- Успокойтесь, милая Нанона, это дело мое. Я виноват, я и поправлю дело, клянусь честью дворянина! В Бордо у королевы есть еще друзья, стало быть, вам нечего беспокоиться. Герцог не обманывал ее, обещание его вылетело прямо из души его. Нанона прочла в глазах его, что он убежден в своих словах, откровенен и хочет сдержать обещание. Тут она так обрадовалась, что схватила герцога за руку и, с жаром поцеловав ее, закричала: - О, герцог! Если вы успеете спасти его, как я буду любить вас! Герцог прослезился: в первый раз Нанона говорила с ним с таким увлечением и подавала ему такую надежду. Он тотчас вышел, еще раз уверив Нанону, что ей нечего бояться. Потом позвал самого верного и ловкого своего слугу, приказал ему отправиться в Бордо, пробраться в город, если бы даже для этого пришлось ему перелезть через стену, и передать генерал-адвокату Лави следующую записку, которая вся была писана рукою герцога: "Всячески постараться, чтобы ничего дурного не случилось с комендантом Канолем, находившимся в службе его величества. Если он арестован, как мы предполагаем, освободить его всеми возможными средствами, подкупить тюремщиков и дать им столько золота, сколько они попросят, дать им сто тысяч экю, даже миллион, если нужно, и кроме того, дать слово от имени герцога д'Эпернона, что их непременно назначат тюремщиками в одну из королевских крепостей. Если нельзя подкупом спасти его, так попробовать силу и ни перед чем не останавливаться: насилие, поджог, убийство - все будет прощено. Приметы его: Рост высокий, глаза черные, нос орлиный. В случае сомнения спросить: Вы ли брат Наноны? Действуйте как можно скорее: нельзя даже терять минуты". Посланный отправился. Через три часа он был уже в Бордо. Он вошел на ферму, надел блузу простого земледельца и въехал в город с кулями муки. Лави получил письмо через четверть часа после окончания военного совета. Он проник в крепость, переговорил с главным тюремщиком. Предложил ему двадцать тысяч ливров, тот отказал; предложил ему тридцать, тот опять отказал; наконец, предложил сорок тысяч, тот согласился. Читатель знает, каким образом Ковиньяк занял место Каноля и получил свободу, к величайшему своему удивлению. Ковиньяка повезли на лихом коне в село Сен-Лубес, которое принадлежало эпернонистам. Тут нашли нового посланного, который прискакал на лошади самого герцога. - Спасен ли он? - спросил посланный у начальника конвоя, провожавшего Ковиньяка. - Да, - отвечал тот, - мы везем его. Только этого и хотел посланный. Он повернул лошадь и исчез, как молния, по дороге в Либурн. Через полтора часа измученная лошадь упала у городских ворот, а всадник свалился к ногам герцога, который с нетерпением ждал слова "да". Посланный, полуразбитый, имел еще силы произнести это "да", стоившее так дорого. Герцог тотчас бросился к Наноне, которая лежала на постели бледная, в слезах и бессмысленно смотрела на дверь, окруженную лакеями. - Да, - вскричал герцог д'Эпернон, - да, он спасен, милая Нанона! Он сейчас приедет, и вы обнимете его! Нанона от радости вскочила на постели: эти слова сняли с ее груди целую гору. Она подняла обе руки к небу и, зарыдав от этого неожиданного счастия, вскричала с выражением, которого нельзя описать: - Боже мой! Благодарю тебя! Потом, опустив глаза от неба к земле, она увидела герцога д'Эпернона, который был так счастлив ее счастием, что, по-видимому, не менее ее принимал участие в несчастном пленнике. Тут только пришла Наноне в голову затруднительная мысль. Каким образом будет награжден герцог за свою доброту, за свои старания, когда увидит постороннего человека под именем ее брата? Когда узнает обман преступной любви вместо чистого чувства братской любви? Ответ Наноны на эту ее мысль был короткий. "Ничего, - подумала эта женщина, готовая на самопожертвование, - я не стану долее обманывать его, все скажу ему. Он прогонит меня, станет проклинать меня, тогда я брошусь к его ногам и поблагодарю за все, что он сделал для меня в последние три года. Потом выйду отсюда, бедная, униженная, но счастливая и богатая: богатая моей любовью