| - Да, - ответил молодой человек, - это было манией моего бедного брата Луи; ему нравилось жить на французский манер, но я сомневаюсь, что после Парижа это жалкое подобие цивилизации, которое он здесь оставил, его удовлетворит так, как удовлетворяло до его отъезда. - А ваш брат, месье, он давно покинул Корсику? - спросил я своего молодого собеседника. - Десять месяцев назад, месье. - Вы думаете он скоро приедет? - О, не раньше чем через три или четыре года. - Это слишком долгая разлука для двух братьев, которые, без сомнения, никогда раньше не расставались! - Да, и тем более для тех, кто так любит друг друга, как мы. - Он, конечно, приедет с вами повидаться до окончания учебы? - Вероятно: по крайней мере он нам это обещал. - Во всяком случае, ничего не мешает вам сейчас нанести ему визит? - Нет… я не выезжаю с Корсики. В интонации, с которой он произнес эту фразу, была такая любовь к своей родине, что остальному миру оставалось лишь чувство презрения. Я улыбнулся. - Вам это кажется странным, - заметил он, в свою очередь, улыбаясь, - что я не хочу покидать столь презренную страну, как наша. А что же вы хотите! Я своего рода творение этого острова, как каменный дуб, как олеандр; мне необходима атмосфера, пропитанная запахами моря и горного воздуха. Мне необходимы стремительные потоки, которые нужно пересекать, скалы, которые нужно преодолевать, леса, которые нужно исследовать; мне необходимо пространство, необходима свобода, если бы меня перевезли в город, мне кажется, я бы умер там. - Но неужели возможно столь разительное духовное различие между вами и вашим братом? - И это при таком физическом сходстве, добавили бы вы, если бы видели его. - Вы очень похожи? - До такой степени, что когда мы были детьми, мои отец и мать были вынуждены помечать нам одежду, чтобы отличить одного от другого. - А когда выросли? - спросил я. - Когда мы выросли, наши привычки привели нас к отличию цвета кожи на лице, вот и все. Прибывая взаперти, склоненный над книгами и своими чертежами, мои брат стал очень бледным, в то время как я, наоборот, был всегда на воздухе, ходил по горам и равнинам, и поэтому загорел. - Я надеюсь, - сказал я ему, - что вы мне позволите убедиться в этой разнице, поручив что-либо передать господину Луи де Франчи. - О, конечно, с большим удовольствием, если вы хотите оказать мне любезность. Но, извините, я заметил, что вы уже намного опередили меня и переоделись, а через четверть часа уже будет ужин. - И это из-за меня вам придется менять костюм? - Если бы это было так, вам бы пришлось упрекать только самого себя; так как это вы подали мне пример, но, во всяком случае, поскольку я сейчас в костюме для верховой езды, мне необходимо переодеться в костюм горца. У меня есть дела после ужина и мои сапоги со шпорами будут мне очень мешать. - Вы уйдете после ужина? - спросил я. - Да, - ответил он, - свидание… Я улыбнулся. - О! Не в том смысле, что вы подумали, это деловое свидание. - Вы считаете меня слишком самонадеянным, чтобы думать, что у меня есть право на ваше доверие? - Почему бы и нет? Нужно жить так, чтобы можно было громко и откровенно говорить о том, что делаешь. У меня никогда не было любовницы и никогда не будет. Если мой брат женится и у него будут дети, то, вероятно, я никогда не женюсь, и, напротив, если у него вообще не будет жены, то придется женой обзавестись мне: это надо будет сделать для того, чтобы не прекратился наш род. Я вам уже говорил, - добавил он, смеясь, - что я настоящий дикарь, и я родился на сто лет позже, чем следовало. Но я продолжаю трещать как сорока, а к ужину я не успеваю быть готовым. - Но мы можем и дальше разговаривать, - заметил я, - ведь ваша комната находится напротив этой? Оставьте дверь открытой, и мы будем разговаривать. - Мы сделаем лучше: заходите ко мне, и пока я буду переодеваться в своей умывальной комнате… мне показалось, что вы любите оружие, вот и посмотрите мою коллекцию, там есть несколько по-настоящему ценных вещей, даже исторических. IV
