"…Потому, как тебе известно, воевали мы из-за лесу, и кодась Никанор добился ближающево коло деревни, то поставил там препарат и гонит самогонку…" Это письмо Неретин спрятал в карман. Третье письмо писал Стрюк из Самарки. Он извещал о том, что кошкаровские староверы убили в тайге несколько китайцев из-за корня "женьшень", и просил прислать следственную комиссию. - Сволочи! - вслух подумал Неретин. - Солдат не давали, потому что религия не позволяет, а китайцев стрелять позволяет! Он положил резолюцию: "В следственную комиссию". На улице шумела толпа, но, углубившись в работу, Иван не обращал на нее внимания. У него имелось еще одно послание, переданное сегодня утром проходящим охотником. Оно было нацарапано на бересте каким-то грамотным гольдом, страшно коверкавшим русский язык. Гольд доводил до сведения власти, что волостной объездчик в последний объезд обобрал все панты соотечественников гольда, живших по Садучару. Стояло несколько подписей, нацарапанных той же рукой, и одна подпись - "Тун-ло" - рукой обладателя этого имени. "Фамилию писать у Жмыхова научился", - подумал Неретин. Подпись Тун-ло говорила о правильности извещения, потому что старик не умел лгать. Неретин пожалел, что не сорганизовал до сих пор милиции. Он решил арестовать объездчика сам, сегодня же, и направить в уезд с солдатами, сопровождающими почту. - Иван Кириллыч, ты сход скликал? - спросил его сторож. - Нет, а что? - На улице гудут… Неретин встал, прислушался и только тогда понял, в чем дело. У уличного крыльца гудел народ, и громче всех гнусавил мельник Вавила. Иван вспомнил его провалившийся нос, слезливые глаза и сразу ожесточился, как, бывало, на фронте перед боем. - Што он, мать его за ногу, - тянул в нос Вавила, - зазнался, што ли, забыл, што народом избран! - Ему бы только с хвершалихой путаться, - поддержал кто-то. Неретин нащупал за поясом под рубахой ручку нагана и, приняв беспечный вид, вышел на крыльцо. 3 В воздухе пахло гарью. Вдали, за речным шумом, мощно дымились сопки, и дым оседал над ними неподвижным гигантским облаком. Харитон тоже явился на шум. Он до сих пор не мог найти работы. Было у него на душе мрачно и пусто, как в желудке: никто его не поддерживал, а к Вдовиной Марине, за которой он ухаживал четвертый год, присватывался мельник Вавила. Неретин увидел друга угрюмо стоящим в стороне от кучки. Кроме него, были и еще кой-кто из сторонников. - В чем дело? - спросил Неретин спокойно. Толпа смолкла при его появлении, и долго никто не отвечал на вопрос. Собралось около четверти села. Медные от жары лица смотрели с любопытством и недоумением, как будто не они вызвали председателя наружу, а сами были вызваны им в необычный час по необычному делу. Так стояли они молча несколько секунд, изучая друг друга, пока из-за длинного мельника не вытолкнулся вперед учитель Барков. Он был пьян более обыкновенного, и волосы его, зеленого цвета, мокрые и грязные, свисали на лоб клочьями, как истрепанные листья банного веника. - Здорово… власть! - сказал он с пьяной улыбкой, протягивая руку. Неретин подал свою. Сдержанный вздох и гомон прошли по толпе. Она сдвинулась ближе к крыльцу, заражая воздух чумным запахом водки и пота. - В чем дело? - повторил вопрос Неретин. - Ты - самозванец! - закричал вдруг Барков визгливо. - Ты - самозванец, - повторил он тем же визгливым голосом, нервно передергивая плечами и заражая толпу нелепой пьяной силой. Подчиняясь ей, все заговорили сразу, гневно и страстно, протягивая вперед землистые руки. - Твой отец богач - его хлеб забирай! - Кем избран! - Сво-олочь! - выкрикнул кто-то, покрывая всех надтреснутым злобным басом. - Это кто выругался? - с угрозой спросил Неретин, сдерживая толпу суровым взглядом. - Кто выругался? Он спустился на одну ступеньку ниже, заставляя всех отступить назад, и, отыскав глазами знакомого ему обладателя баса, погрозил ему пальцем уверенно и строго, как учитель ученику. - Пусть один говорит! - сказал он