- Да, - тихо сказал Робер Брике, - но он молодец, если сделал то, в чем признался. Ах, сударь, железные сапоги, дыба и котелок с кипящей водой хорошо развязывают языки порядочным людям. - Истинная правда, сударь, - сказал всадник, смягчаясь и глубоко вздыхая. - Подумаешь! - вмешался гасконец, который, вытягивая шею то к одному, то к другому собеседнику, прислушивался к разговору. - Сапоги, дыба, котелок - какие пустяки! Если этот Сальсед заговорил, то он негодяй, да и хозяин его тоже. - Ого! - молвил всадник, будучи не в силах сдержать раздражение. - Громко же вы поете, господин гасконец. - Я? - Да, вы. - Я пою на мотив, который мне по вкусу, черт побери! Тем хуже для тех, кому мое пение не нравится. Всадник сделал гневное движение. - Потише! - раздался чей-то негромкий, но повели тельный голос. Робер Брике тщетно попытался уяснить, кто это сказал. Всадник с трудом сдержал себя. - А хорошо ли вы знаете тех, о ком говорите, сударь? - спросил он у гасконца. - Знаю ли я Сальседа? - Да. - Совсем не знаю. - А герцога де Гиза? - Тоже. - А герцога Анжуйского? - Еще меньше. - Известно ли вам, что господин де Сальсед храбрец? - Тем лучше. Он храбро примет смерть. - И что если господин де Гиз устраивает заговоры, то сам в них участвует? - Черт побери! Да мне-то какое дело до этого? - И что монсеньер герцог Анжуйский, прежде называвшийся Алансонским, велел убить или допустил, чтобы убили всех, кто за него стоял: Ла Моля, Коконна, Бюсси и других? - Наплевать мне на это! - Как! Вам наплевать? - Мейнвиль! Мейнвиль! - тихо прозвучал тот же голос. - Конечно, наплевать! Я знаю только одно, клянусь кровью Христовой: сегодня у меня в Париже спешное дело, а из-за этого бешеного Сальседа у меня под носом заперли ворота. - Ого! Гасконец-то шутить не любит, - пробормотал Робер Брике. - И мы, пожалуй, увидим кое-что любопытное. При последнем замечании собеседника кровь бросилась в лицо всаднику, но он обуздал свой гнев. - Вы правы, - сказал он, - к черту всех, кто не дает нам попасть в Париж! "Ого! - подумал Робер Брике, внимательно следивший за тем, как меняется в лице всадник. - Похоже, что я увижу нечто более любопытное, чем ожидал". Пока он размышлял таким образом, раздался звук трубы. Вслед за этим швейцарцы, орудуя алебардами, проложили себе путь в толпе и заставили ее выстроиться по обе стороны дороги. По этому проходу стал разъезжать уже упомянутый нами офицер, которому, судя по всему, вверена была охрана ворот. Затем, с выбывающим видом оглядев толпу, он велел трубить. Это было тотчас же исполнено, и воцарилась тишина, которую, казалось, невозможно было ожидать после такого волнения и шума. Тогда глашатай, в расшитом лилиями мундире и с гербом города Парижа на груди, выехал вперед, держа в руке какую-то бумагу, и прочитал гнусавым, как у всех глашатаев, голосом: - "Доводим до сведения жителей нашего славного города Парижа и его окрестностей, что все городские ворота будут заперты сегодня до часу пополудни и что ранее указанного срока никто не вступит в город. На то воля короля и постановление господина парижского прево". Глашатай остановился передохнуть. Присутствующие, воспользовались этой паузой, чтобы выразить удивление и недовольство долгим улюлюканьем, которое глашатай, надо отдать ему справедливость, выдержал и глазом не моргнув. Офицер повелительно поднял руку, и тотчас же снова наступила тишина. Глашатай продолжал без смущения и колебания - видимо, привычка закалила его против всяческих проявлений народных чувств: - "Мера сия не касается тех, кто предъявит опознавательный знак или кто окажется вызванным письмом или приказом, составленным надлежащим образом. Дано в управлении парижского прево по чрезвычайному повелению его величества двадцать шестого октября в год от рождества господа нашего