| - Да. Видите ли, у меня уже давно было это намерение, и вот теперь наконец я его реализовал. - По-моему, вы правильно сделали, пока еще не слишком поздно, потому что через несколько лет при таком планомерном вторжении французских вкусов и нравов те, кто приедет сюда, чтобы увидеть Корсику, больше ее здесь не найдут. - Во всяком случае, если древний национальный дух отступит перед цивилизацией и укроется в каких-то уголках острова, то это будет, конечно, в провинции Сартена и долине Тавары. - Вы так думаете? - спросил молодой человек, улыбаясь. - Но мне кажется, что то, что окружало меня здесь, что я видел здесь - это прекрасная и достойная картина старых корсиканских обычаев. - Да, но тем не менее именно в этом самом доме с зубцами и машикулями, где мы с матерью храним четырехсотлетние традиции семьи, французский дух отыскал моего брата, отнял его у нас и отправил в Париж, откуда он к нам вернется адвокатом. Он будет жить в Айяччо, вместо того, чтобы жить в доме своих предков, он будет защищать кого-то в суде, если у него хватит таланта; он, возможно, будет именоваться королевским прокурором и будет преследовать бедолаг, которые прикончили кого-нибудь, как говорят у нас, перестанет отличать тех, кто вершит правосудие от простых убийц, как это вы сами недавно сделали; он будет требовать от имени закона головы тех, которые, должно быть, сделали то, что их отцы сочли бы за бесчестье не сделать. Божий суд подменит людским. И однажды, когда он приготовит чью-нибудь голову для палача, он поверит, что служил стране и внес свою лепту в храм цивилизации… как говорит наш префект… О, Боже мой, Боже мой! И молодой человек возвел очи к небу. - Но, - ответил я ему, - вы же прекрасно понимаете, что Господь хотел все уравновесить и поэтому сделал вашего брата последователем новых принципов, а вас - приверженцем старых обычаев. - Но кто меня убедит, что мой брат не последует примеру своего дяди, вместо того, чтобы последовать моему примеру? И что я сам окажусь достойным рода де Франчи? - Вы? - удивленно воскликнул я. - Да, Боже мой, я. Хотите, я вам скажу, что вы приехали искать в провинции Сартен? - Говорите. - Вы приехали сюда, охваченный любопытством светского человека, художника или поэта: я ведь не знаю, кто вы, я вас об этом не спрашиваю, вы нам скажете об этом, покидая нас, если захотите; или, будучи нашим гостем, вы сохраните молчание: вы абсолютно свободны… Итак, вы приехали в надежде увидеть какую-нибудь деревню, охваченную вендеттой, познакомиться с каким-нибудь колоритным разбойником, наподобие того, которого описал господин Мериме в "Коломбе". - Но мне кажется, что я не слишком уж ошибся, - ответил я, - или я плохо рассмотрел, или ваш дом - единственный в селении, который не укреплен. - Это доказывает, что я тоже начал отступать от традиций; мой отец, дед, мои самые древние предки приняли бы участие в одной из враждующих группировок, которые вот уже десять лет борются между собой в нашем селении. И знаете, какую роль я отвел себе здесь, среди оружейных выстрелов, ударов ножей и кинжалов? Я судья. Вы приехали в провинцию Сартен, чтобы увидеть разбойников, не так ли? Вот и хорошо, пойдемте со мной сегодня вечером, я вам покажу одного из них. - Как! Вы позволите мне сопровождать вас? - Да, если это вас позабавит, это будет зависеть только от вас. - Отлично! Я с большим удовольствием соглашаюсь. - Месье очень устал, - сказала мадам де Франчи, бросив взгляд на сына, как если бы она разделяла стыд, который он испытывал, видя, как приходит в упадок Корсика. - Нет, мама, нет, напротив, нужно чтобы он пошел, и если в каком-нибудь парижском салоне при нем заговорят об этой ужасной вендетте и об этих беспощадных корсиканских бандитах, которые еще наводят страх на маленьких детей в Бастиа и Айяччо, по крайней мере он сможет пожать плечами и сказать, что он там был и сам видел. - А по какой причине началась эта грандиозная ссора, которая насколько я могу судить из того, что вы мне сказали, готова