Александр Дюма - Ущелье дьявола

    - А Гретхен? - внезапно спросил ее барон. Христина вздрогнула.

    - Гретхен! - проговорила она, пригорюнившись. - Гретхен что-то не показывается никому. Она и всегда была дикая, а теперь стала совсем угрюмая. Раньше была козой, а теперь стала ланью. Кажется, всякое соприкосновение с человеческими существами стало для нее невыносимым. Чтобы не водить самой в замок козу, которая кормит Вильгельма, она совсем ее оставила здесь. Коза теперь живет в замке, и наши люди ухаживают за ней. Люди из Ландека, которым случалось заговаривать с Гретхен, уверяют, что она помутилась разумом, Я сама раз пять или шесть ходила к ее хижине, чтобы повидаться с ней, стучалась и звала ее, но ни разу не добилась ответа. Иной раз я видела ее издали, но каждый раз, как только она меня увидит, она убегает в лес.

    - Это странно! - сказал барон. - Я сам прибыл сюда всего полчаса назад, а Гретхен первая подошла ко мне и очень долго говорила со мной.

    - Что же она вам сказала?

    - Все. О злодействе Самуила, о всех его планах. Он выстроил этот замок. Он может сюда проникнуть, когда хочет. И он виделся с тобой, Христина, не вне замка, а здесь в замке.

    - Ну и что же, папа?

    - Да то, Христина, что ты не хотела сказать мне всю правду.

    Печальная улыбка скользнула по губам Христины. Но она не стала оправдываться.

    Барон, одолеваемый сильнейшим волнением, встал с места и большими шагами ходил по комнате.

    - Я повидаюсь с Самуилом, - сказал он, - и поговорю с ним. Пусть он бережется. На этот раз я не ограничусь одними словами. Вот только надо переговорить с Юлиусом. А затем я сегодня же вечером поеду в Гейдельберг.

    - Извините, папа, - сказала Христина, - я попрошу вас поразмыслить прежде, чем это сделать. Ведь я уже вам сказала, что этот человек вот уже два месяца, как оставил нас в покое. Благоразумно ли будет теперь раздражать его? Признаюсь вам откровенно, что мне стало страшно. Это все равно, как если бы вы сказали, что хотите ударить спящего тигра.

    - Скажи, Христина, у тебя есть какая-нибудь особенная причина опасаться такого шага?

    Обиженная Христина покраснела.

    - Мужчины со своей странной подозрительностью никогда не могут понять, что такое женский стыд, - сказала она, как бы про себя. - Если вы хотите видеть Самуила, барон, то вам нет никакой надобности ехать в Гейдельберг и откладывать до вечера.

    - Как так? - сказал барон.

    Христина подошла к тому панно, которое ей было указано Самуилом, и придавила пальцем пуговку.

    - Что ты делаешь, Христина? - воскликнул барон.

    - Разве я не сказала вам, папа, - отвечала Христина, - что Самуил Гельб дал мне клятву явиться передо мной не иначе, как по этому сигналу? Ну вот, вам нужно его видеть, я и зову его.

    И вся трепеща от страха и от гордости, она нажала пуговку. Пуговка вдавилась, потом внезапно отпрыгнула назад прежде, чем она сняла с нее палец. Это сотрясение передалось и ей, так что она невольно отступила, смущенная и бледная, словно сам Самуил вдруг появился перед ней.

    Она с дрожью смотрела на деревянные украшения стены, не зная, откуда он появится. Ей казалось, что он сразу выскочит со всех 'сторон. Она чувствовала себя как бы окруженной этим невидимым врагом, и за дубовыми украшениями стен ей слышались тысячи шагов. Но стена оставалась немой и неподвижной.

    - Никто не идет, - сказал барон, подождав две-три минуты.

    - Подождите немного, - сказала Христина.

    Все еще продолжая трепетать, она села и не сводила глаз со стены. Но прошло около четверти часа, а стены все не двигались.