тысяча пятьсот восемьдесят пятый". - Трубить в трубы! - послышалась команда. Тотчас же раздался хриплый лай труб. Толпа за цепью швейцарцев и солдат зашевелилась, словно извивающееся тело змеи. - Что это означает? - вопрошали наиболее мирно настроенные. - Наверно, опять какой-нибудь заговор! - Это устроено, чтобы помешать нам войти в Париж, - тихо сказал своим спутникам всадник, со столь диковинным терпением сносивший дерзкие выходки гасконца. - Швейцарцы, глашатай, запреты, трубы - все ради нас. Клянусь честью, я даже горд этим. - Дорогу! Дорогу! Эй вы там! - кричал офицер, командовавший отрядом. - Тысяча чертей! Или вы не видите, что загородили проход тем, кто имеет право войти в городские ворота? - Ручаюсь головой, кое-кто пройдет в Париж, хотя бы все горожане на свете стояли между ним и заставой, - сказал, бесцеремонно протискиваясь сквозь толпу, гасконец, чьи дерзкие речи вызвали восхищение метра Робера Брике. И действительно, он мгновенно очутился в проходе, расчищенном швейцарцами. Можно себе представить, с какой поспешностью и любопытством обратились все взоры на человека, которому посчастливилось выйти вперед, когда ему велено было оставаться на месте. Но гасконца мало тревожили эти завистливые взгляды. Он гордо остановился, напрягая тело под тонкой зеленой курткой. Из-под слишком коротких потертых рукавов на добрых три дюйма выступали костлявые запястья. Глаза были светлые, волосы курчавые и желтые либо от природы, либо из-за дорожной пыли. Длинные мускулистые ноги напоминали ноги оленя. На одной руке была надета вышитая кожаная перчатка, в другой он вертел ореховую палку. Он огляделся по сторонам и, решив, что упомянутый нами офицер самое важное в отряде лицо, подошел прямо к нему. Офицер с минуту молча осматривал гасконца. Тот, нисколько не смущаясь, делал то же самое. - Вы, видно, потеряли шляпу? - спросил наконец офицер. - Да, сударь. - В толпе? - Нет. Я получил письмо от своей подруги и стал его читать у речки, за четверть мили отсюда, как вдруг порыв ветра унес и письмо и шляпу. Я побежал за письмом, хотя пряжка у меня на шляпе - крупный бриллиант. Схватил письмо, но, когда вернулся за шляпой, оказалось, что ветром ее снесло в реку и она уплыла по направлению к Парижу… Какой-нибудь бедняк разбогатеет на этом деле. Пускай! - Так что вы остались с непокрытой головой? - А разве в Париже я шляпы не достану, черт побери? Куплю шляпу еще красивее старой и украшу бриллиантом в два раза крупнее. Офицер едва заметно пожал плечами. Но это движение не ускользнуло от гасконца. - В чем дело? - сказал он. - У вас есть пропуск? - спросил офицер. - Конечно, есть, и не один, а целых два. - Одного достаточно, был бы он в порядке. - Но, если я не ошибаюсь - да нет, черт побери, не ошибаюсь, - я имею удовольствие беседовать с господином де Луаньяком? - спросил гасконец, вытаращив глаза. - Вполне возможно, сударь, - сухо ответил офицер, отнюдь не в восторге от того, что его признали. - С господином де Луаньяком, моим земляком? - Отрицать не стану. - С моим кузеном! - Ладно, давайте пропуск. - Вот он. Гасконец вытащил из перчатки искусно вырезанную половину карточки. - Идите за мной, - сказал Луаньяк, не взглянув на карточку, - вы и ваши спутники, если с вами кто-нибудь есть. Мы проверим пропуска. И он встал у самых ворот. Гасконец с непокрытой головой последовал за ним. Пятеро мужчин потянулись вслед за гасконцем. На первом из них была великолепная кираса такой изумительной работы, что казалось, она была создана самим Бенвенуто Челлини.