Александр Дюма - Ущелье дьявола

    - Если бы тут была ловушка, - раздумывал Самуил, - так она не звала бы меня с такой настойчивостью. Что могло бы заставить ее требовать меня к себе в отсутствие мужа и барона? Ну, посмотрим, что ей нужно. Вперед, Самуил, и будь достоин сам себя. Будь хладнокровен и спокоен. А главное, не расчувствуйся и не раскисай, как какой-нибудь школьник, впервые влюбившийся.

    И он стал быстро подниматься по лестнице, которая вела в комнату Христины.

    Христина провела очень горестно первый день разлуки. Она выбрала себе единственный уголок, где еще могло быть счастье для нее: колыбель Вильгельма. Целый день она все возилась с ним: то баюкала его, то пела ему песенки, то целовала его золотые кудри, то разговаривала с ним, как будто он мог понимать ее.

    - Ты один у меня теперь, мой Вильгельм. О, постарайся наполнить и жизнь мою, и душу, умоляю тебя! Возьми, спрячь в свою маленькую ручку все мои мысли. Твой папа покинул меня, ты это знаешь? Утешь же меня, мой малютка! Будем улыбаться оба. Улыбнись мне сначала ты, а потом и я попробую улыбнуться тебе.

    И ребенок улыбался, а мать плакала.

    Никогда еще ее Вильгельм не был таким хорошеньким, свеженьким, румяным. Он уже раз восемь, девять принимался пить, прильнув к белоснежному боку своей рогатой кормилицы. Вечером Христина уложила его, укачала, задернула у колыбели полог, чтобы свет не падал в глаза ребенку, взяла из библиотеки книгу и стала читать.

    Но мысли ее никак не могли сосредоточиться на книге, они витали около Остенде и уносились туда, куда мчали лошади ее мужа.

    Юлиус, вероятно, отъехал теперь уже далеко, каждый оборот колеса уносил его все дальше и дальше. Хоть бы одну минуту посмотреть на него до отплытия парохода! Но нет, теперь уже невозможно! Целый океан разделяет их!

    Христину стали мучить угрызения совести. Зачем, проснувшись утром, она не велела тотчас же заложить карету и не поскакала вслед за беглецом? Заплатила бы ямщику вдвое, догнала бы его и успела бы поцеловать Юлиуса еще раз на прощание.

    Увы! И зачем надо, чтобы был всегда последний поцелуй? Юлиус прав был, что уехал, не простившись. Что сталось бы с Вильгельмом, если бы она уехала на три дня, как хотела? Ах, несносный обожаемый малютка! Ребенок всегда преграда между мужем и женой!

    Все эти мысли проносились в голове Христины туманной и беспорядочной вереницей, что обыкновенно бывает с людьми, бодрствующими ночью.

    Вильгельм проснулся и заплакал.

    Христина подбежала к колыбели.

    Ребенок был такой веселый, заснул так спокойно и вдруг проснулся в судорогах и в холодном поту. Головка у него повисла, как налитая свинцом, пульс был учащенный и сильный.

    - Господи! - воскликнула Христина. - Только этого не доставало! Вильгельм заболел!

    Она страшно растерялась, начала звонить во все звонки, сзывая людей, и, схватив ребенка, крепко прижала его к груди, словно этим она могла сообщить ему часть своего здоровья и жизни.

    Но ребенок лежал холодный и неподвижный. Он даже перестал кричать. Дыхание его вылетало со свистом. Он задыхался.

    Сбежались слуги.

    - Скорее! - торопила Христина. - Поезжайте за доктором! Ребенок мой умирает. Привезите первого попавшегося доктора. Десять тысяч гульденов тому, кто привезет мне доктора! Ступайте в Неккарштейнах, в Гейдельберг, всюду! Да бегите же скорее! О, боже мой! Боже мой!

    Слуги выбежали стремглав, и Христина осталась одна с женской прислугой.

    Христина обратилась к кормилице.

    - Посмотрите-ка на Вильгельма, - сказала она. - Вы, вероятно, умеете распознавать детские болезни, а не то вы плохая кормилица. Что с ним такое? О, как это не знать, чем он заболел! Все матери непременно должны учиться медицине. Господи! Может быть, у меня тут же под рукой и лекарство, а я не знаю, что нужно дать! Жизнь моя, счастье мое, если ты умрешь, то я умру вместе с тобой! И зачем только уехал отец? Из-за каких-то денег, из-за какого-то дяди! Что мне за дело до всего этого, до его дяди и до денег!… У него болен дядя! Ну так и ребенок его тоже болен! Мой ребенок! Дитя мое! Ну, что же? Вы осмотрели его? Что с ним такое?

    - Сударыня, - сказала кормилица, - лучше не тревожьте его. Положите его обратно в колыбельку.