    - Христина, тебе это либо приснилось, либо этот человек солгал тебе! - сказал барон.

    Христина, вся сияющая, встала с места и радостно, глубоко вздохнула.

    - В самом деле, вы, кажется, правы, папа! - воскликнула она. - Я совсем рехнулась. Как можно до такой степени трусить! Как могла я поверить, что Самуил пройдет сквозь стену? Нет, конечно, он не придет. Он просто сказал это, чтобы поразить мое воображение, чтобы убедить меня в том, что он всегда тут, рядом со мной, чтобы я постоянно ощущала его около себя, что бы я ни делала, вообще для того, чтобы я каждую минуту была занята им и думала о нем. Он, разумеется, рассчитывал на то, что я никогда не прикоснусь к этой пуговке. А вот теперь, когда я случайно к ней прикоснулась, вся его ложь и обнаружилась. О, боже, как я рада! Благодарю вас, папа, за то, что вы меня надоумили.

    Радость ее была до такой степени простодушна и искренна, что барон сразу почувствовал себя и тронутым, и разуверенным.

    - Ты доброе и чистое создание, дитя мое, - сказал он, взявши ее за руки. - Если я, сам того не желая, обидел тебя, прости меня.

    - О папа!…

    В эту минуту слуги, которых Христина посылала искать Юлиуса, вернулись и указали, что они обошли весь лес, но нигде его не встретили.

    - А в котором часу Юлиус обычно возвращается с охоты? - спросил барон.

    - Да как сказать? К вечеру, часов около шести, - ответила Христина.

    - Значит, надобно ждать его еще два или три часа! - сказал барон. - Придется потерять целый день… Жаль… Но ничего не поделаешь. Дай мне, пожалуйста, бумаги, перо и чернил. Мне надо кое-что написать. Как только Юлиус вернется, ты сейчас же дай мне знать.

    Христина устроила барона в библиотеке Юлиуса и ушла.

    Начало уже смеркаться, а Юлиуса все еще не было. Барон вошел в ту комнату, где была Христина. Не прошло и минуты, как она вдруг испустила пронзительный крик. Одно из стенных украшений вдруг двинулось, повернулось, за ним открылся проход, и появился Самуил Гельб.

    В первую минуту Самуил увидел только белое платье Христины и не заметил барона, сидевшего в тени. Он подошел к Христине и приветствовал ее с холодной и элегантной учтивостью.

    - Извините меня, сударыня, - сказал он. - Раньше я не мог явиться на ваш призыв. Я, вероятно, очень опоздал, - быть может, на несколько часов, пожалуй, на целый день. Я был в Гейдельберге. По возвращении в Ландек, я по положению сигнального звонка увидал, что вы меня звали, и вот я явился. В чем я буду иметь счастье быть вам полезным? Но прежде всего, позвольте поблагодарить вас за то, что вы обратились ко мне.

    - Вас вызвала не Христина, а я! - сказал барон, поднимаясь с места.

    Самуил не мог сдержать внезапной дрожи, так сказать, физического изумления. Но его мощная воля мгновенно подавила это волнение.

    - Барон Гермелинфельд! - воскликнул он. - Великолепно. Имею честь приветствовать вас, г-н барон.

    Потом, повернувшись к Христине, он сказал:

    - А, так вы затеяли со мной такую игру, сударыня? - При этих словах он улыбался горькой улыбкой и влил в них всю свою обычную иронию. - А, так вы расставили мне ловушку? Хорошо, пусть будет так! Увидим, кто в нее попадется - волк или охотник.

    - Вы осмеливаетесь продолжать свои угрозы? - вскричал негодующий барон.

    - А почему же нет? - спокойно возразил Самуил. - Разве я утратил все выгоды своей позиции из-за того, что явился сюда с таким доверием? Мне кажется, совсем наоборот.

    - Вы так думаете? - насмешливо спросил барон.

