- Но, - отвечал офицер в смущении, - может быть, вы захотите помолиться. - Об этом я подумаю завтра, - отвечал Каноль с улыбкою, - я молюсь только по утрам. Офицер посмотрел на Каноля с изумлением, которое скоро перешло в глубокое сострадание. Он поклонился и вышел. - Черт возьми, - прошептал Каноль, - видно, весь свет глупеет! С тех пор, как Ришон умер, все люди, которых я встречаю здесь, кажутся или дураками или дикими зверями. Черт возьми! Неужели я не увижу лица, хотя несколько сносного! Едва он договорил эти слова, как дверь комнаты растворилась и кто-то бросился к нему на шею прежде, чем он мог узнать гостя. Гость обнял его обеими руками и зарыдал. - Господи Боже мой! - сказал Каноль, высвобождаясь из объятий. - Вот еще сумасшедший. Что такое? Не попал ли я в желтый дом? Но, отступая назад, он сдвинул шляпу с головы незнакомца, и прекрасные белокурые волосы виконтессы де Канб упали на ее плечи. - Вы здесь? - вскричал Каноль, подбегая к ней. - О, простите, что я не узнал вас, или не угадал, что это вы. - Тише, - сказала она, поспешно поднимая шляпу и надевая ее. - Тише! Если узнают, что я здесь, так, может быть, отнимут у меня мое счастье. Наконец-то я могу видеть вас еще раз. Боже мой! Как я рада! И Клара зарыдала. - Видеть меня еще раз! - повторил Каноль. - Что это значит? И вы говорите это со слезами? Стало быть, вы уже не должны были видеть меня? - спросил он с улыбкой. - О, не смейтесь, друг мой, - отвечала Клара, - ваша веселость терзает меня. Не смейтесь, умоляю вас. О, если бы вы знали, каких трудов стоило мне пробраться к вам, и это было почти невозможно… без помощи Лене, без помощи этого добрейшего человека… Но поговорим о вас, друг мой. Вы ли это? Вас ли я вижу? Вас ли могу прижать к груди? - Меня, меня, точно меня, - отвечал Каноль, смеясь. - Ах, зачем притворяться веселым? Это бесполезно, я все знаю. Никто не знал, что я люблю вас, и потому ничего не скрывали от меня. - Так что же вы знаете? - Ведь вы ждали меня, - продолжала виконтесса, - не так ли? Вы были недовольны моим молчанием, не правда ли? Вы, верно, уже бранили меня? - Я был недоволен, правда, но я не думал бранить вас. Я знал, что какое-нибудь важное обстоятельство, которое сильнее вашей воли, удаляет вас от меня, и во всем этом я вижу одно несчастие: свадьба наша должна быть отсрочена на неделю, может быть, на две. Клара в свою очередь посмотрела на Каноля с тем же изумлением, с каким смотрел на барона офицер за несколько минут прежде. - Как! Вы не шутите? - спросила она. - И вы вовсе не боитесь, не испуганы? - Боюсь ли я? - отвечал Каноль. - Да чего же бояться? Уж не подвергаюсь ли я какой-нибудь опасности, которая мне неизвестна? - Ах, несчастный, он ничего не знает! Потом, боясь объявить ему о страшном несчастии, она сдержала слова, готовые вырваться у ней. - Нет, я ничего не знаю, - серьезно сказал Каноль. - Но вы скажете мне все, не так ли? Ведь я мужчина, все снесу. Говорите, Клара, говорите. - Вы знаете: Ришон погиб. - Да, знаю. - Но знаете ли, как он умер? - Нет, но догадываюсь… Он, верно, был убит в бою, в крепости Вер? Клара помолчала с минуту, потом голосом звучным, как медь, звенящая по убитому, виконтесса медленно сказала: - Его повесили в Либурне на площади! Каноль отскочил. - Повесили! - вскричал он. - Повесили Ришона, военного! Потом он побледнел, провел рукою по лбу и сказал: - А, теперь, все понимаю! .. Понимаю, почему арестовали меня, понимаю допрос; понимаю слова офицера, молчание солдат, понимаю причину вашего посещения, ваши слезы, когда вы увидели меня веселым. Понимаю, наконец, эту толпу, ее крики, ее угрозы! Ришона повесили, за него отомстят на мне! - Нет, нет, добрый друг мой! - вскричала Клара, схватив руки Каноля и смотря прямо в глаза ему. - Нет, не тобою хотят они пожертвовать. Ты не ошибся; сначала назначили тебя! Да, ты был осужден, тебе следовало умереть! Ты был близок к смерти, милый жених мой! Но будь спокоен, теперь ты можешь шутить и смеяться, можешь говорить о счастии и будущности. Та, которая отдала тебе свою жизнь, спасла твою! Радуйся… но