    - В колыбель? Да? Ну вот, я его положила. Я все буду делать, что вы мне скажете, только спасите его. Правда ведь, у него пройдет все это? О, ради бога, скажите мне, что ничего нет опасного!

    Кормилица только покачала головой.

    - Увы! Бедная, дорогая моя госпожа, у него все признаки крупа.

    - Круп? - сказала Христина. - А что это такое - круп? Раз вы знаете болезнь, вы должны знать и средство ее лечения.

    - Боже мой, сударыня, ведь первый мой ребенок умер от этой болезни.

    - Вы говорите, умер? Ваш ребенок умер от крупа? Так у Вильгельма, значит, не круп, раз от него умирают. Что вы, с ума сошли, что говорите мне спокойно такие вещи, точно Вильгельму действительно грозит смерть! А чем же лечили вашего ребенка?… Да нет, не стоит и говорить об том, раз его не могли спасти.

    - Ему пустили кровь, сударыня.

    - Если бы даже и пришлось сейчас пустить кровь, так никто не сумеет, здесь этого сделать. Господи, чему только учат их! А может быть, этого и не надо. Ах, скорее бы доктора сюда! Боже мой! До сих пор никто и не вернулся еще! И она смотрела на ребенка воспаленными глазами, а он все продолжал задыхаться.

    - И десяти минут, сударыня, не прошло, как они уехали, - отозвалась одна из горничных, - а ведь до Неккарштейнаха, туда и обратно, нужно, по крайней мере, два часа времени.

    - Два часа! - с отчаянием вскричала Христина. - Да ведь это целая вечность! Ах, эти расстояния, какая жестокая и глупая вещь! И ни единого доктора в Ландеке! Зачем только мы забрались в такую глушь? Не позвать ли хоть пастора?… Да нет, он только умеет молиться. А все-таки! Надо попробовать и это… Пошлите кого-нибудь к нему: пускай помолится. Бегите скорее, скорее… И я, пока приедет доктор, тоже попробую помолиться.

    Она бросилась на колени, перекрестилась и начала молиться:

    - Господи!…

    Но вдруг она быстро вскочила на ноги. У нее мелькнула в уме новая мысль.

    - Да, - сказал она. - Гретхен! Она знает все растения и травы. Сбегайте за ней. Нет, она, пожалуй, не придет, я сама лучше побегу к ней. А вы все покараульте пока ребенка.

    И она, простоволосая и в одном платье, сбежала стремглав по лестнице, пустилась через двор, взобралась на скалу и через минуту стояла уже у двери хижины.

    - Гретхен! Гретхен! - звала она. Ответа не было.

    - Нечего корчить из себя какую-то сумасшедшую и отшельницу! У меня ребенок умирает, слышишь? Это важнее всего на свете. Гретхен, заклинаю тебя именем твоей матери, ребенок мой умирает. Помоги!

    - Иду, - отозвалась Гретхен.

    И в ту же минуту дверь отворилась, и Гретхен, мрачная и печальная, показалась на пороге хижины.

    - Что вам от меня надо? - проговорила она.

    - Гретхен, - сказала Христина, - ты знаешь, мой малютка Вильгельм?… Ну вот, он умирает. Ты одна только можешь спасти его. Все думают, что у него круп. Ты знаешь эту болезнь? У тебя есть от нее лекарства? Ведь есть, правда? Ты знаешь все свойства трав, значит, знаешь, какая трава помогает от крупа?

    Гретхен только горько усмехнулась.

    - Травы? В сущности, я и сама не знаю, для чего я изучала их свойства. Я им не верю теперь. Все они ядовитые.

    - Да иди же! - молила Христина.

    - Ну куда я пойду? Зачем? Ведь я говорю вам, что цветы изменили мне!

    - Гретхен, милая, добрая Гретхен, приди в себя, вспомни, как ты любила меня, собери все свои силы. Ну что же, стоит тебе только попробовать?

    - Вы просите меня? - сказала Гретхен. - Хорошо. Я попытаюсь собрать те растения, которые, как говорила матушка, помогают при детских болезнях. Только мать моя ошибалась… Растения не исцеляют детей: они, скорее, губят девушек.

    - Ну а я верю в их целебные качества, - перебила ее Христина. - Скорее собирай травы, какие ты знаешь, и беги с ними в замок. Торопись, милая, дорогая девочка. А я побегу назад к Вильгельму! Так я жду тебя!

    И она пустилась бежать домой, к колыбели. Ребенку, по-видимому, было немного легче. Пульс утихал.

    - Он спасен! - воскликнула Христина. - Ничего с ним не было страшного, это не круп. О! Благодарю тебя, боже!

    В ту же минуту вошла Гретхен.

    - Теперь уж не надо, - сказала Христина. - Вильгельму стало лучше.