    - Очевидно, так, - сказал Самуил. - Прежде всего, мужчина против женщины! Можно было сказать, что я злоупотребляю своей силой против ее слабости. Но теперь против меня оказываетесь вы оба. С другой стороны, примите в расчет то, что я оставил графиню в покое и решительно ничем не раздражал и не вызывал ее. Спрашивается, кто же нарушил перемирие, я или она? Кто возобновляет войну? И вот я считаю, что у меня теперь вполне развязаны руки. На мою долю пришлась выгоднейшая роль. Я благодарен вам за этот вызов.

    Христина бросила на барона взгляд, которым, казалось, хотела выразить: ведь я вас предупреждала об этом.

    - А если это так, - продолжал Самуил, - я скажу вам то же, г-н барон, что говорил графине: что вам угодно от меня?

    - Я хочу дать вам полезный совет, милостивый государь, - ответил барон Гермелинфельд суровым и угрожающим тоном. - До сих пор я против вас пускал в ход снисходительность и убеждения. Но эти средства не имели успеха. Теперь я уже не прошу более, я приказываю.

    - А, - отозвался Самуил. - И что же вы приказываете? И почему вы приказываете мне?

    - Узнаете ли вы вот это, милостивый государь? - спросил барон, показывая Самуилу платиновую бутылочку, которую ему передала Гретхен.

    - Эту бутылочку, - сказал Самуил. - Знаю ли я ее? Да и нет. Не знаю… может быть.

    - Милостивый государь, - проговорил барон Гермелинфельд, - строго говоря, я обязан немедленно сделать донос о совершенном вами преступлении. Вы понимаете, что меня останавливает. Но если вы не избавите раз и навсегда мою дочь от ваших чудовищных угроз, если вы сделаете хоть один жест или скажете одно слово против нее, если вы не употребите все старания для того, чтобы исчезнуть из ее жизни и из ее мыслей, то клянусь богом, что я отложу в сторону всякое снисхождение к вам и воспользуюсь страшной тайной, которую знаю. Вы не веруете в божественное правосудие, но я заставлю вас поверить в правосудие людское!

    Самуил скрестил руки и стал над ним издеваться.

    - А, вот как! - сказал он. - Вы это сделаете? А ведь ей богу, это было бы преинтересно, и мне хотелось бы посмотреть на это. А, так вы обещаете, что заговорите? Ну что ж, тогда и я тоже заговорю? Вы думаете, что мне нечего сказать. О, вы ошибаетесь! Обмен речей между обвинителем и обвиняемым обещает быть весьма поучительным. А у меня есть кое-что сказать, слышите? Обвиняйте же меня, и ручаюсь вам, что я ничего не буду отрицать. Совсем напротив.

    - О, какой гнусный цинизм! - вскричал ошеломленный барон.

    - Неправда, нет ничего проще, - сказал Самуил. - Вы на меня нападаете, я защищаюсь. Что же, разве я виноват, что наши силы в борьбе не равны? Разве я виноват, что вы рискуете всем, а мне нечего терять? Разве моя вина, что я не рискую ни именем, ни семьей, ни богатством, ни репутацией, ни положением, а вы, наоборот, рискуете всем этим? Вы добиваетесь дуэли между нами. Так разве я виноват, что вы представляете собой огромную поверхность для нападения, а я тонок, как острие бритвы? Что же мне еще остается сказать вам? Только одно: г-н барон, извольте стрелять первым.

    Барон Гермелинфельд с минуту молчал, смущенный такой дерзостью. Овладев, наконец, своим смущением, он сказал:

    - Хорошо, пусть будет так! Даже и на таких условиях, я принимаю ваш вызов, и мы увидим, за кого будет правосудие и общество.