[5] Однако фасон кирасы вышел из моды, и потому, несмотря на свое великолепие, она вызывала не восторг, а насмешку. Второй спутник гасконца шел в сопровождении толстого седоватого слуги: тощий и загорелый, он казался прообразом Дон Кихота, точно так же как слуга его мог сойти за прообраз Санчо Пансы. У третьего на руках был десятимесячный младенец, за кожаный пояс мужчины держалась жена, за юбку которой цеплялись два ребенка - один четырех, другой пяти лет. Четвертый мужчина тащился хромая, с длинной шпагой на боку. Наконец, шествие замыкал красивый молодой человек верхом на породистом вороном коне. По сравнению с прочими он казался настоящим королем. Вынужденный продвигаться вперед достаточно медленно, чтобы не опережать своих сотоварищей, молодой человек на мгновение задержался. В тот же миг он почувствовал, как кто-то дернул его на ножны шпаги, и обернулся. Внимание его привлек черноволосый юноша, невысокий, гибкий, изящный, с горящим взглядом и в перчатках. - Что вам угодно, сударь? - спросил всадник. - Сударь, прошу вас о милости. - Говорите, только поскорее, пожалуйста, видите, меня ждут. - Мне надо попасть в город, сударь, мне это крайне необходимо, понимаете?.. А вы одни, вам нужен паж, который оказался бы под стать вашей внешности. - Так что же? - Услуга за услугу: проведите меня в город, и я буду нашим пажом. - Благодарю вас, - сказал всадник, - но я не нуждаюсь в паже. - Даже в таком, как я? - спросил юноша и так странно улыбнулся, что ледяная оболочка, в которую всадник пытался заключить свое сердце, начала таять. - Я хотел сказать, что не могу держать слуг. - Да, я знаю, вы небогаты, господин Эрнотон де Карменж, - молвил паж. Всадник вздрогнул. Но, не обращая на это внимание, юноша продолжал: - Поэтому о жалованье мы говорить не станем, наоборот, это вам заплатят в сто раз больше, если вы согласитесь исполнить мою просьбу. Позвольте же служить вам, хотя мне и самому случалось отдавать приказания. И юноша пожал всаднику руку, что со стороны пажа было довольно бесцеремонно. Затем, обернувшись к уже известной нам группе всадников, он сказал: - Я пройду, это главное… Вы, Мейнвиль, постарайтесь сделать то же самое любым способом. - Пройти - еще не все, - ответил дворянин. - Нужно, чтобы он вас увидел. - О, не беспокойтесь! Если я пройду через эти ворота, он меня увидит. - Не забудьте условного знака. - Два пальца, приложенные к губам, не так ли? - Правильно, а теперь - да поможет вам бог! - Ну как, господин паж, вы готовы? - спросил владелец вороного коня. - К вашим услугам, хозяин, - ответил юноша. И он легко вскочил на круп лошади позади своего спутника, который поспешил присоединиться к остальным избранникам, уже вынимавшим пропуска. - Черти полосатые! - произнес Робер Брике, следивший за ними взглядом. - Да это целый караван гасконцев, разрази меня гром! III. Проверка
Проверка, предстоявшая шестерым избранникам, которые на наших глазах вышли из толпы и приблизились к воротам, оказалась несложной. Им нужно было вынуть из кармана половину карточки и вручить ее офицеру, который сравнивал ее с другой половиной, и, если обе они подходили, права носителя карточки были доказаны. Гасконец без шляпы был первым. С него и началась проверка. - Ваше имя? - спросил офицер. - Мое имя, господин офицер? Да оно написано на этой карточке. - Неважно, скажите свое имя! - нетерпеливо повторил офицер. - Или вы не знаете, как вас зовут? - Отлично знаю, черт побери! А если бы и забыл, вы могли бы мне напомнить, ведь мы с вами земляки и даже родичи. - Имя ваше, тысяча чертей!.. Неужели вы воображаете, что у меня есть время разглядывать людей? - Ладно. Зовут меня Пардикка де Пенкорнэ. - Пардикка де Пенкорнэ? - переспросил господин де Луаньяк, которого мы станем называть отныне именем, данным ему гасконцем. Бросив взгляд на карточку, он прочел: - "Пардикка де Пенкорнэ, 26 октября 1585 года, ровно в полдень". - Сент-Антуанские ворота, - добавил гасконец, тыча сухим черным пальцем в карточку. - Отлично. В порядке. Проходите, - сказал господин де