С Коллальто дело обстояло иначе: как уже было сказано, он мог выписать из Германии столько солдат, сколько ему требовалось, Валленштейн, командовавший этими головорезами, число которых превышало сто тысяч человек, а точнее, находившийся в их власти, устрашал Фердинанда II своей мощью и временами сам пугался этой силы; он был готов уступить часть своей армии любому монарху, который бы изъявил желание ее купить. Вопрос заключался только в деньгах; в результате переговоров и после того, как касса герцога Савойского существенно опустела, Коллальто предоставил ему десять тысяч солдат. Впрочем, если бы Карл Эммануил не испытывал такой лютой ненависти к французам, эта жуткая сделка вряд ли бы состоялась; таким образом, дядя короля, желавший избавиться от одного неприятеля, впускал в Пьемонт другого опасного врага. Вскоре герцог Савойский понял, что самое лучшее для него - в последний раз попытаться смягчить сердце Ришелье. И вот, через два дня после взятия Пиньерольской крепости, когда кардинал сидел за работой, ему доложили о приходе молодого офицера, уполномоченного кардиналом Антонио Барберини - племянником и легатом римского папы при дворе Карла Эммануила. Кардинал тотчас же понял, о чем пойдет речь; ему сообщил об этом Латиль, а Ришелье был убежден, что его гвардеец наделен не только смелостью, но и проницательностью. - Подойди ближе, - сказал кардинал. - Я здесь, ваше высокопреосвященство, - ответил Латиль, отдавая честь. - Знаешь ли ты посланца монсеньера Барберини? - Я вижу этого человека впервые, ваше высокопреосвященство. - А его имя? - Оно ничего мне не говорит. - Тебе? Но мне, возможно, оно знакомо. Латиль покачал головой и сказал: - Мне известны почти все знатные имена. - Как его зовут? - Мазарино Мазарини, монсеньер. - Мазарино Мазарини! Ты прав, я никогда не слышал об этом человеке. Черт возьми! Я не люблю играть, не заглянув в карты соседа. Он молод? - Лет двадцати шести-двадцати восьми. - Красив или уродлив? - Смазлив. - Это сулит удачу и женщинам и прелатам! Из какой части Италии он родом? - Судя по его выговору, из Неаполитанского королевства. - Это говорит об остром уме и лукавстве. Одет элегантно или небрежно? - Скорее с кокетством. - Примем это к сведению, Латиль! Двадцать восемь лет, привлекателен, посланец кардинала Барберини, племянника Урбана Восьмого, - скорее всего это либо дурак, в котором я смогу разобраться с первого взгляда, либо очень крепкий орешек, раскусить который будет труднее. Пригласи его. Пять минут спустя дверь открылась и Латиль доложил: - Капитан Мазарино Мазарини! Кардинал обратил свой взор на молодого офицера. Его облик соответствовал описанию Латиля. Поклонившись кардиналу, посланец, которого мы будем называть просто Мазарини, мгновенно составил о Ришелье исчерпывающее представление, насколько это было возможно для человека с острым и пытливым умом за столь короткий промежуток времени. По воле случая, который свел Ришелье и Мазарини лицом к лицу, мы можем одновременно показать настоящее и будущее Франции. На сей раз мы должны назвать главу не "Два орла", а "Орел и лис". Итак, лис вошел в кабинет и окинул кардинала своим хитрым и косым взглядом. Орел же посмотрел на него твердо и значительно. - Монсеньер, - начал Мазарини, разыгрывая сильное смущение, - простите, что я волнуюсь, оказавшись перед гениальным человеком, лучшим из политиков нашей эпохи, ведь я простой капитан папской армии и вдобавок так молод. - В самом деле, сударь, - произнес кардинал, - вам от силы двадцать шесть лет. - Мне уже тридцать, монсеньер. Ришелье рассмеялся. - Сударь, - произнес он, - когда я был в Риме и папа Павел Пятый посвящал меня в епископы, он спросил, сколько мне лет; подобно вам, я прибавил себе два года: мне было всего лишь двадцать три, а я сказал, что мне двадцать пять. Папа посвятил меня в сан, но после посвящения я стал перед ним на колени и попросил отпущения грехов. Он удовлетворил мою просьбу; тогда я признался, что солгал, прибавив себе два года. Не угодно ли вам получить отпущение грехов? - Я попрошу вас об этом, монсеньер, - ответил Мазарини со смехом, - в тот день, когда пожелаю стать епископом. - Неужели вы собираетесь это сделать? - Разве что в надежде