не терпящим возражений голосом. Во внезапно наступившей тишине заговорил сосед Харитона - Евстафий Верещак. Был он угрюм и решителен, как у себя в маслобойне, и упрямой мужицкой волей преодолевал винные пары, туманившие голову. - Народ решил, что ты ему непотребен, - сказал он, смотря прямо на председателя. - Молод ты - первое, чужак в селе - второе, и… непотребен… Народ решил, пусть старое правление будет - вот! - Народ ничего не решил, - возразил Неретин сухо. - Вас мало здесь, а меня избрал волостной съезд. Через пять месяцев будет второй - тогда заявите. - Не могем ждать! - злобно прогнусавил Вавила. - Зови съезд скорее. Как нас спихивал, дак ране созвать сумел! - Сумей и ты! - так же сухо ответил Неретин. Оттого, что был он строг и уверен в себе, а воздух ленив и зноен, никто не знал, что нужно делать, и все молчали, пригибая к земле упрямые крепкие лбы. Опять очнулся первый Евстафий Верещак. - Ванька… смотри-и, - предостерегающе процедил он сквозь зубы. Тяжелые слова повисли в расплавленном воздухе, и толпа заколыхалась. - Ты лучше не грози, - сказал Иван Кириллыч, - потому что… - Больш-шевики пр-редатели р-родины! - завизжал вдруг Барков, захлебываясь пеной. Он затрясся в пьяной истерике, и в его тусклых глазах где-то в темной глубине зрачков испуганно забилась жалость к себе и ненависть ко всему миру. Толпа с ревом надвинулась на Неретина, опрокинув Баркова и спотыкаясь об него ногами. Иван отступил назад, не зная, пригрозить ли револьвером или еще испробовать силу своего голоса. - Не уйду я! - сказал он твердо. - Сами сбросим! - стонал Вавила, размахивая потным кулаком перед его лицом. - У, стерва! Откуда-то сбоку, оттискивая народ от крыльца, выдвинулась неуязвимая жилистая фигура и, отгородив Неретина от мельника, вынесла над толпой жесткое лицо Харитона Кислого. Ярость клокотала в каждой частице его тела, челюсти были крепко сжаты последним напряжением воли, и глаза, серые и жестокие, буравили слезящиеся глаза Вавилы. Несколько секунд они смотрели друг на друга - один, сдерживая себя нечеловеческим усилием, другой, истекая желтыми слезами, пока громадный кулак не взвился над толпой, как цеп. - Р-расшибу! - рявкнул Харитон, чувствуя, как кровь волною хлынула ему в голову. Мочась от страха, мельник отпрянул в толпу, но удар по темени настиг его у нижней ступеньки и свалил под чьи-то кованые сапоги. Вавила запомнил, что от них сильно пахло дегтем. Потом все смешалось. Мелькали, как молоты, кулаки, трещали скулы, рвались праздничные пиджаки, и яростный звериный рык окутал толпу вместе с едкой и жаркой дорожной пылью. Несколько человек бросилось к Неретину. Он выхватил револьвер и, воспользовавшись их замешательством, соскочил с крыльца. Отдельные фигуры трусливо побежали прочь, ломая придорожные засыхающие кусты, втянув головы в плечи и даже не оглядываясь. Из ближних и дальних изб бежал народ разнимать. Бежал откуда-то и старый Нерета, прихрамывая на тронутую ревматизмом ногу. Иван охолаживал дерущихся ручкой нагана. Наган был вороненый, Тульского завода, и действовал преотлично. Прибегавший народ помогал. Труднее всего оказалось с Харитоном. Он освирепел, и к нему нельзя было подступиться. Шапка упала с его головы, и голова качалась черной копной с прядью серебряных волос на темени. И когда народ отхлынул наконец, расчистив ему место, он бессмысленно остановился у распростертой фигуры Баркова. Кровь сочилась у учителя горлом, и он плакал тонко и жалобно, как ребенок, вздрагивая на песке. - Стой, Харитон!.. - крикнул Неретин, вцепившись изо всей силы в занесенную руку. Кислый обмяк, ослабляя мышцы. - Пусти… не ударю… - сказал мрачно. И пока Неретин и другие возились с Барковым, он уже шагал по дороге своей обычной развалистой походкой, высоко держа голову на кряжистой шее. На другой день привезли с верховьев убитого упавшей лесиной дровосека, и Харитон, записавшись на его место, ушел на рубку к таксатору. ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1 Дед Нерета строгал на верстаке у амбара доски на ульи. Было дымно и душно. Вспотевшие костлявые лопатки нудно терлись о холщовую рубаху. Ноги тонули в море медово-серебряных стружек. Иван вернулся из поездки по волости. - Как хлеба? - спросил Нерета. - Плохо… - Да уж хорошими быть не с чего… - дипломатично промычал дед. Иван распряг лошадь и увел в сарай. - Иди-ка сюда, - позвал его дед. Он был недоволен сыном. Конечно, приятно иметь роднёю председателя волостного земства, но ведь хозяйство тоже - не кедровая шишка. Вылузгал орехи и бросил. - Все ездишь? - спросил он Ивана не без ехидства. - Езжу… - угрюмо ответил тот. - Служба твоя, что лануш, - сказал Нерета наставительно, - отцвел и нету. А земля дело прочное. Проездишь, детка, землю-то, а? - Вот уж отцвету - тогда за землю… - А не поздно ли будет? Они долго молчали. Нерета бросил строгать и подошел к сыну. - Ванюха! - сказал он, неожиданно меняя тон. В седых глазах забегала всегдашняя усмешка, и веселые искры побежали в строгие сыновние глаза. - Брось, а? Оженим по первой статье - найдем бабу, косить будем, а?.. - То есть как же "брось"? - удивился сын. - А так… К хренам, скажи, мне ваше удовольствие! Я, мол, и сам человек - надоело мне с вами маяться. - Бросить нельзя, - возразил Иван Кириллыч, улыбаясь. - Хитер ты больно… Раз начато - надо кончать. Скажем, посеял ты гречку, а убирать не станешь… - Гречку я для себя сею, - перебил дед. - Это я так, к примеру, - продолжал Неретин, - а только предо мной задача… Он хотел объяснить, какая перед ним задача, но не стал, решив, что не пришло еще этому время. - Зада-ча! - передразнил старик. - Вон люди говорят, поделить все хочешь, правда? Нет? - Врут. Не в дележе дело. Скажем, у тебя хлеба много, но ты своими руками его нажил - никто и не возьмет. А раз Копай нетрудовым потом нажился - отдай!.. Поработай сам, а тогда свой хлеб и кушай!.. - Не шибко и ты в политике силен, - съязвил дед. - Баловство все это! Как был шалай-балай, так и остался. Какой ты мне сын?.. Бузуй ты, детка, а не мужик! Вот уж свернут тебе шею… Неретину стало жаль отца, но он боялся "распускать слюни" и ничего не ответил. Дед обиделся и взялся за рубанок. Это была первая размолвка в это лето. Потом они спорили часто и даже ругались. 2 В этот вечер Иван Кириллыч пошел к фельдшерице Минаевой. Она болела воспалением почек. В больницу ехать было далеко - пятьдесят верст по таежному тракту. Приходилось ждать, пока пройдут первые приступы болезни. Поправившийся учитель Барков со всей семьей пил чай на школьном крыльце. - К шлюхе своей пошел, - сказала жена учителя, повышая голос, чтобы Неретин мог ее слышать. - Нашел приятельницу, большевичку. - Как Анна Григорьевна? - спросил Неретин у аптечной служительницы. - Все болеют… Он зашел на квартиру. Минаева по-прежнему лежала в постели - желтая, с припухшим лицом, разметав нечесаные волосы по подушке. Завидев Неретина, она так и просияла на него своими большими темно-карими глазами. - Здравствуй, - сказал он просто, наклоняясь и целуя ее в лоб. Лоб был горячий и влажный. - В волость, слыхала, ездил? - Был… - Ну и как? - Ничего, - ответил он неохотно. - Настроение лучше здешнего. Особливо внизу. Там и хлеба лучше. А с тобой как? - Не хуже, не лучше… Арбуза мне хочется… Она хотела шутливо улыбнуться, но улыбка вышла по-детски жалкой. - Арбузов еще нет, да тебе и нельзя. - Я знаю, я шучу… - Слушай, - сказал Неретин, наклоняясь. - Я, знаешь, зачем пришел? - Зачем?.. - спросила она растерянно. Он тихо засмеялся и взял ее за руку. Рука с нежной ямочкой на сгибе была пухлая и желтая, как лицо. Но все же она была мила ему, эта рука. - Ни зачем… Поняла?.. Ни зачем - просто пришел. Пришел потому, что болит о тебе душа, и потому, что приходить приходится редко, и нет времени на любовь, и мало помощников в деле, и потому, что хочется и можется жить и работать, и сила есть, а ты больна… Он быстро-быстро целовал