и счастливая будущею моею жизнью". В то время, как Нанона мечтала об этом самопожертвовании, в котором честолюбие исчезло перед любовью, слуги расступились, и мужчина вбежал в комнату, где лежала Нанона. Он вскричал: - Сестра моя! Милая сестра моя! Нанона приподнялась на постели, открыла испуганные глаза, побледнела, как подушка, лежавшая под ее головою, упала на постель, как пораженная громом, и прошептала: - Ковиньяк! Боже мой! Ковиньяк! - Ковиньяк! - повторил изумленный герцог, глаза которого тщетно искали того, к кому относится это имя. - Ковиньяк! Кто здесь называется Ковиньяком? Ковиньяк вовсе не спешил отвечать, он был еще не совершенно спасен и не мог позволить себе полной откровенности, которая даже при обыкновенных обстоятельствах жизни была ему свойственна. Он понял, что ответом своим может погубить сестру, а погубив сестру, он сам погибнет непременно. Несмотря на всю свою изобретательность, он смутился и предоставил Наноне право говорить, решившись только поправлять ее слова. - А Каноль? - вскричала она с бешеным упреком и пристально вглядываясь в Ковиньяка. Герцог нахмурил брови и начинал грызть усы. Присутствовавшие, кроме Финетты, которая была очень бледна, и Ковиньяка, который всячески старался не побледнеть, не понимали, что значит этот нежданный гнев, и с изумлением смотрели друг на друга. - Бедная сестра моя, - прошептал Ковиньяк на ухо герцогу, - она так испугалась за меня, что теперь бредит и не узнает меня. - Мне должен ты отвечать! - вскричала Нанона. - Мне отвечай. Где Каноль? Что с ним? Да отвечай же, отвечай скорее! Ковиньяк тотчас принял отчаянное намерение. Надобно было играть на квит и не изменять бесстыдству. Искать спасения в откровенности, сказать герцогу д'Эпернону о настоящем Каноле, которому Ковиньяк покровительствовал, и о настоящем Ковиньяке, который вербовал солдат против королевы и потом ей же самой продал их, - значило желать висеть под одной перекладиной с Ришоном. Поэтому он подошел к герцогу д'Эпернону и со слезами на глазах сказал: - Это уже не бред, а сумасшествие. Горе, как вы изволите видеть, довело ее до того, что она не узнает даже самых близких родных. Один только я могу привести ее в чувство. Сделайте милость, прикажите удалиться всем лакеям, кроме Финетты, которая должна остаться здесь и ухаживать за сестрою, если будет нужно. Верно, вам, как и мне, будет прискорбно видеть, как посторонние станут смеяться над бедною моею сестрою? Может быть, герцог не сдался бы на эту просьбу, потому что при всей своей доверчивости он начинал не доверять Ковиньяку, но в это время явился посланный от королевы и доложил, что герцога ждут во дворце: кардинал Мазарини назначил экстраординарное заседание совета. Пока посланный докладывал, Ковиньяк наклонился к Наноне и поспешно сказал ей: - Ради Неба, успокойтесь, сестрица; переговорим наедине и все поправим. Нанона опустилась на постель и если не совершенно успокоилась, то по крайней мере овладела собою, потому что надежда, даже в самых малых приемах, всегда сильное лекарство от сердечных страданий. Что же касается герцога, то он решился до конца разыгрывать роль доверчивого, подошел к Наноне, поцеловал ей руку и сказал: - Припадок прошел, милая моя, надеюсь. Оставляю вас с любимым вашим братом, потому что королева призывает меня. Верьте, что только одно приказание ее величества могло заставить меня расстаться с вами в такую минуту. Нанона чувствовала, что изменит сама себе. Она не имела силы отвечать герцогу, только взглянула на Ковиньяка и пожала ему руку, как бы желая сказать: не обманули ль вы меня, брат? Точно ли я могу надеяться? Ковиньяк отвечал ей тоже пожатием руки и, повернувшись к герцогу, сказал: - Да, герцог, самый сильный припадок прошел, и сестра моя скоро убедится, что возле нее верный и преданный друг, готовый отважиться на все, чтобы возвратить ей свободу и счастие. Нанона не могла удерживать слез и, несмотря на свою твердость, на присутствие духа, зарыдала. Горе так убило ее, что она стала обыкновенного женщиною, то есть слабою, нуждающеюся в слезах. Герцог