Это предложение вполне отвечало моему желанию сравнить комнаты двух братьев, и я его принял. Я поспешил последовать за своим хозяином, который, открыв дверь в свои покои, прошел впереди меня, чтобы показать дорогу. Мне показалось, что я вошел в настоящий арсенал. Вся мебель была сделана в пятнадцатом-шестнадцатом веках: резная кровать под балдахином, который поддерживали внушительные витые колонны, была задрапирована зеленой шелковой тканью, украшенной золотыми цветами, занавеси на окнах были из той же материи; стены были покрыты испанской кожей и везде, где только можно, были военные трофеи, старинные и современные. Трудно было ошибиться в привязанностях того, кто жил в этой комнате: они были настолько воинственными, насколько мирными были привязанности его брата. - Обратите внимание, - сказал он мне, проходя в умывальную комнату, - вы сейчас находитесь в трех столетиях: смотрите! А я сейчас переоденусь в костюм горца, ведь я говорил вам, что сразу после ужина мне нужно будет уйти. - А где среди этих мечей те аркебузы и кинжалы, то знаменитое оружие, о котором вы говорили? - Их там три: начнем по порядку. Поищите у изголовья моей кровати кинжал, висящий отдельно, с большой чашкой эфеса, головка которого образует печать. - Я нашел его. И что? - Это кинжал Сампьетро. - Знаменитый Сампьетро, который убил Ванину? - Не убил, а казнил! - Мне кажется, это одно и то же. - Во всем мире, может быть, да, но не на Корсике. - А этот кинжал подлинный? - Посмотрите, на нем есть герб Сампьетро, только там еще нет французской лилии, вы, наверное, знаете, что Сампьетро разрешили изображать этот цветок на своем гербе только после осады Перпиньяна. - Нет, я не знал этих особенностей. И как этот кинжал стал вашей собственностью? - О! Он в нашей семье уже триста лет. Его отдал Наполеону де Франчи сам Сампьетро. - А вы знаете при каких обстоятельствах? - Да. Сампьетро и мой предок попали в засаду генуэзцев и защищались, как львы. У Сампьетро упал с головы шлем, и генуэзский всадник уже хотел ударить его своей дубинкой, когда мой предок вонзил ему свой кинжал в самое уязвимое место. Всадник, почувствовав, что он ранен, пришпорил лошадь и скрылся, унося с собой кинжал Наполеона, который так глубоко вошел в рану, что он сам не мог его вытащить. И так как мой предок, по-видимому, дорожил этим кинжалом и сожалел, что потерял его, Сампьетро отдал ему свой. Наполеон при этом ничего не потерял, так как этот кинжал испанской выделки, как вы видите, и он пронзает две сложенные вместе пятифранковые монеты. - Можно мне попытаться это сделать? - Конечно. Я положил две монеты по пять франков на паркет и с силой резко ударил по ним. Люсьен меня не обманул. Когда я поднял кинжал, обе монеты остались на его острие, проткнутые насквозь. - Ну, ну, - сказал я, - это действительно кинжал Сампьетро. Единственное, что меня удивляет, это то, что, имея подобное оружие, он воспользовался какой-то веревкой, чтобы убить свою жену. - У него не было больше такого оружия, - сказал мне Люсьен, - потому что он отдал его моему предку. - Действительно. - Сампьетро было более шестидесяти лет, когда он срочно вернулся из Константинополя в Экс, чтобы преподать миру важный урок того, что женщинам не следует вмешиваться в государственные дела. Я склонился в