    - Не думаю, - отозвалась Гретхен.

    - Ты не веришь? А почему?

    - Я все думала, идя сюда, - ответила Гретхен торжественно и убедительно. - Все эти болезни у нас не спроста. Их наслал тот человек, который хочет погубить обеих нас. Эти болезни длятся, сколько он пожелает, и только он один и может их вылечить.

    Христина вздрогнула.

    - Ты говоришь про Самуила?

    - Да, - сказала Гретхен. - Смотрите-ка, смотрите!

    И она указала на Вильгельма. Личико его опять начало судорожно подергиваться, а дыхание вырывалось со свистом. Кожа стала шероховатой, сухой, все тело пылало, как в огне, он весь корчился.

    - Травы скорее! Гретхен, подай сюда свои травы! - металась в отчаянии Христина.

    Гретхен с каким-то сомнением покачала головой. Но чтобы успокоить несчастную мать, она приложила травы к шейке ребенка и на грудку.

    - Ну посмотрим, что будет, - говорила она. - Только я повторяю вам, что никакие травы тут не помогут.

    Христина подождала некоторое время, наблюдая действие трав на ребенка. Она сама дрожала, как в лихорадке, и едва переводила дух.

    Но зловещие симптомы не прекращались.

    - Ведь я предупреждала вас, - опять заговорила Гретхен, - что здесь только один человек и может спасти вашего ребенка.

    - Ты права! - воскликнула Христина, очевидно уже решившись на что-то.

    И она выбежала в смежную залу.

    Гретхен, не зная в чем дело, машинально побежала за Христиной. Она увидела, что Христина нажала пальцем какую-то кнопку на выступе деревянной рамы панно.

    - Что вы делаете, сударыня?

    - Зову его.

    - Кого?

    - Да того, кто может спасти мне ребенка.

    - Вы зовете Самуила Гельба? - пробормотала Гретхен.

    - Ну так что же! Неужели ты думаешь, что я дам умереть ребенку?

    - Зовете его! Так ведь он не доктор, а палач, сударыня, вы взываете к демону!

    - Что же мне делать! Я взывала к богу, он не помог. Ах, у меня нет теперь никакого страха, кроме страха за жизнь ребенка. Если он умрет, тогда и мне незачем жить. О, боже мой! Пожалуй, его еще и дома нет? Жизнь свою готова отдать за то, чтобы он пришел сейчас!

    И она опять нажала кнопку.

    - Теперь он должен услышать звонок, - сказала она, - И, наверное, придет. Пойду к Вильгельму. Она вернулась с Гретхен к ребенку.

    - Который час? - спросила она у кормилицы. - Уже, вероятно, прошло два часа с тех пор, как уехали за доктором.

    - Увы, сударыня! - отвечала кормилица. - Еще не прошло и полчаса.

    А ребенок все метался.

    Христина опять сбегала в залу, позвонила и вернулась к колыбели.

    Каждая минута казалась ей вечностью. Она не могла усидеть на месте. Кровь стучала у нее в висках. Она то становилась на колени у колыбели, то вскакивала и принималась ходить по комнате. Она тряслась, как в лихорадке, ее волосы растрепались, взгляд стал какой-то сумрачный, при каждом шорохе она вздрагивала, думая, что это идет Самуил.

    - Неужели он не придет, и ребенку придется умереть? - говорила она с раздражением.

    Она снова прошла в залу и собиралась нажать кнопку еще раз, как вдруг панно быстро открылось.

    Явился Самуил.

    В другое время один вид его привел бы Христину в испуг. Губы его были сжаты, взор неподвижен, он был сосредоточен, бледен, холоден, на его лице лежал отпечаток какой-то неумолимой решимости. Казалось, в нем замерли все человеческие чувства. Рассудок, сердце - все уступило место воле, и эта воля была суровая, непреклонная, железная, роковая, страшная, смертельная.

    Но Христина даже и не взглянула на него. Она прямо бросилась ему в ноги.

    - У меня умирает ребенок, господин Гельб! Спасите его! - вскричала она.

    - А! - сказал Самуил. - Так это не западня?

    - Какая там западня! - воскликнула Христина. - Я прошу у вас милости. Вы ученый человек, вы должны быть добрым. Простите меня за прошлое. Я виновата. Я унижаюсь перед вами, я благословляю вас. Идите скорее. Спасите малютку!

    Она схватила его за руку и потащила к колыбельке.

    - Посмотрите, - сказала она, - он очень болен, но ведь вы такой ученый!

    Самуил наклонился над колыбелью и бросил взгляд на ребенка.

    - У ребенка круп, - сказал он холодно.

    - Круп? Так у него круп? - воскликнула Христина. - Вы все знаете. Что надо сделать?