тише, чтобы не разбудить твоего несчастного товарища, на которого обрушится гроза, который умрет вместо тебя! - Молчите! Молчите! - шептал Каноль, еще не оправившись, несмотря на горячие ласки Клары, от страшного удара, который разразился над ним. - Я, спокойный, доверчивый, так глупо-веселый был близок к смерти! И когда же? В какую минуту? Когда готовился венчаться с вами! О, клянусь душою, это было бы двойное убийство! - Они называют это мщением, - сказала Клара. - Да, да, они правы. - Ах, вот теперь вы мрачны и задумчивы. - О, я боюсь не смерти! - вскричал Каноль. - Но смерть разлучит меня с вами. - Если бы вы умерли, так и я бы умерла. Но зачем печалиться? Лучше радуйтесь вместе со мною. В эту ночь, может быть, через час вы выйдете из тюрьмы. Или я сама приду за вами, или буду ждать вас у ворот. Тогда, не теряя минуты, не теряя секунды, мы убежим. Да, убежим тотчас, я не хочу ждать. Этот проклятый город пугает меня! Сегодня еще я успела спасти вас, но завтра, может быть, новое несчастие отнимет вас у меня… - Знаете ли, Клара, вы принесли мне слишком много счастия разом! Да, да, слишком много счастия, я умру от радости… - Так становитесь по-прежнему беспечным, по-прежнему веселым… - Так и вы, Клара, будьте веселее. - Вы видите, я смеюсь… - А этот вздох? - О том несчастном, который жизнью своею платит за наше счастье. - Да, да, вы правы. О, почему не можем мы бежать теперь же? Ах, добрый мой гений-хранитель, взмахни крыльями и улети вместе со мною. - Потерпите, завтра мы улетим… Куда? Я и сама не знаю. Может быть, в рай нашей любви. А до тех пор радуйтесь, что я здесь. Каноль обнял ее и прижал к груди. Она обвила его шею руками и с волнением приникла к его сердцу, которое едва билось. Вдруг во второй раз, несмотря на все свое счастие, Клара зарыдала и оросила слезами лицо Каноля, который нагнулся к ней. - Так вот как вы веселы, Клара? - Это остаток прежнего горя, - отвечала она. Дверь отворилась и знакомый нам офицер объявил, что прошло полчаса - время, назначенное пропуском, подписанным принцессою. - Прощай, - прошептал Каноль, - или прикрой меня плащом и уведи отсюда. - Бедный друг, - отвечала она вполголоса, - молчи, потому что слова твои мучат меня! Разве ты не видишь, что и я желаю того же? Имей терпение за себя, имей терпение особенно за меня. Через несколько часов мы соединимся и уже никогда не расстанемся. - У меня есть терпение, - сказал весело Каноль, успокоенный ее обещаниями. - Но надобно расстаться… Мужайся! .. Надобно сказать прости… Прости же, Клара! - Прости, - сказала она, стараясь улыбнуться, - прос… Но она не могла выговорить рокового слова: в третий раз она зарыдала. - Прости! Прости! - вскричал Каноль, целуя виконтессу. - Еще раз прости! - Черт возьми! - сказал офицер. - Хорошо, что я все знаю, а то эта сцена тронула бы меня. Офицер проводил Клару до дверей и воротился. - Теперь, - сказал он Канолю, который от волнения опустился в кресло, - мало быть счастливым, надо еще быть сострадательным. Ваш сосед, ваш несчастный товарищ, который должен умереть, сидит один: никто не покровительствует ему, никто его не утешает. Он хочет видеть вас. Я решился исполнить его просьбу, но надобно, чтобы и вы согласились на нее. - Очень рад, очень рад! - отвечал Каноль. - Бедняжка! Я жду его, готов принять его с распростертыми объятиями. Я вовсе не знаю его, но все равно. - Однако же он, кажется, знает вас. - Он знает свою участь? - Кажется, нет. Вы понимаете, не надо и говорить ему. - О, будьте спокойны… - Так слушайте же: скоро пробьет одиннадцать часов, и я вернусь на гауптвахту. С одиннадцати часов одни тюремщики начальствуют здесь и распоряжаются, как полные хозяева. Я предупредил вашего сторожа, он знает, что вас посетит ваш товарищ. Он придет за ним, когда надобно будет отвести его в тюрьму. Если арестант ничего не знает, не говорите ему ничего, если же он знает, то скажите ему, что мы, солдаты, от души жалеем о нем. Умереть-то ничего не значит, но быть повешенным все равно, что умереть два раза. - Так решено, что он умрет? - Такою же