Выступления других обвиняемых походили на те несколько речей, которые мы привели. Заседание закончилось трогательной сценой между двумя братьями Полиньяками. - Господа, - сказал Жюль, склоняясь к судьям и сложив руки, - поскольку я был слишком взволнован речью моего брата, я плохо подготовил собственную защитную речь; теперь я успокоился и смею надеяться, господа, что слова Армана не заставят вас принимать во внимание то, что он говорил в мою пользу. Повторяю, если необходима искупительная жертва, если нужно, чтобы один из нас пал, еще есть время подумать. Спасите Армана, верните его плачущей жене, ведь у меня жены нет, я способен презреть смерть, поскольку слишком молод, чтобы успеть вкусить радости жизни и пожалеть о них. - Нет, нет! - вскричал Арман, привлекая к себе брата и прижимая его к груди. - Нет, ты не умрешь! Это я, я, умоляю тебя, Жюль, это я должен быть на твоем месте! Эта сцена уязвила совесть судей. - Заседание окончено! - воскликнул председатель и приказал покинуть зал. Было одиннадцать часов утра, когда суд удалился в зал совещаний. Наплыв народа не только не уменьшался, но с каждым днем возрастал: все понимали, что в этом процессе судят обоих - и Моро, и Бонапарта. И, хотя публику предупредили, что приговор будет вынесен очень поздно, никто не уходил. Обсуждение приговора затянулось еще и потому, что Реаль пришел с сообщением о необходимости непременно приговорить Моро к какому-нибудь наказанию, пусть даже легкому, если же он будет оправдан, правительству придется совершить государственный переворот. Воистину нужно долго совещаться, чтобы приговорить подсудимого, признанного невиновным. Наконец на следующий день, десятого июня в четыре часа утра звон колокольчика взбудоражил толпу, ожидающую в зале заседаний трибунала: этот колокольчик возвещал, что судьи возвращаются на заседание. Первые бледные лучи солнца проникали через окна в зал и смешивались с угасающими огнями свечей; все знают, что нет ничего печальнее этой рассветной борьбы дня и ночи. Тревожное чувство усилилось, когда зал внезапно заполнили вооруженные солдаты. Раздался второй, более громкий звук колокольчика, дверь открылась, и судебный пристав прокричал: - Суд идет! Председатель Эмар и все остальные судьи торжественно вошли и расселись по своим местам. Эмар держал в руке большой лист бумаги: то был приговор трибунала. Затем по очереди стали вводить обвиняемых. Когда ввели первую группу подсудимых, председатель, положив руку на грудь, тусклым голосом прочел все длинное обоснование смертного приговора Жоржу Кадудалю, Буве де Лозье, Рюжильону, Рошелю, Арману де Полиньяку, Шарлю д'Озье де Ривьеру, Луи Дюкору, Пико, Лажоле, Роже, Костеру де Сен-Виктору, Девилю, Арману Гайару, Легану, Пьеру Кадудалю, Жуайо, Лемерсье, Бюрбану и Мерилю. Можно понять, какое оцепенение охватило зал во время этого медленного торжественного чтения с паузами после каждого произнесенного имени. Каждый из присутствующих напряженно вслушивался, затаив дыхание, с замиранием сердца, и содрогался, услыхав, как произносят среди имен тех, кто приговорен к смертной казни, имя его родственника или друга. Хотя число приговоренных к смерти было велико - двадцать один человек, все облегченно вздохнули, когда этот список наконец кончился; председатель суда вновь взял слово и произнес оставшуюся часть приговора: - И, принимая во внимание, что Жан-Виктор Моро, Жюль де Полиньяк, Ле Ридан, Ролан и девица Изаи виновны в том, что приняли участие в заговоре, но, как вытекает из проведенного судебного расследования, у них есть смягчающие обстоятельства, суд приговорил их к наказанию в виде двух лет тюремного заключения. Остальных подсудимых оправдали. Осужденные слушали длинный приговор, не выказывая ни волнения, ни вызова или презрения; только Жорж, стоящий рядом с г-ном де Ривьером, наклонился к нему и сказал: - Теперь, когда мы покончили с земным царем, нам предстоит отдаться во власть царя небесного[179]. XLVII
КАЗНЬ