стать когда-нибудь кардиналом, как ваше высокопреосвященство. - С вашими покровителями это будет нетрудно. - Кто сказал монсеньеру, что у меня есть покровители? - Миссия, которая на вас возложена, ведь, как мне говорили, вы прибыли от имени кардинала Антонио Барберини. - Во всяком случае, протекция не играет тут важной роли, ибо я пользуюсь покровительством не папы, а лишь его племянника. - Обеспечьте мне покровительство любого из племянников его святейшества, и я готов уступить вам покровительство самого Урбана Восьмого. - Но ведь вам известно, что думает его святейшество о своих племянниках. - По-моему, как-то раз он говорил, что его старший племянник Франческо Барберини годен лишь на то, чтобы читать "Отче наш", а его брат Антонио, не имея прочих достоинств, отличался дурным запахом своей монашеской рясы, поэтому папа пожаловал ему кардинальскую мантию; наконец, последнему из них, Тадео, которого папа назначил главнокомандующим святого престола, подобало бы скорее держать в руках прялку, нежели шпагу… - Ах, монсеньер, я не стану больше донимать вас вопросами - сказав, что дядя думает о своих племянниках, вы способны сообщить мне, что племянники думают о дяде… - Разве милости, которыми щедро осыпает их Урбан Восьмой, не являются законным вознаграждением за то, с каким старанием они способствовали его избранию? Когда при первом голосовании будущему понтифику не хватило одного голоса, его племянники отправились к римской черни и с помощью денег возбудили ее негодование, так что простолюдины собрались под окнами замка Святого Ангела, где проходили выборы, и стали вопить: "Смерть и пожар или Барберини - в папы!" Два кардинала, строившие Барберини козни, стремились любой ценой не допустить его на папский престол. В течение трех дней оба кардинала исчезли: одного из них якобы хватил удар, а другой умер от аневризмы; их заменили двое сторонников главного кандидата, и это принесло ему семь дополнительных голосов. Затем скончались еще два кардинала - ярых противника будущего первосвященника; поползли слухи об эпидемии, все стремились поскорее покинуть конклав, и Барберини получил пятнадцать голосов вместо тринадцати, которые ему требовались. - Это была не слишком большая плата за те великие преобразования, к которым приступил Урбан Восьмой, как только он оказался на папском престоле, - заметил Мазарини. - В самом деле, - сказал Ришелье, - папа запретил францисканским монахам носить сандалии и остроконечный капюшон, подобный капуцинскому; он запретил бывшим кармелитским монахам именовать себя монахами-реформатами. Кроме того, он причислил к лику блаженных двух изуверов-театинцев: Андреа Авелино и Гаэтано де Тьена, одного босоногого кармелита по имени Феличе Канталиче, одного духовидца - флорентийского кармелита Корсики, двух молодых фанатичек: Марию Магдалину Пацци и королеву Португалии Елизавету и, наконец, блаженного Рока с его собакой. - Что ж, я вижу, что у вашего высокопреосвященства достоверные сведения о его святейшестве, его племянниках и всей римской курии. - Как же вы, явно умный человек, можете состоять на жалованье у таких ничтожеств? - спросил Ришелье. - Каждый устраивается как может, - отвечал Мазарини с лукавой улыбкой. - Это правда, - согласился Ришелье, - а теперь, когда мы уделили достаточно внимания другим, поговорим о нас. Зачем вы ко мне пожаловали? - Попросить о том, в чем вы мне откажете. - Почему? - Потому что это бессмысленно. - Зачем же, в таком случае, вы за это взялись? - Чтобы увидеть человека, которым я восхищаюсь как никем другим на свете. - В чем заключается ваша просьба? Мазарини сказал, пожав плечами: - Мне поручили передать вашему высокопреосвященству, что после взятия Пиньерольской крепости его высочество герцог Савойский стал кротким, как барашек, и гибким, как змея. Итак, он уполномочил папского легата покорнейше просить вас из уважения к принцессе Пьемонтской, сестре короля, вернуть ему Пиньерольскую крепость, ибо данная уступка позволила бы значительно быстрее заключить мир. - Знаете, любезный капитан, - ответил кардинал, - хорошо, что вы начали с того, с чего начали, иначе я бы непременно подумал, что вы либо глупец, ибо только глупец мог согласиться на