смертью, как Ришон. Это мщение полное. Но мы толкуем, а он, вероятно, с трепетом ожидает вашего ответа. - Так ступайте за ним, милостивый государь, и будьте уверены, что я вам очень благодарен и за себя, и за него. Офицер вышел и отворил дверь соседней комнаты. К Канолю явился Ковиньяк, несколько бледный, но все еще развязный и гордый. Тут офицер в последний раз поклонился Канолю, с состраданием взглянул на Ковиньяка и, выходя, увел с собою своих солдат, которых тяжелые шаги долго раздавались под сводами. Скоро тюремщик начал обход. Слышно было, как ключи его стучали в коридоре. Ковиньяк не казался убитым, потому что в этом человеке была удивительная вера в самого себя, неистощимая надежда на будущее. Однако же под его наружное спокойствие и под его маску, почти веселую, забралось страшное горе и грызло ему сердце. Эта скептическая душа, всегда во всем сомневавшаяся, наконец начинала сомневаться в самом сомнении… Со смерти Ришона Ковиньяк не ел, не пил. Привыкнув смеяться над чужим горем, потому что свое он встречал весело, наш философ не смел, однако же, шутить с событием, которое влекло за собою такие страшные результаты. Во всех таинственных обстоятельствах, которые заставляли его платить за смерть Ришона, он видел перст Провидения и начинал верить, что дурные поступки всегда наказываются. Он покорился судьбе и размышлял о своей участи, но, покорясь судьбе, он все-таки, как мы уже сказали, не мог ни есть, ни пить. И - странное дело - его не столько поражала его собственная смерть, сколько смерть соседа, который ждал приговора или смерти без приговора. Все это опять наводило его на мысль о Ришоне, о привидении-мстителе и о двойной катастрофе, происходившей оттого, что сначала казалось ему приятною шуткой. Прежде всего он решился бежать. Он сдался под честное слово, но так как не сдержали обещаний, посадив его в тюрьму, то он думал, что имеет право тоже не сдержать своего слова. Но, несмотря на присутствие духа и свою изобретательность, он скоро понял, что ему бежать невозможно. Тут-то он еще более убедился, что попал в когти неумолимого рока. С этой минуты он просил об одном: чтобы позволили ему переговорить с его товарищем, которого имя возбудило в нем неожиданное удивление. В лице его он хотел примириться с человечеством, которое несколько раз так жестоко оскорблял. Не смеем утверждать, что эти мысли родились в нем от угрызения совести. Ковиньяк был такой философ, что совесть не могла терзать его; но в нем было что-то похожее на угрызения совести, то есть чрезвычайная досада, что он сделал злое дело без всякой пользы. Со временем и если бы обстоятельства удержали Ковиньяка в этом расположении духа, это чувство может быть имело бы все результаты угрызений совести, но времени не доставало. Ковиньяк, войдя в комнату Каноля, с обыкновенною своею осторожностью ждал, чтобы офицер вышел. Потом, видя, что дверь плотно заперта, подошел к барону, двинувшемуся навстречу к нему, и ласково пожал ему руку. Несмотря на печальную встречу, Ковиньяк не мог не улыбнуться, узнав молодого красавца, которого он заставал два раза в совершенно ином положении. В первый раз - когда отправил его с поручением в Нант, а во второй - когда увез его в Сен-Жорж. Кроме того, он помнил, как барон занял его имя и как обманули герцога д'Эпернона в то время. И как не скучна была тюрьма, воспоминание казалось таким веселым, что прошедшее на секунду одержало верх над настоящим. С другой стороны, Каноль тотчас вспомнил, что имел случай два раза видеть Ковиньяка. В обоих случаях Ковиньяк являлся вестником бодрых новостей, и потому барон почувствовал еще более сострадания к несчастному, думая, что смерть Ковиньяка неизбежна только потому, что хотят обеспечить счастье Каноля. В благородной душе Каноля такая мысль возбуждала более угрызений совести, чем настоящее преступление возбудило бы их в душе его товарища. Поэтому барон принял его очень ласково. - Что, барон, - спросил Ковиньяк, - что скажете вы о положении, в котором мы находимся? Оно, кажется мне, не совсем приятно? - Да, мы в тюрьме, и