улицу. Сердце его переполняла радость. Вернувшись к себе, он застал там капитана Пьера Берто. Тот уже по-хозяйски устроился в его квартире. IV.
Мечты Петруса
Петрус решил проверить, как разместился, по собственному выражению капитана, его гость. Он негромко постучал в дверь, не желая беспокоить крестного, если тот успел заснуть. Но тот не спал или у него был чуткий сон: едва раздались три удара с равными промежутками, капитан отозвался мощным басом: – Войдите! Капитан уже лежал в своей койке, его голову обвивал платок, завязанный на шее. Очевидно, таким образом капитан придавал волосам и бороде необходимую форму. В руке он держал книгу из библиотеки Петруса и, похоже, наслаждался чтением. Петрус украдкой взглянул на томик, желая составить себе представление о литературных вкусах крестного и узнать, приверженцем какой школы был Пьер Берто – старой или новой. Пьер Берто читал басни Лафонтена. – Ага! Уже легли, дорогой крестный? – спросил Петрус. – Да, – отвечал тот. – Еще как лег, крестничек! – Кровать удобная? – Нет. – Как – нет?! – Мы, старые морские волки, привыкли спать на жестком, и здесь для меня, признаться, пожалуй, мягковато, но я привыкну! Ко всему человек привыкает, даже к хорошему. Петрус отметил про себя, что его крестный слишком часто, может быть, повторяет: "Мы, старые морские волки…" Впрочем, в своей речи Пьер Берто был, как могли заметить читатели, весьма сдержан в других, чисто морских, выражениях, и вышеуказанная присказка искупалась столькими другими качествами, что Петрус не счел необходимым препираться с капитаном на эту тему. Он поспешил отогнать от себя мрачные мысли и спросил: – Вам ничего больше не нужно? – Абсолютно ничего. Даже адмиральская каюта вряд ли обставлена лучше, чем эта пресловутая холостяцкая квартира; я чувствую, что помолодел лет на двадцать. – Вольно вам, дорогой крестный, – засмеялся Петрус, – молодеть хоть до конца своих дней! – Теперь, когда я вкусил новой жизни, я не откажусь, хотя мы, старые морские волки, не любим разнообразия. Петрус не сдержался и слегка поморщился. – А-а, моя присказка "мы, старые…". Не волнуйся, я исправлюсь. – Да что вы, крестный, вы в своем праве! – Нет, нет, я знаю свои недостатки! Ты не первый упрекаешь меня в этой дурной привычке. – Заметьте, я вас не упрекаю, скорее, наоборот. – Мальчик мой! Человек, привыкший за сутки определять по небу приближение бури, замечает малейшее облачко. Еще раз повторяю: не волнуйся, с этой минуты я за собой слежу, особенно при посторонних. – Мне, право, неловко… – Отчего же? Оттого что твой крестный, хоть и капитан, остался всего-навсего неотесанным матросом? Впрочем, сердце у него доброе, у тебя еще будет случай в этом убедиться, слышишь, крестник?.. А теперь ступай спать. Завтра еще будет день, и мы поговорим о твоих делах… признайся: ты никак не ожидал, что твой крестный прибудет нынче на всех парах в Париж? – Как видите, я потрясен, ослеплен, очарован. Честно говоря, если бы я не видел вас сейчас перед собой, я бы решил, что мне все это пригрезилось. – Вот видишь! – просто сказал капитан. Он потупился и задумчиво проговорил: – Можешь мне не верить, крестник, но я предпочел бы иметь хоть какой-нибудь талант или – раз уж я разоткровенничался, позволю себе помечтать вслух – такой талант, как у тебя, чем владеть несметными богатствами. Когда я думаю об этом огромном состоянии, я непременно вспоминаю строки славного Лафонтена… Указав на книгу, лежавшую на ночном столике, он процитировал: Ни величие, ни злато счастья нам не принесут! Сколько б мы им ни молились, что в ответ? Недолгий отдых, неуверенность в грядущем.. – Гм! Гм! – обронил Петрус, давая понять, что готов поспорить с капитаном. – Гм, гм! – передразнил его Пьер Берто. – Да если бы я тебя не нашел, я бы точно запутался. Я не знал, что делать со своими деньгами. Учредил бы какой-нибудь приют для моряковкалек или королей-изгнанников, но, к счастью, обрел тебя и теперь могу повторить вслед за Орестом: "Мое состояние примет иной облик!" Ну, теперь иди спать! – Придется вам подчиниться, и даже от чистого сердца, потому что завтра мне надо встать пораньше: распродажа назначена на воскресенье, и мне необходимо предупредить оценщика, иначе в субботу он все отсюда вывезет. – Что вывезет? – Мебель. – Мебель! – повторил капитан. – О, не беспокойтесь, – рассмеялся Петрус, – ваши комнаты останутся в неприкосновенности. – Это не имеет значения. Вывезти твою мебель, мальчик мой! – нахмурился капитан. – Хотел бы я посмотреть, осмелится ли кто-нибудь, пусть даже этот тупой оценщик, забрать что-либо без моего позволения! Тысяча чертей и преисподняя! Хорошая парусина получится из его шкуры! – Вам не придется этого делать, крестный. – Да мне это только доставит удовольствие. Ну, спокойной ночи, и до завтра! Не удивляйся, если я тебя разбужу: мы, старые морские… Ну вот, опять эта поговорка! Моряки обычно поднимаются чуть свет. Обними меня и ступай к себе. Петрус послушно исполнил, что от него требовалось. Он горячо обнял капитана и поднялся на второй этаж. Не стоит и говорить, что ему всю ночь снились Потос, Голконда, Эльдорадо. Во сне или, точнее, в первой его половине капитан представлялся Петрусу в сверкающем облаке, как дух алмазных копей и золотых жил! Так, в восхитительных видениях, прошла первая половинаночи, похожая на ослепительную восточную сказку; но над всей этой фантасмагорией сияла звезда, это была Регина, и, перебирая ее волосы, Петрус играл, будто сияющими цветами, бриллиантами из обеих Индий. Отметим, однако, что любимое выражение его крестного "мы, старые морские волки", то забывалось, то вновь обнаруживалось, как пятно на бриллианте чистейшей воды. На следующий день капитан Монтобанн, как и обещал, проснулся на заре, с первым лучом, пробивавшимся сквозь решетчатый ставень. Он взглянул на свой хронометр. Было около четырех часов утра. Ему, разумеется, стало неловко при мысли, что он разбудит крестника в не столько ранний, а скорее поздний час. Он решил бороться с этим непрошеным солнечным лучом: отвернулся к стене и закрыл глаза с ворчанием, свидетельствовавшим о решимости продолжать сон. Человек предполагает, а Бог располагает. То ли сказывалась многолетняя привычка вставать чуть свет, то ли совесть капитана была нечиста, но он так и не смог снова заснуть и десять минут спустя поднялся с постели, ругаясь на чем свет стоит. Немало времени он провел за туалетом. Он тщательно уложил волосы, потом бороду, оделся и в половине пятого окончил туалет. Его снова охватили сомнения: как скоротать время? Прогуляться! За четверть часа капитан раз десять прошелся из угла в угол, наконец устал, отворил окно, выходившее на бульвар Монпарнас, и вдохнул свежего утреннего воздуха, прислушиваясь к громкому щебетанию птиц, гомонивших среди ветвей. Однако очень скоро он пресытился и утренним ветерком, и пением птиц и снова заходил по комнате; но и это занятие ему надоело. | 