д'Эпернон вышел, покачивая головою и указывая глазами Ковиньяку на сестру его. Когда он вышел, Нанона вскричала: - О, как страдала я при этом человеке! Если бы он остался здесь еще минуту, думаю, я бы умерла. Ковиньяк махнул рукою в знак того, что надобно молчать. Потом он подошел к двери и прислушался, точно ли герцог ушел. - О! Какое дело мне, слушает он или не слушает, - сказала Нанона, - вы успокоили меня… Скажите, что вы хотите делать? На что надеетесь? - Сестрица, - отвечал Ковиньяк с серьезным видом, вовсе ему несвойственным, - не смею утверждать, что дело непременно удастся мне, но повторяю то, что уже сказал: употреблю все усилия, чтобы устроить дело. - Какое дело? - спросила Нанона. - На этот раз объяснимся подробнее, чтобы опять не было между нами какого-нибудь страшного недоразумения. - Постараюсь спасти несчастного Каноля… Нанона страшно уставила на него глаза. - Он погиб! Не так ли? - Ах, - отвечал Ковиньяк, - если вы требуете от меня откровенности, то я скажу, что положение его кажется мне очень плохим. - И как он говорит это! - вскричала Нанона. - Знаешь ли, несчастный, что за меня этот человек… - Знаю, что вы предпочитаете этого человека вашему брату, потому что хотели спасти его, а не меня, и когда увидели меня, то встретили проклятиями. Нанона нетерпеливо махнула рукой. - Впрочем, вы совершенно правы, - продолжал Ковиньяк, - и я говорю вам это не в упрек, а так только, для сведения. Положив руку на сердце, скажу вам: если бы мы оба сидели еще в крепости, и если бы я знал то, что теперь мне известно, я сказал бы ему: "Милостивый государь, вас Нанона назвала своим братом; не меня, а вас спрашивают". Он явился бы сюда вместо меня, а я умер бы вместо него. - Так стало быть, он умрет! - вскричала Нанона с горестью, которая показывала, что в самые твердые умы мысль о смерти входит вместе со страхом и никогда не кажется достоверною. - Стало быть, он умрет! - Сестрица, - отвечал Ковиньяк, - вот все, что я могу сказать вам, и на чем надобно основывать наши намерения. Теперь девять часов вечера, в продолжение двух часов, пока я ехал сюда, могло случиться много нового. Не отчаивайтесь, может быть, не случилось ровно ничего. Вот какая мысль пришла мне в голову. - Говорите скорее. - В одной миле от Бордо у меня сто человек солдат и мой лейтенант. - Человек верный? - Фергюзон. - Так что же? - Вот, сестрица, что ни говорил бы герцог Бульонский, что ни делал бы герцог ле Ларошфуко, что ни думала бы принцесса, которая считает себя полководцем получше этих обоих, я убежден, что с сотнею человек, пожертвовав из них половину, я доберусь до Каноля. - О нет! Вы ошибаетесь! Вы не проберетесь к нему! Это невозможно! - Проберусь или меня убьют! - Ах, ваша смерть покажет мне ваше желание спасти его… Но все-таки она не спасет его. Он погиб! Он погиб! - А я говорю вам, что нет, если бы даже пришлось мне отдать себя за него! - вскричал Ковиньяк в порыве великодушия, которое удивило его самого. - Вы пожертвуете собой! - Да, разумеется. Ни у кого нет причины ненавидеть этого доброго Каноля, и все его любят. Меня, напротив, все не терпят. - Вас не терпят! За что? - За что? Это очень просто: за то, что я имею честь быть связанным с вами кровными узами. Извините, сестрица, но эти слова мои должны быть чрезвычайно лестны для отчаянной роялистки. - Постойте, - сказала Нанона медленно, прикладывая палец к губам. - Я слушаю. - Вы говорите, что жители Бордо ненавидят меня? - Как нельзя больше. - В самом деле! - прошептала Нанона с полузадумчивою, полувеселою улыбкою. - Я не думал, что эта правда будет вам так приятна. - Правда! Правда! .. Да, - продолжала она, разговаривая сама с собой более, чем с братом, - ненавидят не Каноля и не вас. Погодите! Погодите! Она встала, накинула на белые, пылавшие плечи шелковую мантилью, села к столу и поспешно написала несколько строк. Ковиньяк, видя, как горел ее лоб и поднималась грудь, понял, что она пишет о чрезвычайно важных делах. - Возьмите это письмо, - сказала она, запечатывая бумагу, - отправляйтесь в Бордо одни, без солдат и