прекратиться? - О! - воскликнул Люсьен. - Разве имеет значение причина, вызвавшая ссору. Важно то, к чему она приводит. Ведь если человек умирает, даже из-за пустяка - от укуса пролетевшей мухи, например, - все равно он мертв. Я видел, что он не решается сказать мне о причине этой ужасной войны, которая вот уже десять лет опустошает селение Суллакаро. Но чем дольше он молчал, тем настойчивее я становился. - Однако, - сказал я, - у этой распри была какая-то причина. Это тайна? - Боже мой, нет. Все это началось между семьями Орланди и Колона. - Почему? - Потому что однажды курица сбежала с птичьего двора Орланди и перелетела во двор семьи Колона. Орланди потребовали свою курицу, Колона настаивали, что это была их курица. Орланди угрожали Колона, что отведут их к мировому судье и заставят присягнуть там. Но старушка-мать, которая держала курицу, свернула ей шею и бросила ее в лицо своей соседки, говоря: - Если она твоя, на, жри ее. Тогда один из Орланди поднял курицу за лапы и хотел ударить ту, что бросила ее в лицо его сестры. Но в тот момент, когда он поднял руку, мужчина из семьи Колона, у которого было заряженное ружье, выстрелил в упор и убил его. - И сколько жизней поплатились за эту ссору? - Уже девять убитых. - И все это из-за несчастной курицы, которая стоит двенадцать су. - Несомненно, но я вам уже говорил, важен не повод ссоры, а то, к чему она приводит. - И так как уже есть девять убитых, то нужно, чтобы был и десятый? - Но вы видите… что нет, - ответил Люсьен, - поскольку я выступаю в качестве судьи. - И, конечно, по просьбе одной из двух семей? - Да нет же, это из-за моего брата, с которым разговаривал министр юстиции. Интересно, какого черта они там в Париже вмешиваются в то, что происходит в какой-то несчастной деревне на Корсике. Это префект сыграл с нами такую шутку, написав в Париж, что, если я захотел бы произнести хоть слово, все это закончилось бы как водевиль: свадьбой и куплетами для публики. Поэтому они обратились к моему брату, а тот сразу воспользовался случаем и написал мне, что поручился за меня. Что ж вы хотите! - добавил молодой человек, поднимая голову. - Никто не может сказать, что один из де Франчи поручился словом за своего брата, а брат не удостоился его выполнить. - И вы должны все уладить? - Боюсь, что так. - И, конечно, сегодня вечером мы увидим главу одной из двух группировок? - Совершенно верно. Прошлой ночью я встречался с противоположной стороной. - Мы нанесем визит Орланди или Колона? - Орланди. - А встреча назначена далеко отсюда? - В руинах замка Висентелло д'Истриа. - Да, действительно… мне говорили, что эти руины находятся где-то в округе. - Почти в одном лье отсюда. - Таким образом, у нас в запасе сорок пять минут. - Чуть больше. - Люсьен, - сказала мадам де Франчи, - обрати внимание, что ты говоришь только за себя. Тебе, родившемуся в горах, действительно потребуется сорок пять, минут, но месье не сможет пройти там, где ты собираешься идти. - Действительно, нам потребуется по крайней мере часа полтора. - Не следует терять время, - сказала мадам де Франчи, бросив взгляд на часы. - Мама, - проговорил Люсьен, - Вы позволите нам вас покинуть? Она протянула ему руку, которую молодой человек поцеловал с тем же уважением, которое выказал, когда мы пришли. - Однако, - сказал Люсьен, - если бы предпочитаете спокойно закончить ваш ужин, подняться в свою комнату и согреть ноги, куря сигарету… - Нет, нет! - закричал я. - К черту! Вы мне обещали разбойника, так представьте! - Хорошо. Давайте возьмем ружья, и в дорогу! Я вежливо распрощался с мадам де Франчи, и мы вышли в сопровождении Гриффо, который освещал нам дорогу. Наши приготовления не заняли много времени. Я подвязался дорожным поясом, который приготовил перед отъездом из Парижа, на нем висел охотничий нож. В поясе были уложены с одной стороны порох, а с другой - свинец. Люсьен появился с патронташем, с двустволкой системы Мантон и в остроконечной шляпе - шедевре вышивки - дело рук какой-нибудь Пенелопы