знак согласия и повесил кинжал на место. - А теперь, - сказал я Люсьену, который все еще одевался, - когда кинжал Сампьетро находится на своем гвозде, перейдем к следующему экспонату. - Вы видите два портрета, которые висят рядом друг с другом? - Да, Паоли и Наполеон. - Так, хорошо, а рядом с портретом Паоли - шпага. - Совершенно верно. - Это его шпага. - Шпага Паоли! Такая же подлинная, как кинжал Сампьетро? - По крайней мере, как и он, она попала к моим предкам, но к женщине, а не к мужчине. - К женщине из вашего рода? - Да. Вы, наверное, слышали об этой женщине, которая во время войны за независимость приехала к башне Суллакаро в сопровождении молодого человека. - Нет, расскажите мне эту историю. - О, она короткая. - Тем более. - У нас уже нет времени разговаривать. - Я слушаю. - Ну, хорошо. Эта женщина и тот молодой человек приехали к башне Суллакаро, желая поговорить с Паоли. Но так как Паоли был занят и что-то писал, им не разрешили войти, и двое часовых их пытались остановить. Тем временем Паоли, который услышал шум, открыл дверь и спросил, что случилось. - "Это я, - сказала женщина, - я хочу с тобой поговорить. - И что ты мне пришла сказать? - Я пришла тебе сказать, что у меня было два сына. Я узнала вчера, что первый был убит, защищая свою родину, и я проделала двадцать лье, чтобы привезти тебе второго". - То, что вы рассказываете, похоже на сцену из жизни Спарты. - Да, очень похоже. - И какой была эта женщина? - Она была моим предком. Паоли вытащил свою шпагу и отдал ей. - Я вполне одобряю такую манеру просить прощение у женщины. - Она была достойна и того, и другого, не правда ли? - А теперь эта сабля? - Именно она была у Бонапарта во время сражения при Пирамидах в Египте. - И, без сомнения, она попала в вашу семью таким же образом, как кинжал и шпага? - Точно. После сражения Бонапарт отдал приказ моему деду, офицеру гвардии, атаковать вместе с полсотней человек горстку мамелюков, которые все еще держались вокруг раненого предводителя. Мой дед повиновался: разбил мамелюков и привел их главаря Первому консулу. Но, когда он хотел вложить в ножны саблю, клинок ее оказался настолько изрублен дамасскими саблями мамелюков, что уже не входил в ножны. Мой дед далеко отшвырнул саблю и ножны, так как они стали ненужными. Это видел Бонапарт и отдал ему свою. - Но, - сказал я. - На вашем месте я скорее предпочел бы иметь саблю моего деда, всю изрубленную, какой она была, чем саблю генерала аншефа, совершенно целую и невредимую, какой она сохранилась. - Посмотрите напротив и вы ее там обнаружите. Первый консул ее подобрал, приказал сделать инкрустацию из бриллиантов на эфесе и переслал ее моей семье с надписью, которую вы можете прочитать на клинке. Действительно, между двух окон, наполовину выдвинутый из ножен, куда он не мог больше войти, висел клинок, изрубленный и искривленный, с такой простой надписью: "Сражение при Пирамидах 21 июля 1798".
В этот момент тот же слуга, который меня встречал и приходил объявить мне, что прибыл его молодой хозяин, вновь появился на пороге. - Ваша Милость, - сказал он, обращаясь к Люсьену, - мадам де Франчи сообщает вам, что ужин подан. - Очень хорошо, Гриффо, - ответил молодой человек, - скажите моей матери, что мы спускаемся. Тут Он вышел из кабинета, одетый, как он и говорил, в костюм горца, который состоял из мягкого велюрового пиджака, коротких брюк и гетр. От его прежнего костюма остался только патронташ, который опоясывал его талию. Он застал меня за рассматриванием двух карабинов, висящих один напротив другого, на каждом из них была дата, выгравированная на рукоятках: "21 сентября 1819, одиннадцать утра".