подобное поручение, либо принимаете меня за дурака. О нет! Отчуждение Пиньерольской крепости было одной из позорных страниц царствования Генриха Третьего; ее возвращение будет одной из славных страниц правления Людовика Тринадцатого. - Следует ли мне передать ваш ответ в тех же выражениях, которые вы употребили? - Нет, не буквально. - В таком случае, повторите, монсеньер. - Его величество еще не знает о взятии Пиньероля, и я не могу ничего решать до его возвращения. Мне написали, что король покинул Париж и направляется в Италию; подождем, когда он прибудет в Лион или Гренобль, тогда можно будет начать серьезные переговоры и дать более определенные ответы. - Можете быть спокойны, монсеньер, я передам ваш ответ слово в слово. Только, если позволите, я оставлю им надежду. - Что они с ней будут делать? - Ничего, но мне она, возможно, пригодится. - Значит, вы рассчитываете остаться в Италии? - Нет, но прежде чем отсюда уехать, я хочу извлечь из этой страны как можно больше пользы. - Стало быть, вы полагаете, что Италия не может предоставить вам будущего, отвечающего вашим чаяниям? - Италия - проклятая страна, монсеньер, это продолжается уже несколько столетий. Всякий итальянец, встречающий своего земляка, должен вместо приветствия говорить ему: "Memento mori". В прошлом веке, монсеньер, вы знаете это лучше меня, страна трещала по швам и все, что уцелело с феодальных времен, распалось на мелкие куски. Папа и император были двумя наместниками Бога на земле; после Рудольфа Габсбурга Империя превратилась в наследственную монархию, а со времени Лютера папа не более чем представитель одной из религиозных сект. Мазарини хотел было остановиться, но Ришелье сказал: - Продолжайте, продолжайте, я вас слушаю. - Вы меня слушаете, монсеньер! До сих пор я не был в себе уверен, но вы меня слушаете, и я больше ни в чем не сомневаюсь… Итальянцы еще живы, монсеньер, но Италии больше нет. Испания владеет Неаполем, Миланом, Флоренцией и Палермо - четырьмя столицами; Савойя и Мантуя принадлежат Франции; Венеция с каждым днем утрачивает свое влияние; Генуя живет одним днем. Королевская власть торжествует повсюду; лихорадочная борьба на городских площадях и полях сражений прекратилась, а вместе с ней угасла жизнь. Всюду царит порядок, а порядок для народов равносилен смерти. - Куда же вы отправитесь, если покинете Италию? - Туда, где будут перемены, монсеньер: возможно, в Англию, или, вероятно, во Францию. - Если вы изберете Францию, не угодно ли вам быть мне чем-то обязанным? - Я был бы горд и счастлив, монсеньер, быть обязанным вам во всем. - Господин Мазарини, я надеюсь, мы еще встретимся. - Это мое заветное желание, монсеньер. Гибкий неаполитанец поклонился кардиналу до земли и, пятясь, удалился. - Я слышал, - пробормотал Ришелье, - что крысы бегут с тонущего корабля, но не подозревал, что они перебираются на корабль, которому грозит шторм. Затем он прибавил совсем тихо: - Этот молодой капитан далеко пойдет, особенно, если он сменит свой мундир на сутану. Кардинал встал и направился в прихожую; он задумчиво дошел до конца комнаты, не заметив гонца, прибывшего из Франции. Латиль указал Ришелье на посланца. Кардинал сделал этому человеку знак подойти, и тот протянул ему письмо. - О! - воскликнул Ришелье, видя, что мужчина весь забрызган грязью. - Должно быть, ты привез мне срочное письмо. - Очень срочное, монсеньер. Ришелье взял конверт и распечатал его; послание было коротким, но чрезвычайно важным, как мы сейчас увидим. Оно гласило: "Фонтенбло, 11 марта 1630 года. Король отправился в Лион, но доехал только до Труа и вернулся в Фонтенбло. Он влюблен! Будьте осторожны. P.S. Дайте посланцу пятьдесят пистолей, если он доставит письмо до 25-го числа!" Кардинал трижды прочел письмо; инициалы автора свидетельствовали о том, что его прислал Сен-Симон. Обычно Сен-Симон не поставлял Ришелье ложных известий, но эта новость была настолько невероятной, что кардинал стал сомневаться. - Ладно, - сказал он Латилю, - пришли ко мне графа де Море: ему везет. - Разве монсеньер забыл, - спросил Латиль со смехом, что господин граф де Море повез свою прекрасную заложницу в Бриансон? - Разыщи его, где бы он ни находился, и передай, чтобы он незамедлительно сюда явился, ибо я поручаю ему доставить в Фонтенбло известие о взятии Пиньерольской крепости! Латиль поклонился и вышел. XXII. АВРОРА