из Суллакаро. - Мне идти с Вашей Милостью? - спросил Гриффо. - Нет, не нужно, - ответил Люсьен, - только отпусти Диаманта, вполне возможно, что мы поднимем несколько фазанов, а при такой яркой луне их можно подстрелить как днем. Минуту спустя крупный спаниель прыгал вокруг нас, завывая от радости. Мы отошли шагов на десять от дома. - Кстати, - сказал Люсьен, поворачиваясь, - предупреди в селении, если услышат несколько выстрелов в горах, то пусть знают, что это мы стреляли. - Будьте спокойны, Ваша Милость. - Без этого предупреждения, - пояснил Люсьен, - могут подумать, что возобновились вооруженные стычки и вполне возможно, что мы услышим, как наши выстрелы эхом отзовутся на улицах Суллакаро. Мы сделали еще несколько шагов, затем повернули направо, в проулок, который вел прямо в горы. VI
Хотя было самое начало марта, погода была прекрасной, можно даже сказать, что было жарко, если бы не чудесный морской ветер, который нас освежал и доносил до нас терпкий запах моря. Из-за горы Канья взошла луна, чистая и сияющая. Я бы мог сказать, что она проливала потоки света на весь восточный склон, который делит Корсику на две части и в какой-то степени образует из одного острова две разные страны, которые все время воюют друг с другом. По мере того, как мы взбирались все выше, а ущелья, где протекала Таваро, погружались в ночную тьму, в которой было трудно что-либо разглядеть, перед нами открывалось Средиземное море, спокойное и похожее на огромное зеркало из полированной стали, раскинувшееся до горизонта. Некоторые звуки, свойственные ночи, которые либо тонут днем в других шумах, либо по-настоящему оживают лишь с наступлением темноты, теперь были отчетливо слышны. Они производили сильное впечатление, конечно, не на Люсьена, привычного к ним, а на меня, слышавшего их впервые, вызывая восторженное изумление и неутихающее возбуждение, порожденные безудержным любопытством ко всему, что видишь. Добравшись до небольшой развилки, где дорога делилась на две: одна, по всей вероятности, огибала гору, а другая превращалась в едва заметную тропинку, которая почти отвесно шла вверх, Люсьен остановился: - У вас ноги привычные к горам? - спросил он. - Ноги да, но не глаза. - Значит ли это, что у вас бывают головокружения? - Да, меня неудержимо тянет в пустоту. - Так мы можем пойти по этой тропинке, там не будет пропастей, но нужно сказать, что это весьма нелегкий путь. - О, трудная дорога меня не пугает. - Идем по тропе, это сэкономит нам три четверти часа. - Ну что же, идем по тропе. Люсьен пошел вперед, через небольшую рощу каменного дуба, туда же за ним последовал и я. Диамант бежал в пятидесяти или шестидесяти шагах от нас, мелькая среди деревьев то справа, то слева и время от времени возвращаясь на тропинку, радостно махал хвостом, как бы объявляя нам, что мы можем без опаски, доверясь его инстинкту, спокойно продолжать наш путь. Подобно лошадям наших "джентльменов-полуаристократов" (днем они маклеры, а вечером - светские львы), выполняющих двойную нагрузку, - они ходят под седлом и их запрягают в кабриолет, - Диамант был научен охотиться и за двуногими и четырехногими, и за разбойниками и за кабанами. Чтобы не показаться совсем уж невежей относительно корсиканских обычаев, я поделился своими наблюдениями с Люсьеном. - Вы ошибаетесь, - сказал он, - Диамант действительно охотится И за человеком, и за животными. Но человек, за которым он охотится, совсем не разбойник, это триединая порода - жандарм, солдат и их помощник-доброволец. - Как, - спросил я, - значит, Диамант сам является собакой разбойника? - Совершенно верно. Диамант принадлежал одному из Орланди, которому я иногда посылал хлеб, порох, пули и многое другое, в чем нуждаются скрывающиеся от властей разбойники. Он был убит одним из Колона, а я на следующий день получил его собаку, которая и раньше прибегала от Колона, поэтому мы так легко сдружились. - Но мне кажется, - сказал я, - что из окна своей комнаты, или скорее, конечно, из комнаты вашего