Но самая большая тревога царила даже не в этом зале, где решалась судьба обвиняемых. Жозефина, г-жа Мюрат и г-жа Луи были так сильно расстроены казнью герцога Энгиенского и сомнительным самоубийством Пишегрю, что не могли без волнения думать о казни двадцати одного осужденного, тем более что число их совпадало с количеством страшных дней Террора. Действительно, было о чем беспокоиться: ведь предстояла кровавая расправа на Гревской площади над двадцать одним человеком. Фраза, написанная однажды Фуше: "В воздухе пахнет резней", была для Жозефины постоянным напоминанием об опасности; ей представлялся новый взрыв ненависти, который вызовет казнь этих двух десятков осужденных, мерещилось, как прежние и новые мстители вонзают нож в спину ее супруга. За милосердием обращались к ней. Первыми ее императорскую мантию увлажнили слезы г-жи де Полиньяк, она поспешила в кабинет Бонапарта, чтобы умолять о прощении благородного молодого человека, который некоторым образом выкупил собственной смертью жизнь своего брата. Бонапарт отказал, не помогли ни слезы, ни мольбы. - Вы всегда просите помиловать моих врагов, сударыня, - сурово сказал он ей. - Роялисты или республиканцы, они равно совершили непростительные поступки: если я прощу их, они начнут сначала, а вы будете вынуждены вступаться за новых жертв. Увы! Старея и ежедневно отнимая у Бонапарта надежду на будущее, Жозефина теряла свое влияние; она послала за г-жой де Полиньяк и поставила ее на пути Бонапарта из кабинета; женщина бросилась в ноги Наполеону, умоляя его помиловать ее мужа, Армана де Полиньяка. - Арман де Полиньяк! - воскликнул Бонапарт. - Мой детский товарищ со времен Военной школы! Разве он должен был участвовать в заговоре против меня? Ах, сударыня, - добавил он, - во всем виновны принцы, погубив своих верных слуг и не разделив с ними всех опасностей. Едва г-жа де Полиньяк вышла из Тюильри, как туда пришли Мюрат и его жена, чтобы просить о помиловании г-на де Ривьера. Добрая душа, Мюрат был в отчаянии от той роли, которую он невольно сыграл в деле герцога Энгиенского; он хотел, как сам признавался, смыть пятно, которое, по воле Бонапарта, оказалось на его солдатском мундире. Помилование г-на де Ривьера стало следствием помилования г-на де Полиньяка; оно было дано почти без усилий. Объявить г-ну де Ривьеру о помиловании довелось г-ну Реалю; при этом он попытался извлечь выгоду из этого помилования. - Император оценил вашу отвагу и преданность, - сказал он де Ривьеру, - и потому охотно дарует вам жизнь; более того, он был бы рад видеть вас у него на службе, уверенный, что вы ответите на это предложение согласием. Хотите командовать полком? - Я был бы счастлив и горд командовать французскими солдатами, но только служа под другим флагом. - Вы когда-то занимались дипломатией; может быть, вас устроит пост французского посланника в Германии? - Я лишь случайно был послан Месье и королем к нескольким немецким дворам; и, когда я выполнял эту миссию, я был вашим врагом. Что подумают обо мне государи, если я буду защищать интересы, противоположные тем, которые до сих пор отстаивал? Я потеряю их уважение, да и свое собственное тоже; я не могу согласиться. - Можно работать в администрации. Хотите возглавить префектуру? - Я только солдат и буду очень плохим префектом. - Так чего же вы хотите? - Очень немногого. Я осужден на казнь и хочу принять свою участь. - Вы законопослушный человек, - сказал Реаль, сдаваясь, - если я могу быть вам полезен, располагайте мной. Затем он велел позвать Жоржа. - Кадудаль, - сказал он ему, - я намереваюсь просить императора о вашем помиловании; уверен, что он согласится при одном простом условии: вы обещаете больше не устраивать антиправительственных заговоров. Но Жорж отрицательно покачал головой. - Мои друзья и товарищи последовали за мной во Францию, - сказал он, - я, в свою очередь, последую за ними на эшафот. Все великодушные люди участвовали в судьбе Жоржа; и потому Мюрат, добившись милости для г-на де Ривьера, стал пытаться сделать то же для Жоржа. - Если Ваше Величество помиловало Полиньяка и других, почему не распространить эту милость на Жоржа? - спросил он. - Жорж - волевой человек, и если Ваше Величество сохранит ему жизнь, я возьму его своим адъютантом. - Боже мой, - отвечал Наполеон, - я сам уже об этом подумывал. Но этот чертов тип хочет, чтобы я простил и всех его соратников, а это невозможно: они были рядом с ним, когда посреди улицы он совершал убийства. Впрочем, делайте, как хотите, и что вы сделаете, то и будет хорошо. Мюрат пришел в темницу, где были Жорж и его подельники. Это случилось утром, накануне дня казни. Он увидел, что все молятся; никто не обернулся, когда он вошел. Он же подождал, когда