Как уже было сказано в одной из предыдущих глав, Людовик XIII, находившийся вдали от кардинала, иными словами, лишенный своей политической души, испугался, что сделал своего брата слишком могущественным, и впал в черную меланхолию, от которой никак не мог избавиться; в этой беспрестанной внутренней борьбе короля особенно удручало то, что Ришелье более необходим для спасения Европы, чем он сам. Во все времена определенная часть общества именует себя добропорядочными людьми; эти приверженцы statu quo, предпочитающие покой движению и смерть жизни, считали Ришелье одним из мятежников, которые, хотя и облагораживают страну, вместе с тем вызывают в ней брожение. Очевидно, кардинал являлся врагом не только добропорядочных людей, но и католического духовенства. Если бы не он, в Европе установился бы прочный мир: Пьемонт, Испания, Австрия и Рим, усевшись за один стол, принялись бы спокойно поедать артишок под названием Италия, отрывая от него по листочку: Австрия присвоила бы Мантую и Венецию; Пьемонт - Монферрат и Геную; Испания - Миланскую область, Неаполь и Сицилию. Кто же был против такого мира? Один лишь Ришелье. Именно это дружно твердили три королевы - Мария Медичи, Анна Австрийская и Генриетта Английская. Несмотря на все это, а может быть, даже из-за этого, Людовик решился покинуть Париж и встретиться с Ришелье в Италии, чтобы, таким образом, сдержать слово, которое он дал своему первому министру. Это решение вызвало у обеих королев возмущение, и они заявили, что, если король отправится в Италию, они непременно последуют за ним. Тут же нашелся и благовидный предлог: опасения королев за здоровье короля. Не считаясь со всеми этими разногласиями, король известил кардинала о своем отъезде и, действительно, 21 февраля отбыл в Лион. Две королевы и члены совета должны были присоединиться к нему в Лионе. На следующий день, после того как король покинул Париж, его брат Гастон шумно въехал на почтовых в столицу и около девяти часов вечера внезапно явился к королеве-матери, окруженной своими придворными дамами. Мария Медичи очень удивилась появлению сына и, притворившись рассерженной, отпустила фрейлин, а затем уединилась с Гастоном в своем кабинете. Мать и сын снова возобновили соглашение о том, что, в случае смерти короля Месье женится на королеве Анне (это постоянно предлагала королева Мария). А ведь герцог Орлеанский был влюблен в сестру герцога Лотарингского и уже договорился с ним о помолвке; Месье не смущало даже то, что супруга брата, на которой он собирался жениться, когда она станет вдовой, была старше его на семь лет и запятнала себя прискорбной связью с Бекингемом. Королева Анна, ненавидевшая Месье, еще сильнее презирала его и не верила его обещаниям. Тем не менее, сделка была заключена; дабы никто не догадался, что произошло в кабинете королевы-матери, на следующий же день стали распускать слухи о том, что герцог Орлеанский прибыл в Париж с единственной целью - заявить матери о своей непреодолимой любви к принцессе Мантуанской и твердом намерении жениться на ней, воспользовавшись отъездом брата. Эти слухи были подкреплены тем, что, как только герцог приехал, королева Мария вызвала к себе молодую принцессу и оставила ее в Лувре, едва ли не сделав пленницей. Кроме того, Гастон столь громогласно твердил о противодействии его пылкому желанию, что к нему стали стекаться недовольные; Месье дали понять, что, если он собирается во время отсутствия короля открыто выступить против кардинала, у него вскоре найдется немало влиятельных союзников, готовых поддержать его не только в борьбе против Ришелье, но и против Людовика XIII, падение которого могло бы последовать за отставкой кардинала. На следующий день после приезда Гастона в Париж королева-мать написала Людовику XIII, уведомляя его о неожиданном возвращении брата и особенно распространяясь о любви Гастона к Марии де Гонзага. Три дня спустя было получено известие о том, что король не собирается продолжать свой путь, а возвращается в Фонтенбло, чтобы причаститься там на Страстной неделе. | 