Бог знает, когда вырвемся из нее, - отвечал Каноль, стараясь усладить надеждою последние минуты товарища. - Когда мы вырвемся! - повторил Ковиньяк. - Дай-то Бог, чтобы мы вырвались как можно скорее, но я не думаю, чтобы это случилось скоро. Я видел из своей тюрьмы, как и вы могли видеть из вашей, что буйная толпа бежала в ту сторону, к эспланаде… Вы знаете эспланаду, любезный барон, знаете, что там бывает? - Вы видите все это в слишком темном свете, мне кажется. Да, толпа бежала на эспланаду, но там, верно, производилось какое-нибудь военное наказание. Помилуйте! Не может быть, чтобы нас заставили платить за смерть Ришона! Это было бы ужасно: ведь мы оба невинны в его смерти. Ковиньяк вздрогнул и уставил на Каноля взгляд, в котором прежде выразился ужас, а потом непритворное сострадание. "Вот, - подумал он, - вот еще один, который вовсе не понимает своего положения. Надобно, однако же, сказать ему, в чем дело. Зачем обманывать его надеждою, ведь от этого удар покажется ему еще ужаснее. Если успеешь приготовиться, так падение не так страшно". Потом, помолчав и подумав несколько времени, он сказал Канолю, взяв его за обе руки и не спуская с него глаз: - Милостивый государь, спросим-ка бутылку или две этого чудесного бронского вина, знаете? Ах! Я попил бы его, если бы подольше остался комендантом. Признаюсь вам, страсть моя к этому вину заставила меня выпросить комендантское место в этой крепости. Бог наказывает меня за жадность. - Пожалуй, - отвечал Каноль. - Да, я вам все расскажу за бутылкой, и если новость будет неприятна, так вино будет хорошо, и одно прогонит другое. Каноль постучал в дверь, но ему не отвечали, он принялся стучать еще сильнее, и через минуту ребенок, игравший в коридоре, подошел к арестанту. - Что вам угодно? - Вина, - отвечал Каноль, - вели отцу твоему принести нам две бутылки. Мальчик ушел и потом через несколько секунд воротился. - Отец мой, - сказал он, - теперь занят и разговаривает с каким-то господином. Он сейчас придет. - Позвольте, - сказал Ковиньяк Канолю, - позвольте мне предложить мальчику один вопрос. - Извольте. - Друг мой, - сказал Ковиньяк самым ласковым голосом, - с кем разговаривает твой отец? - С высоким мужчиной. - Мальчик очень мил, - сказал Ковиньяк Канолю. - Погодите, мы что-нибудь узнаем. - А как одет этот господин? - Весь в черном. - Черт возьми! Весь в черном, слышите! А как зовут этого высокого черного господина? Не знаешь ли его имени, миленький друг наш? - Господин Лави. - Ага, это королевский адвокат, - сказал Ковиньяк, - кажется, от него мы не можем ожидать ничего дурного. Пусть их разговаривают, мы тоже потолкуем. Ковиньяк подсунул под дверь луидор и сказал мальчишке: - Вот тебе, дружочек, купи игрушек… Надобно везде создавать себе друзей! - прибавил он, приподнимаясь. Мальчик с радостью взял луидор и поблагодарил арестантов. - Что же? - спросил Каноль. - Вы говорили мне… - Да, я говорил… Мне кажется, вы очень ошибаетесь насчет участи, которая ожидает нас при выходе из тюрьмы. Вы говорите об эспланаде, о военном наказании, и Бог знает о чем, а мне кажется, что дело именно о нас и о чем-нибудь поважнее обыкновенного военного наказания. - Не может быть! - Вы смотрите на дело с такой темной точки, как я. Это, может быть, потому, что вы не столько должны бояться, сколько я. Впрочем, ваше положение не очень блистательно, верьте мне; но оно не имеет никакого влияния на мое, а мое, - я должен признаться, потому что убежден в этом, - а мое чертовски плохо. Знаете ли, кто я? - Вот престранный вопрос! Вы капитан Ковиньяк, комендант Брона, не так ли? - Да, так в эту минуту. Но я не всегда носил это имя, не всегда занимал эту должность. Я часто менял имена, пробовал различные должности. Например, один раз я называл себя бароном Канолем, ни дать ни взять, как вы… Каноль пристально посмотрел на Ковиньяка. - Да, - продолжал Ковиньяк, - я понимаю вас: вы думаете, что я сумасшедший, не так ли? Успокойтесь, я в полном рассудке и никогда еще не было во мне столько здравого смысла. - Так объяснитесь, - сказал Каноль. |