Луаньяк. - Теперь вы, - обратился он ко второму. Подошел человек в кирасе. - Ваша карточка? - спросил Луаньяк. - Как, господин де Луаньяк, - воскликнул тот, - неужто вы не узнаете сына одного из ваших друзей детства? Я так часто играл у вас на коленях! - Нет. - Пертинакс де Монкрабо, - продолжал с удивлением молодой человек. - Вы меня не узнали? - На службе я никого не узнаю, сударь. Вашу карточку! Молодой человек в кирасе протянул ему карточку. - "Пертинакс де Монкрабо, 26 октября, ровно в полдень, Сент-Антуанские ворота". Проходите. Молодой человек, несколько ошалевший от подобного приема, присоединился к Пардикке, который дожидался у самых ворот. Подошел третий гасконец, тот самый, с которым была жена и дети. - Ваша карточка? - спросил Луаньяк. Послушная рука гасконца тотчас же погрузилась в кожаную сумку, висевшую у него на правом боку. Но тщетно: обремененный младенцем, он не мог найти требуемой бумаги. - Что вы, черт побери, возитесь с этим ребенком, сударь? Вы же видите, он вам мешает. - Это мой сын, господин де Луаньяк. - Ну так опустите сына на землю. Гасконец повиновался. Младенец заревел. - Вы что, женаты? - спросил Луаньяк. - Так точно, господин офицер. - В двадцать лет? - У нас рано женятся, вы же знаете, господин де Луаньяк, вы сами женились восемнадцати лет. - Ну вот, - заметил Луаньяк, - и этот меня знает. Тем временем приблизилась женщина с двумя ребятами, уцепившимися за ее юбку. - А почему бы ему и не быть женатым? - спросила она, выпрямляясь и отбрасывая с загорелого лба черные волосы, слипшиеся от дорожной пыли. - Разве в Париже прошла мода жениться? Да, сударь, он женат, и вот еще двое детей, зовущих его отцом. - Да, но это дети моей жены, господин де Луаньяк, как и тот высокий парень, что держится позади нас… Подойди, Милитор, и поздоровайся с нашим земляком, господином де Луаньяком. Подошел, заткнув руки за пояс, юноша лет шестнадцати - восемнадцати, сильный, ловкий, своими круглыми глазами и крючковатым носом напоминавший сокола. На нем была шерстяная вязаная накидка, замшевые штаны облегали мускулистые ноги. Рот, наглый и чувственный, оттеняли нарождавшиеся усики. - Это мой пасынок Милитор, господин де Луаньяк, старший сын моей жены, она по первому мужу Шавантрад и в родстве с Луаньяками; Милитор де Шавантрад к вашим услугам… Да поздоровайся же, Милитор! - И тут же он нагнулся к младенцу, который с ревом катался по земле. - Замолчи, Сципион, замолчи, малыш, - приговаривал он, продолжая искать карточку по всем карманам. Тем временем Милитор, вняв увещаниям отчима, слегка поклонился, не вынимая рук из-за пояса. - Ради всего святого, давайте же карточку, сударь! - нетерпеливо вскричал Луаньяк. - Поди-ка сюда и помоги мне, Лардиль, - покраснев, обратился к жене гасконец. Лардиль оторвала от юбки вцепившиеся в нее ручонки и стала шарить в сумке и карманах мужа. - Хорошенькое дело! - молвила она. - Мы ее, верно, потеряли. - Тогда придется вас задержать, - сказал Луаньяк. Гасконец побледнел. - Меня зовут Эсташ де Мираду, - сказал он, - за меня поручится мой родственник, господин де Сент-Малин. - А вы в родстве с Сент-Малином? - переспросил, несколько смягчаясь, Луаньяк. - Впрочем, послушать их, так они со всеми в родстве! Ну ладно, ищите дальше, а главное - найдите. - Пошарь в детских вещах, Лардиль, - произнес Эсташ, дрожа от досады и тревоги. Лардиль нагнулась над небольшим узелком и стала перебирать вещи, что-то бормоча себе под нос. Малолетний Сципион продолжал орать благим матом. Правда, его единоутробные братцы, видя, что они предоставлены самим себе, ради развлечения набивали ему рот песком. Милитор не двигался. Можно было подумать, что семейные неприятности не трогают его. - А что там в кожаной обертке на рукаве у этого верзилы? - спросил господин де Луаньяк. | 