брата, я заметил другую собаку, не Диаманта? - Да, это Брюско. Он такой же замечательный, как и Диамант. Только он мне достался от одного из Колона, который был убит кем-то из Орланди. Поэтому, когда я иду навестить семейство Колона, я беру Брюско, а когда, напротив, у меня есть дело к Орланди, я выбираю Диаманта. Если же их выпустить, не дай Бог, одновременно, то они загрызут друг друга. Дело в том, что, - продолжал Люсьен, горько улыбаясь, - люди вполне могут мириться, прекращать вражду, даже причащаться из одной чаши, но собаки никогда не будут есть из одной миски. - Отлично, - ответил я, в свою очередь, улыбаясь, - вот две истинно корсиканские собаки. Но мне кажется, что Диамант, как и подобает скромным натурам, скрылся от нашей похвалы, на протяжений всего нашего разговора о нем мы его не видели. - О, это не должно вас беспокоить, - сказал Люсьен, - я знаю, где он. - И где он, если не секрет? - Он около "Мучио". Я уже отважился на следующий вопрос, рискуя утомить своего собеседника, когда услышал какие-то завывания, такие печальные, жалобные и такие долгие, что я вздрогнул и остановился, схватив молодого человека за руку. - Что это? - спросил я его. - Ничего. Это плачет Диамант. - А кого он оплакивает? - Своего хозяина… Разве вы не понимаете, что собаки - не люди, и они не могут забыть тех, кто их любил? - А, понятно, - сказал я. Послышалось очередное завывание Диаманта, еще более тяжкое, более печальное и жалобное, чем первое. - Да, - продолжил я, - его хозяина убили, вы мне говорили об этом, и мы приближаемся к месту, где он был убит. - Совершенно верно, Диамант нас покинул, чтобы пойти туда, к "Мучио". - "Мучио" - это что, могила? - Да, так называется своеобразный памятник, который каждый прохожий, бросая камень или ветку дерева, воздвигает на могиле убитого. И в результате вместе того, чтобы опускаться, как другие могилы, под грузом такого великого нивелировщика, как ВРЕМЯ, могила жертвы все время растет, символизируя месть, которая должна жить и непрерывно расти в сердцах его ближайших родственников. Вой раздался в третий раз, но на этот раз так близко к нам, что я невольно содрогнулся, хотя мне теперь было ясно, что это означает. И действительно, там, где поворачивала тропинка, в двадцати шагах от нас, белела куча камней, образующих пирамиду высотой четыре-пять футов. Это и был "Мучио". У подножия этого странного памятника сидел Диамант, вытянув шею и разинув пасть. Люсьен подобрал камень и, сняв шапку, приблизился к Мучио. Я проделал то же самое. Подойдя к пирамиде, он сломал ветку дуба, бросил сначала камень, а потом ветку и большим пальцем быстро перекрестился, как это обычно делают корсиканцы. Я повторил за ним все до мелочей. Затем мы возобновили путь, молчаливые и задумчивые. Диамант остался сидеть у памятника. Примерно минуты через две мы услышали последнее завывание и почти сразу же Диамант с опущенной головой и хвостом решительно пробежал вперед, чтобы вновь приступить к своим обязанностям разведчика. VII
Мы продвигались вперед и, как предупредил Люсьен, тропа становилась все более и более крутой. Я повесил ружье через плечо, так как видел, что скоро мне понадобятся обе руки. Что касается моего проводника, то Он продолжал идти с той же легкостью и, казалось, не замечал трудностей пути. Мы несколько минут карабкались по скалам, цепляясь за лианы и корневища, и добрались до своего рода площадки, на которой возвышались разрушенные стены. Эти руины Замка Вичентелло д'Истриа и были целью нашего путешествия. Через пять минут - новый подъем, более трудный и более отвесный, чем первый. Люсьен, добравшись до последней площадки, протянул руку и вытянул меня за собой. - Неплохо, неплохо, - сказал он мне, - вы неплохо справляетесь для парижанина. - Это из-за того, что парижанин, которому вы помогли сделать последний шаг, уже совершал несколько путешествий подобного рода. - Действительно, - сказал Люсьен, смеясь, - нет ли у вас недалеко от Парижа горы, которую называют Монмартр? |