- А эти карабины, - спросил я, - они тоже имеют историческую ценность? - Да, - сказал он, - по крайней мере для нас. Один из них принадлежал моему отцу. Он остановился. - А другой? - спросил я. - А другой, - сказал он, улыбаясь, - другой принадлежал моей матери. Но давайте спускаться, вы знаете, что нас уже ждут. И, пройдя вперед, чтобы указывать дорогу, он сделал мне знак следовать за ним. V
Признаюсь, я спускался, заинтригованный последней фразой Люсьена: "Этот карабин принадлежал моей матери". Это заставило меня посмотреть на мадам де Франчи более внимательно, чем я это сделал при первой встрече. Сын, войдя в столовую, почтительно поцеловал ей руку, и она приняла этот знак уважения с достоинством, королевы. - Мама, простите, что я заставил вас ждать, - сказал Люсьен. - Во всяком случае, это произошло по моей вине, мадам, - сказал я, склонившись в поклоне, - господин Люсьен рассказывал и показывал мне такие любопытные вещи, что из-за моих бесконечных расспросов был вынужден задержаться. - Успокойтесь, - сказала она, - я только что спустилась, по, - продолжила она, обращаясь к сыну, - я торопилась тебя увидеть, чтобы расспросить о Луи. - Ваш сын болен? - спросил я мадам де Франчи. - Люсьен этого и опасается, - сказала она. - Вы получили письмо от вашего брата? - спросил я. - Нет, - сказал он, - и это-то меня и беспокоит. - Но откуда вы знаете, что он болеет? - Потому что последние дни мне самому было не по себе. - Извините за бесконечные вопросы, но это не объясняет мне… - Вы разве не знаете, что мы близнецы? - Да, знаю, мой проводник сказал мне об этом. - А вам неизвестно, что, когда мы родились, у нас были сросшиеся ребра? - Нет, я не знал этого обстоятельства. - Так вот, потребовался удар скальпеля, чтобы нас разделить, это привело к тому, что, даже когда мы вдали друг от друга, как сейчас, у меня впечатление, что у нас одна плоть, будь то в физическом или духовном смысле. Один из нас невольно чувствует то, что испытывает другой. А в эти дни без какой-либо причины я был печален, мрачен и угрюм. Я ощущал ужасную тоску: очевидно, мой брат переживает глубокое горе. Я удивленно рассматривал этого молодого человека, который говорил такие странные вещи и, казалось, но сомневался в их достоверности. Его мать, впрочем, по-видимому, испытывала те же чувства. Мадам де Франчи печально улыбнулась и сказала: - Те, кого нет с нами, - в руках Господних. Главное, что ты уверен, что он жив. - Если бы он был мертв, - спокойно сказал Люсьен, - я бы это знал. - И ты бы, конечно, сказал мне об этом, мой мальчик? - Да, сразу же, я вам это обещаю, мама. - Хорошо… Извините, месье, - продолжила она, поворачиваясь в мою сторону, - что я не смогла сдержать перед вами свои материнские переживания: ведь дело не только в том, что Луи и Люсьен мои сыновья, но они ведь также последние в нашем роде… Присаживайтесь справа от меня… Люсьен, а ты садись вон там. И она указала молодому человеку свободное место слева. Мы устроились за длинным столом, на его противоположном конце было накрыто еще на шесть персон. Это было предназначено для тех, кого называют на Корсике "семьей", то есть для тех лиц, которые в больших домах находятся по положению между хозяевами и слугами. Трапеза была обильной и сытной. Но признаюсь, хотя я в этот момент просто умирал от голода, однако погруженный в свои мысли, я довольствовался лишь тем, что насыщался, не в силах смаковать и получать удовольствие от гастрономических деликатесов. И действительно, мне показалось, что попав в этот дом, я очутился в таинственном мире, где я жил как в сказке. Кто она, эта женщина, у которой, как у солдата, было свое оружие. Кто он, этот брат, который испытывает те же страдания, что переживает другой брат за триста лье от него? Кто она, эта мать, которая заставляет поклясться своего сына, что если он узрит смерть второго сына, то обязательно ей об этом скажет? Все это, должен сознаться, давало мне немало пищи для размышлений. Между тем я заметил, что мое молчание затянулось и стало уже неприличным, я поднял голову и тряхнул ею, как бы отбрасывая все свои мысли. Мать и сын тотчас же обернулись, думая, что я хочу присоединиться к разговору. - Значит, вы решились приехать на Корсику? - сказал Люсьен так, как будто возобновил прерванный разговор. | 