    - Правосудие! Общество! - повторил Самуил. - Я им скажу то же, что говорю и вам. Вы первые напали на меня, первые начали теснить меня. Разве это моя вина?… Разве я принадлежу к этому обществу, которое отринуло меня? Чем я обязан этому правосудию, которое меня покинуло на произвол судьбы? Я не законный сын, не наследник, не благородный потомок благородного отца, словом, я не дитя с точки зрения закона и религии. В моих жилах нет той честной крови, которая признается законом, я не Юлиус. Нет, я Самуил, я дитя любви, сын каприза, наследник порока, в моих жилах только клокочущая пена крови моего отца. Пусть Юлиус представляет собою чистоту, честность и добродетель своего официального отца, я представляю собою пыль, возмущение, порочное увлечение моего неизвестного отца. Talis pater, talis filius, - ведь это основное правило. Суд примет это в соображение. Назовите мое поведение каким угодно именем. Говорите, что я совершил преступление. Пусть так. А я, со своей стороны, заставлю судей делать выбор между тем, кто совершил преступление, и тем, кто породил преступника.

    Барон был бледен от изумления и гнева. Христина дрожала от ужаса. Барон заговорил:

    - Еще раз, милостивый государь, говорю вам, что на вас никто не нападает. С согласия вашей первой жертвы вас щадят, но с тем условием, чтобы вы оставили в покое вторую жертву. Но если вы осмелитесь только появиться перед моей дочерью, я донесу на вас, что бы со мной не случилось. Допустим, что судьи будут увлечены вашими теориями, но уж преступлением-то вашим они ни в коем случае не будут увлечены. Его живой свидетель налицо: Гретхен. Доказательство его налицо: эта бутылочка. Что может ответить обвиняемый?

    - Хорошо! - со смехом сказал Самуил. - Что скажет обвиняемый? - спрашиваете вы. Он, в свою очередь, станет обвинителем, вот и все. Я применю закон возмездия. Ведь если бы я совершил преступление другого характера, кражу или убийство, то я понимал бы самоуверенность моих обвинителей. Я трепетал бы, бежал бы… Но в настоящем случае, о чем идет речь? О вовлечении в соблазн молодой девушки. Ну так что же? Ведь моя мать тоже была вовлечена в соблазн. У меня есть письма, которые доказывают ее сопротивление и преступную настойчивость ее соблазнителя. Разве умерший свидетель не так же силен, как живой? Что касается до этой бутылочки, она, правда, служит уликой против меня. Но она служит уликой и против другого. Кто мешает мне сказать, не стесняясь того, правда это или нет, что я обнаружил состав этого снадобья, анализируя снадобье, которое я нашел в подобной же бутылочке, оставленной соблазнителем у моей матери?

    - О, какая гнусная клевета! - вскричал барон.

    - А кто вам сказал, что это клевета, и кто может это доказать? - возразил Самуил. - Теперь понимаете ли вы мой способ защиты, барон Гермелинфельд? Я не преступник, я мститель.

    Он умолк. Барон, весь потрясенный, с дрожащими руками, с холодным потом, выступившим на его седой голове, хранил молчание.

    Торжествующий Самуил продолжал:

    - Итак, г-н барон, я жду вызова в суд. Графиня Эбербах, я жду вашего звонка. А пока - до свиданья.

    И бросив им это "до свиданья" словно угрозу, он вышел из комнаты, не через тайный ход, а через дверь, которую громко захлопнул за собою.

    - Самуил! - крикнул барон. Но тот был уже далеко.

    - О, дитя мое! - сказал барон Христине, которая, онемев от ужаса, прижималась к его груди. - Этот Самуил - фатальный человек. Ты видишь, я ничего не могу с ним поделать. Но я сумею тебя защитить. Будь осторожна, никогда не оставайся одна, будь всегда с кем-нибудь. Надо бросить этот замок, весь его осмотреть и перестроить. Будь спокойна, я буду сторожить и охранять тебя.

    В это время в коридоре раздались шаги.

    - Это идет Юлиус! - воскликнула успокоившаяся Христина.

    И в самом деле, в комнату вошел Юлиус.