ее руку, а каштановые волосы метались на его голове, и ласковые глаза с синью пучились прямым спокойным светом. Она молча и нервно гладила его волосы, не зная, что сказать, не решаясь почему-то назвать его уменьшительными именами. - Будет, что ли? - спросил он шутливо, отпуская руку. Она притянула его близко-близко и, касаясь горячими губами уха, сказала совсем неожиданно: - Какой ты хороший и… странный… - Странный? - удивился Неретин. - Да. Я живу здесь семь лет, а таких еще не видала. "Чудит", - подумал Неретин, сразу принимая добродушно-насмешливый тон. - А где я жил, там, надо полагать, здешние странными кажутся. Понятно?.. - Нет, все-таки… не то. - И тебе, стало быть, без "таких" скучно тут было? - Скучно… - Чего ж ты не уехала? Она хотела сослаться на какие-то тяжелые условия, но что-то взмыло к горлу изнутри, и, удивляясь себе, что может вымолвить это так спокойно, она сказала: - У меня ведь ребенок был… Сказала и запнулась. - Ну, так что ж? - допытывался он. - У меня двое были. То есть не сам я рожал, надо думать, а были мои… - И так как она молчала, он добавил: - Но если понадобится, я куда угодно поеду. Очень просто. Она заволновалась и попыталась приподняться на подушке. - Лежи, лежи… - удержал он ее за плечо. Она нервно передернула руками, соображая что-то, и наконец сказала: - Тут целые дела… Когда-нибудь расскажу, не могу сейчас… Ошиблась я как-то, ну и… - Голос ее оборвался, и неожиданно для себя и для него она заплакала. - Вот это уж зря, - сказал Неретин укоризненно, - на-ка полотенце. Чувствуя прилив необычайной нежности, он стал сам обтирать ей слезы, впервые замечая, что руки у него грубые и жесткие, а пальцы немного кривые. Но от его уверенных и ласковых движений она успокоилась и даже улыбнулась. - Видишь, какая я кислая, не то, что ты… - Ничего, будешь со мной, пройдет. Я ведь простой. А рассказывать вообще не стоит - ерунда. 3 Неретин сидел еще долго. Служительница зажгла лампу и принесла ему чаю. Он выпил стаканов семь, удивляясь, куда они умещаются, и шутил по этому поводу. Минаева слушала его, и ей страстно хотелось выздороветь. Только когда в церкви пробило двенадцать, он ушел. Ночь стояла сухая и вместе с тем странно тягучая и липкая не по-летнему. На западе огневел злато-сизый пояс горящего леса, а за ним плавилось заревом небо, как вогнутый лист раскаленного железа. В лохматой голове Ивана - в этом луженом и крепком солдатском котелке - уже варились и кипели простые, обыденные мысли о работе. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1 В промежуток между гречишным севом и сенокосом Жмыхов ходил на охоту. Но этим летом жара давала себя чувствовать даже в Садучарской тайге, и он знал, что мяса теперь никто не купит: в погребе портилась даже солонина, а ледники имелись только у не нуждавшихся в мясе кошкаровских староверов. Тогда он решил плыть в Сандагоу, чтобы летнее время не пропало даром. Надо было забрать у Нереты двадцать пудов муки, оставшиеся с прошлой зимы за беличьи шкурки, купленные дедом на шубу в приданое дочери. Кроме того, следовало получить у волостного объездчика свое лесничье жалованье и захватить в правлении газеты, которых он не читал уже около двух месяцев. Он подправил лодку и спустил ее к реке. Плоскодонка была большая, но не тяжелая, почти не пропускала воды. Дома он подстриг бороду, одел патронташи, сумку и большую алюминиевую флягу в суконном чехле, наполненную медовухой. Марья оправила сзади ему рубаху: Жмыхов был костист и высок, и рубаха некрасиво морщилась на спине. - Ну что ж, пора… - сказал жене. - Где Каня? - В лодке ждет. Она в последний раз осмотрела его с ног до головы. - Хорош! - сказала насмешливо. - Знамо, хорош, - улыбнулся Жмыхов, заглядывая ей в монгольские глаза. Черные, немного суженные, с большими ресницами и отчетливыми бровями - то были смелые глаза ее предков со средней Аргуни, откуда он вывез ее восемнадцать лет назад. Они пошли на берег вместе. | 