молитва закончится, а затем, отведя Жоржа в сторону, тихо сказал: - Сударь, от имени императора я пришел предложить вам службу в армии. - Господин Мюрат, - ответил Жорж, - мне уже предлагали это сегодня утром, и я отказался. - Добавлю к тому, о чем говорил с вами господин Реаль, что помилование распространяется и на тех, кто сопровождал вас, если они захотят поступить на службу к императору и решительно откажутся от своих прежних убеждений. - В таком случае это касается не только меня одного, - сказал Жорж, - позвольте же мне передать ваши условия моим товарищам, чтобы они высказали свое мнение. Тут он громко повторил предложение, которое Мюрат шепотом сделал ему одному; а затем молча стал ждать, не пытаясь склонить товарищей ни в ту, ни в другую сторону. Первым поднялся Бюрбан и, сняв шляпу, провозгласил: - Да здравствует король! Десять голосов одновременно заглушили его голос тем же кличем. Тогда Жорж повернулся к Мюрату: - Вы видите, господин Мюрат, у нас лишь одна мысль и один девиз: "Да здравствует король!" Будьте добры передать это тем, кто вас послал. Назавтра, двадцать пятого июня 1804 года, повозка с осужденными подъехала к подножью эшафота. По единственному в кровавой истории судебных экзекуций исключению, Жорж, хотя и был главой заговора, был казнен первым; правда, он попросил об этом сам. Поскольку ему уже несколько раз предлагали помилование, он опасался, что если переживет обреченных на смерть товарищей, пусть даже всего лишь до того момента, как свершится предпоследняя казнь, они будут умирать с мыслью, что его оставили последним, дабы он принял это помилование, не краснея перед соратниками, уже обезглавленными. Неожиданный случай продлил кровавое представление, разыгранное перед толпой народа. Луи Дюкор, шестой, и Лемерсье, седьмой по очереди, должны были взойти на эшафот перед Костером де Сен-Виктором. Тому было обещано помилование, его ждали с минуты на минуту. Осужденные решили принести себя в жертву и попросили проводить их к губернатору Парижа, говоря, что хотят сделать некоторые признания; в течение полутора часов они занимали губернатора массой ненужных сведений, полтора часа нож гильотины бездействовал. Костер де Сен-Виктор, элегантный Костер, спросил, нельзя ли воспользоваться задержкой и прислать ему цирюльника. Он объяснил палачам: "Видите, сколько женщин пришло посмотреть именно на мою казнь; почти всех я знаю; вот уже четыре дня, как я прошу прислать мне в тюрьму цирюльника, а мне отказывают; у меня, должно быть, отвратительный вид". Однако прекрасному юноше вновь было отказано, что его несказанно огорчило; но вот вернулись Дюкор и Лемерсье, помилование так и не пришло, и алчный эшафот проглотил их всех до единого. Два часа пробило на башне ратуши; и это был час подлинного всемогущества Наполеона. В 1799 году он преодолел политическое сопротивление, разогнав Директорию; в 1802 он сломил гражданское сопротивление, прекратив полномочия Трибуната; в 1804 году он победил военное сопротивление, раскрыв заговоры эмигрантов, объединившихся с республиканскими генералами. Пишегрю, его единственный противник, был задушен. Моро, его единственный соперник, отправлен в ссылку. После двенадцати лет борьбы, террора, мятежей, партий, сменявших одна другую, завершилась революция; она постепенно сосредоточилась в нем одном; она до такой степени воплотилась в одной его персоне, что на монете, которую чеканили в 1804 году, красовалась надпись: Французская республика. Император Наполеон. На вечернем балу двадцать пятого июня 1804 года, когда Фуше пришел нанести визит новому императору, который в благодарность за добрые услуги, оказанные ему в последнем деле, только что учредил для него Министерство полиции; двадцать пятого июня 1804 года Фуше, повторим мы, оставшись в проеме окна один на один с Наполеоном, счел момент удобным и спросил: - Итак, сир, что же мы станем делать с бедным юношей, который три года ждет в подземелье Аббатства решения своей участи? - С каким бедным юношей? - С графом Сент-Эрмином. - Что это еще за граф Сент-Эрмин? - Тот, кто собирался жениться на мадемуазель де Сурди и исчез накануне подписания брачного контракта. - Этот грабитель дилижансов? - Да. - Разве его не расстреляли? - Нет. - Но я же приказал. - Вопреки афоризму господина Талейрана ваше первое побуждение оказалось жестоким[180]. - И поэтому вы… - Я стал ждать второго. По правде говоря, три года тюрьмы за ошибку, которую он совершил, кажутся мне чрезмерно суровым наказанием. - Что ж, отправьте его в армию простым солдатом. - Может ли он выбрать род войск? - спросил Фуше. - Пусть выбирает, - ответил Бонапарт. - Но пусть не надеется когда-нибудь стать офицером. - Хорошо, сир… Ему придется доказать Вашему Величеству, что он чего-то стоит. XLVIII