    - Милый папа! - сказал Юлиус, обнимая барона. - Мне сказали, что вы уже несколько часов ждете меня, и что меня искали по всему лесу. Но меня там не нашли по той простой причине, что я там вовсе не был. Я по своему обыкновению отправился с ружьем на плече и с книгой в кармане. Но ружье у меня оставалось без дела, потому что я занялся книгой. Отойдя с милю от замка, я уселся на траве, вынул своего Клопштока, да и читал его до вечера. Во мне мечтатель всегда берет верх над охотником. Но вы, должно быть, имеете сообщить мне что-нибудь важное и спешное?

    - Увы, да, Юлиус.

    - Что же такое? Я вижу, вы очень опечалены.

    Барон взглянул на Христину и, казалось, оставался в нерешительности.

    - Вас стесняет мое присутствие? - поспешила сказать Христина. - Так я уйду.

    - Нет, останься, дитя мое. Ведь у тебя нет недостатка в твердости и решительности, не правда ли?

    - Вы меня пугаете, - сказала Христина. - О, я предчувствую какое-то несчастье.

    - Ты должна знать, зачем я сюда приехал, - продолжал барон. - Я рассчитываю на твою помощь, чтобы уговорить Юлиуса решиться на то, о чем я хочу его просить.

    - Что же я должен сделать? - спросил Юлиус. Барон подал ему письмо.

    - Читай вслух, - сказал он.

    - Это письмо от дяди Фритца, - сказал Юлиус.

    И он прочел следующее письмо, по временам останавливаясь от волнения:

    Нью- Йорк, 25 августа 1811 г.

    "Мой милый брат. Тебе пишет умирающий. Я страдаю болезнью, от которой нет спасения, и поднимусь с постели, на которой лежу уже два месяца, только для того, чтобы перелечь в могилу. Мне остается жить еще три месяца. Мой близкий друг доктор, который очень хорошо знает мой характер, уступил моим настойчивым просьбам и не скрыл от меня печальной истины. Ты тоже знаешь меня и можешь судить, что если это и подействовало на меня очень сильно, то вовсе не потому, что я боюсь смерти или жалею о жизни. Я пожил довольно, и мне удалось путем деятельности, труда и бережливости нажить такое богатство, которое будет весьма полезно для благосостояния твоего и моего возлюбленного племянника. Но мне хотелось бы видеть ваше счастье, прежде чем я умру. Мне хотелось обратить в деньги все мое добро, привести их к вам в Европу и сказать вам: будьте счастливы! Это была награда, которую я сулил себе за все свои труды. Мне казалось, что бог удостоит меня этого. Но бог судил иначе, и да будет воля его. Итак, мне никогда не суждено увидать свою родину. Никогда не увижу я тех, кого люблю больше всего на свете. Чужие люди закроют мои глаза. Я говорю это не для того, чтобы призвать вас сюда обоих, т. е. тебя и сына, или хоть одного из вас. Тебя удерживают твой долг, его - счастье. Я и не зову вас. Притом, вам пришлось бы очень спешить. У вас едва остается достаточно времени, чтобы успеть увидеть, как я буду умирать. Вам придется потерять три месяца для того, чтобы подарить мне один день. Не стоит вам приезжать. Правда, я удалился бы в другой мир счастливым, если бы ваш дружеский взгляд провожал меня туда в последний час моего существования, истраченного на труды, понесенные ради вас. Хотелось бы тоже иметь подле себя верного человека, которого можно было бы сделать исполнителем моих последних распоряжений. Но, видно, мне было написано на роду умереть в отчуждении и одиночестве. Прощайте. О вас моя последняя мысль, и вам все мое богатство. Зачем я покидал вас? Впрочем, я не раскаиваюсь, потому что оставлю вам кое-что к вашему благополучию. Главное, не подумайте, что я зову вас к себе. Горячо обнимаю вас обоих. Твой умирающий брат

    Фритц Гермелинфельд".