    С минуту Самуил стоял, как бы раздумывая, потом посмотрел на Христину, которая, дрожа от волнения, ожидала его первого слова.

    - Прежде всего, - начал он медленно, - нехорошо то, что здесь столпилось очень много народу. Необходимо, чтобы все вышли из комнаты.

    - Уходите все, - сказала Христина. Горничная и кормилица удалились.

    Самуил осмотрелся кругом, как бы желая убедиться в том, все ли вышли из комнаты, и заметил Гретхен. Она забилась в угол, дрожа от страха, она боялась взглянуть на Самуила и в то же время не могла отвести от него глаз.

    - И ей надо уйти? - спросила Христина.

    - Ей в особенности, - сказал Самуил.

    - Выйди, Гретхен, - обратилась к ней Христина.

    Не говоря ни слова, Гретхен попятилась к дверям, не спуская глаз с Самуила, словно оберегая себя от какого-нибудь нападения. Взгляд ее был дикий, брови нахмурены.

    Когда она выбралась из комнаты, она крикнула Христине с порога:

    - Сударыня! Смотрите, берегитесь! И, хлопнув дверью, она убежала.

    Самуил и Христина остались вдвоем у колыбели.

    - Ну вот, г-н Самуил, мы теперь одни, - с нетерпением в голосе сказала Христина Самуилу. - Что же вы еще раздумываете?

    Самуил, казалось, был погружен в какие-то размышления или глубокие воспоминания.

    И странное дело! Нельзя даже и предположить, о чем думал Самуил в такую важную минуту. А думал он об одной знаменитой немецкой гравюре Альберта Дюрера под названием "Насилие". Гравюра эта изображает таинственную и странную фигуру какого-то полунагого мужчины, мускулистого и волосатого, который привлекает к себе женщину. Женщина эта в отчаянии, она старается вырваться из рук его, но он тащит ее с такой непобедимой силой, с таким равнодушным и неумолимым видом, что перед тем преступлением, в котором, видимо, примешивается к любви и убийство, впечатление ужаса заслоняет собой всякую мысль о другом чувстве, и что при взгляде на эту гравюру скорее хочется назвать ее: "Ужас, Рок, Смерть".

    Однако, именно об этой гравюре и думал Самуил у колыбели умирающего ребенка, так что Христина вынуждена была повторить свой вопрос:

    - О чем вы думаете, г-н Самуил? Говорите, сделайте что надо, ради всего святого! Я доверяюсь вам вполне. Ведь эта ужасная болезнь не смертельна, да?

    - Она излечима, сударыня, - ответил, наконец, Самуил внушительно. - Она излечима, если ее вовремя захватят.

    - О! На этот раз ее успели захватить вовремя! - вскричала Христина. - Первые признаки болезни обнаружились каких-нибудь полчаса тому назад.

    - Правда, вовремя, сударыня. И вы хорошо сделали, что поторопились. Если бы прошло еще полчаса, то было бы уже слишком поздно.

    - Так чего же вы ждете? Начинайте! Самуил подумал и сказал:

    - Я жду… я жду одного вашего слова.

    - Моего слова? Какого слова?

    Самуил был, видимо, в нерешимости. Только мать, терзаемая мыслью о больном ребенке, могла не обратить внимание на те страстные, беспокойные взгляды, которые холодные и властные глаза его кидали на эту комнату, где и самое ночное время будило мысли о таинственных наслаждениях, долженствовавших происходить в эти часы, и на обаятельную Христину с распущенными волосами, с полуобнаженными плечами, с горевшим от волнения взором, подчеркивавшим красоту женщины материнской страстью.

    - Послушайте, сударыня, - начал Самуил, и в тоне его голоса звучала бесповоротная решимость. - До сих пор вы мне не доверяли, издевались, глумились надо мной, одним словом, одерживали верх. Теперь наступила моя очередь. Минуты вашего ребенка сочтены. У меня нет времени подбирать изысканные слова для выражения моих требований. Вы просите у меня, чтобы я спас жизнь вашему ребенку. Хорошо. Я это сделаю. Но взамен вы предоставите в мое распоряжение десять минут вашей собственной жизни.

    Христина смотрела на него во все глаза и ничего не понимала.

    - Что вы хотите этим сказать?

    - Я говорю, что предлагаю вам, так сказать, обмен, - продолжал Самуил. - От меня зависит - дать вам самое дорогое для вас на свете существо. Это ваша просьба. От вас же зависит дать мне самое дорогое для меня на свете существо. Это уже моя просьба. И я повторяю, что я вам предоставлю целую жизнь ребенка взамен предоставленных вами мне только десяти минут вашей жизни. Неужели и это еще вам не понятно? Одним словом, вот что: вы любите своего ребенка, а я люблю вас!