без конвоя. У нас на конюшне есть скакун, который довезет вас туда через час. Скачите, как человек может скакать. Отдайте это письмо принцессе Конде. И Каноль будет спасен. Ковиньяк с удивлением взглянул на сестру, но он знал всю твердость ее прямого ума и потому не терял времени на объяснение ее фраз: он побежал на конюшню, вскочил на указанную лошадь и через полчаса проскакал уже половину пути. В ту минуту, когда он уезжал, Нанона на коленях прочла коротенькую молитву, заперла в ларчик свое золото, драгоценности и бриллианты, приказала заложить карету, а Финетте велела подать себе лучшие свои платья. II
Ночь спускалась на Бордо, город казался пустыней, кроме эспланады, к которой все спешили. В отдаленных от того места улицах слышались только шаги патрулей или голоса старух, которые, возвращаясь домой, со страхом запирали за собой двери. Но около эспланады, в вечернем тумане, слышался гул, глухой и непрерывный, подобный шуму моря во время отлива. Принцесса только окончила свои письма и приказала сказать герцогу де Ларошфуко, что может принять его. У ног принцессы, на ковре, смиренно сидела виконтесса де Канб и, изучая со страхом ее лицо и расположение духа, ждала времени, когда можно будет начать разговор, не помешав принцессе. Но терпение и спокойствие Клары были притворные, потому что она мяла и рвала свой платок. - Семьдесят семь бумаг подписала! - сказала принцесса. - Вы видите, Клара, не всегда приятно выдавать себя за королеву. - Отчего же? - возразила виконтесса. - Заняв место королевы, вы приняли на себя и лучшее ее право: миловать! - И право наказывать, - гордо прибавила принцесса Конде, - потому что одна из этих семидесяти семи бумаг - смертный приговор. - А семьдесят восьмая бумага будет акт помилования, не так ли, ваше высочество? - сказала Клара умоляющим голосом. - Что ты говоришь? - Я говорю, что уже, кажется, пора мне освободить моего пленника. Неужели вам не угодно, чтобы я избавила его от страшного мучения: видеть, как поведут его товарища на казнь! Ах, ваше высочество, если вам угодно миловать, так прощайте вполне и безусловно! - Ты совершенно права, - сказала принцесса. - Но уверяю тебя, я совсем забыла свое обещание, занявшись важными делами. Ты прекрасно сделала, что напомнила мне о нем. - Стало быть… - начала Клара в восторге. - Делай, что хочешь. - Так напишите еще одну бумагу, ваше высочество, - сказала Клара с улыбкою, которая расшевелила бы железное сердце, с улыбкой, какой не может изобразить ни один живописец, потому что она свойственная только любящей женщине. Клара придвинула бумагу к принцессе и указала пальцем, где надобно писать. Принцесса написала: "Приказываю коменданту замка Тромпет допустить виконтессу де Канб к барону Канолю, которому возвращаю полную свободу". - Так ли? - спросила принцесса. - Да, да! - отвечала Клара. - Надобно подписать? - Непременно. - Хорошо, - сказала принцесса с самой приветливою своей улыбкой, - надобно делать, что ты хочешь. Она подписала. Клара бросилась на бумагу, как орел на добычу. Она едва поблагодарила ее высочество и, прижав бумагу к груди, выбежала из комнаты. На лестнице она встретила герцога де Ларошфуко со свитою офицеров и народа, которая всегда за ним следовала, когда он ходил по городу. Клара весело поклонилась ему. Удивленный герцог остановился на площадке и смотрел вслед виконтессе, пока она не сошла с лестницы. Потом он вошел к принцессе и сказал: - Ваше высочество, все готово. - Где? - Там. Принцесса смотрела на него вопросительно. - На эспланаде, - прибавил герцог. - А, хорошо, - сказала принцесса, притворяясь спокойною, потому что на нее смотрели. Как женщина, она не могла не вздрогнуть, но положение главы партии подкрепили ее силы. - Если все готово, так ступайте, герцог. Герцог не решался. - Не полагаете ли вы, что и я должна присутствовать там? - спросила принцесса. Несмотря на уменье владеть собою, она не могла скрыть смущения. Голос ее дрожал. - Как угодно вашему высочеству, - отвечал герцог, занимавшийся в эту минуту, может быть, какою-нибудь философскою задачей. | 