ПОСЛЕ ТРЕХ ЛЕТ ТЮРЬМЫ
Не прошло и часа после беседы министра полиции с императором, как судебный пристав, дежурящий у двери кабинета Фуше; объявил: - Заключенный доставлен. Фуше повернулся и в дверном проеме действительно увидел графа де Сент-Эрмина в сопровождении двух жандармов. По знаку министра полиции граф вошел. Со времени его ареста, когда Фуше подал ему надежду быть расстрелянным без суда и следствия, он не виделся с министром. Неделю, две, почти целый месяц каждый раз, когда ключ поворачивался в двери его камеры, Сент-Эрмин бросался к двери в надежде, что его поведут на казнь. Вскоре он понял, что ему необходимо опять привыкать жить. Но потом его охватил страх: а если его оставили в живых как свидетеля на готовящемся судебном процессе? В этом страхе прошел месяц или два, но и он также растаял, как прежде растаяла его надежда. С тех пор время для него и вовсе бы остановилось, если бы в его душе не боролись, сменяя друг друга, два противоположных чувства. Он заскучал и попросил книг. Ему их принесли. Он попросил карандаши и бумагу для рисования, счетные приборы. Ему их принесли. Он попросил чернил, писчую бумагу, перья. Ему их принесли. А когда наступили долгие зимние ночи и уже в четыре часа дня в его темнице становилось сумеречно, Гектор попросил лампу. Со скрипом, но все же ему ее принесли. Он получил разрешение на прогулки в саду по два часа в день, однако не пользовался этим разрешением из опасения быть узнанным. Так продолжалось три года. У избранных натур наступает возраст, когда несчастье лишь прибавляет к их физической красоте красоту нравственную. Гектору едва исполнилось двадцать пять лет, и он был удивительной натурой. Во время долгого заключения лицо его утратило краски юности, розовый оттенок щек сменился матово-темным; глаза стали больше из-за постоянного вглядывания в темноту; борода выросла и густо обрамляла лицо, на котором сменяли друг друга три похожих, почти неразличимых, так они перетекали одно в другое, выражения: задумчивость, мечтательность, меланхолия. Потребность молодых людей расходовать свои физические силы он удовлетворял, занимаясь гимнастикой; он попросил принести ему пушечные ядра разной величины и научился поднимать их и подкидывать, несмотря на порядочный вес. Используя канат, привязанный к потолку, научился лазать по канату только с помощью рук. Наконец, он сам себе придумывал те гимнастические упражнения, которые в наши дни довершают воспитание молодого человека. Кроме того, в течение этих трех лет заключения Сент-Эрмин глубоко изучил все то, что можно было изучить самостоятельно, - географию, математику, историю. Мечтая с юности о путешествиях, свободно владея немецким, английским, испанским языками, он в полной мере использовал данное ему разрешение получать книги и, не имея возможности путешествовать реально, путешествовал по географическим картам. Его внимание привлекала Индия, особенно потому, что там недавно окончился ожесточенный спор англичан с Хайдаром Али и его сыном, Типу Султаном. И при этом ему совершенно не приходило в голову, что эти знания ему когда-либо пригодятся. Ведь он считал, что обречен на вечное заключение. Он уже привык к такому образу жизни, и приказ предстать перед министром полиции стал для него большим событием: уверяем вас, что, подчиняясь этому приказу, он ощущал, как в его душе растет чувство смутной тревоги. Гектор узнал Фуше сразу же; тот совсем не изменился, лишь стал носить красивый мундир и именоваться "монсеньором". Иначе обстояло дело с Сент-Эрмином: для того, чтобы Фуше узнал пленника, ему пришлось вглядеться в него. Стоило Сент-Эрмину предстать перед министром полиции, как в нем разом пробудились воспоминания. - Ах, господин министр, - сказал он, прерывая их взаимное молчаливое разглядывание друг друга, - а ведь вы не сдержали слова! - Вы еще сердитесь на меня за то, что я вынудил вас жить? - удивился Фуше. |
