И все заволновались, виновато замахали руками. - Нельзя… конечно… и рады бы… - Где уж… - Душегубки ведь… Из толпы выскочил, даже не выскочил, а вышматнулся, как кусок звериного мяса из-под тигровой лапы, горбатый крепкорукий Антон Горовой. Шрам на его дрожащей щеке казался багровым ремнем, рычавший голос его был не человечьим, а звериным. - Лодок нет?! У Копая двадцать шесть лодок! На-кось выкуси, - вон он смеется!.. Как по команде, все головы повернулись туда, куда указал трясущийся морщинистый палец Горового. На горке, криво улыбаясь, стоял лавочник Копай, а возле него побледневшие Барков, таксатор и мельник. - Вот верно, - сказал чей-то удивительно спокойный голос. Стоящей в толпе Марине показалось, что это был голос Дегтярева. Головы снова повернулись к Неретину. Было в разноцветных мужичьих глазах странное любопытство и ещё что-то другое. В это мгновение все происходящее в последние недели представилось Неретину в виде тяжелой неповоротливой цепи. Было в ней одно звено, которое нужно было нащупать и крепко за него ухватиться, и кто сумел бы это сделать, потащил бы за собой всю цепь. Это звено играло сейчас своим чистым железным цветом перед синими неретинскими глазами. Он соскочил с пня. Как бы угадывая его мысли, толпа разделилась на две части, прочистив к копаевской группе прямую, обсаженную людьми дорогу. По ней, вычеканивая каждый шаг, Неретин подошел к лавочнику. - Гражданин Копай, - сказал спокойно, немного даже весело, - ваши лодки мобилизуются на сегодняшний день… - То ись как мобилизуются? - глухо проворчал лавочник. - Людей спасти нужно - верно, но ведь лодки-то мои. Можно бы было и попросить. А если, как с чужим добром… вообще мобилизуются, то я могу и не дать… - Что? - переспросил почему-то Неретин, хотя слышал все до единого слова. - Никанор Иванович! Может, как для спасения человеческих жизней… - робко высунулся Барков. Но Копаю в вопросе Неретина почудилась нерешительность. Впиваясь в лицо председателя заплывшими невидящими глазами, он произнес: - Пусть народ лодки просит… Тебе я их не дам… понял?.. Неретин выхватил из-под рубахи наган и, приставив его чуть ли не к самому лбу лавочника, сказал, отсекая кремнями зубов каждое слово: - Гражданин Копай! За неподчинение революционной власти я вас арестую. От неожиданности таксатор уронил подзорную трубу. Лицо Копая стало матово-бледным: - Я… Барков не выдержал и пустился бежать, цепляясь выцветшей рубахой за ореховые кусты. - Тю-у… Тю-у… - закричали ему вслед как-то совсем беззлобно. Кто-то бросил вдогонку палкой. Неретин вызвал десятских. - Отведите в карцер. - Руки связать али нет? - робко спросил один из них. Копай приходился ему кумом, и десятский не знал, что теперь делать. - Натурально, связать, - вывернулся откуда-то Харитон Кислый. - Мы ихнего брата очень даже прекрасно знаем. И, забыв про спадающие без поддержки штаны, он собственным ремешком из оленьей кожи скрутил лавочнику руки назад. Копая увели. 3 Неретин отрядил людей за лодками и стал вызывать охотников-гребцов. При такой воде в каждую лодку нужно было не менее четырех человек. Большие рыбачьи плоскодонки могли, помимо гребцов, принимать по восемь человек пассажиров. Первую - жмыховскую - лодку привезла Каня. Был у Кани сегодня какой-то особенно недевичий, мужественный вид. И, должно быть, глядя на нее, решил спасать глупых русских людей старый Тун-ло. "Кого бы взять четвертого?" - подумал Жмыхов. Когда спускали лодку к воде, подошел Антон Дегтярев. Он видел сердито пенящуюся у берега воду и почувствовал незнакомую до сих пор боязнь за женщину. - Ты бы дочку оставил, - сказал Жмыхову, - давай я вместо нее! - Садись и ты, а дочка не помешает. Антон разулся, на случай если придется плавать, и помог стащить лодку. Вода понесла корму, но они удержали суденышко за нос. Народ сдвинулся ближе посмотреть на первую четверку. Каня прошла к рулю. Жмыхов с Дегтяревым сели на весла. Тун-ло встал на носу и легким ударом шеста оттолкнулся от берега. На берегу сняли шапки и истово закрестились. В первый момент лодка завертелась и понеслась книзу. Бабы жалобно запричитали. Но гребцы тотчас же выправились и несколькими ударами весел подвинулись выше. Держась носом накось течению, под мерными взмахами бесперых крыльев плоскодонка поплыла к забоке. - Не плачь, старуха! - сказал какой-то бабе отец Тимофей. - Кабы природа сильней людей была, здесь на берегу не мы бы стояли, а бурьян рос, дура! Стали подвозить постепенно и копаевские лодки. Добровольцы делились на четверки и спускали плоскодонки к воде. Однако ни одно суденышко больше не отплывало. Гребцы выжидательно толкались на берегу. Неретин видел, как первая лодка обогнула торчащее из воды сломанное дерево и через несколько секунд скрылась в лесу. "Чего ж эти не едут?" - подумал с неудовольствием. - Чего ждете? На берегу неловко замялись. "Думают: мы-то поедем, а ты как?" - сообразил Неретин. - Ну, друже, - сказал он сельскому председателю, - ты тут распорядишься… Эй, кто со мной? Он оглянулся, стараясь увидеть отца. Они уже с неделю не разговаривали, и Неретину хотелось на всякий случай проститься. Подошли Харитон и Горовой. - Едем, что ли? Кислый был мрачен. Он только что отыскивал Марину и не нашел, а Марина плакала в кустах по Дегтяреве. - Обождите меня! - закричал отец Тимофей. Он скинул рваный подрясник, и вместе с подрясником ушел от него весь его библейский запах. Был отец Тимофей обыкновенный чернобородый и быстроглазый мужик Полтавской губернии - шутник, философ и баштанник. Прихрамывая на ногу, подбежал старый Нерета. Взглянул на сына и не сообразил, что сказать: - Сапоги-то… сбуй!.. - промолвил неожиданно. Губы его кривились, и странно дрожала легкая и светлая борода. "Подумает, сапог жалко…" - промелькнуло в седой голове. Но сын понял, как нужно, и разулся. - Прощай! - сказал отцу. Нерета не решился его перекрестить. Когда садились на гладко вытесанные ильмовые сиденья, прибежала из села баба, крича что-то неслышное в лодке из-за речного шума. На берегу заволновались. - Учителя ищут… - Кого? Учителя? Убег… - Родила? Да ну-у? - …Вот поди ж ты… - Хвершалиха без памяти у койки, все руки в крове! Неретин вздрогнул. - Стой! - удержал он Харитона, собиравшегося оттолкнуть лодку. - В чем дело? - спросил у баб изменившимся голосом. Они затараторили наперерыв: - Учительша родила ране срока… Примала Анна Григорьевна ребенка-то… Сама, вишь, больная… Лежит без памяти… Серый напористый взгляд Харитона удивленно уперся в побледневшее неретинское лицо. Мужики в лодках смотрели на председателя испытующе, как змеи… - Отчаливай! - крикнул Неретин резко. Лодка рванулась, а за ней, раскачиваясь, как утки, поползли другие. - Спаси вас бог! - закричали на берегу. - Сами спасемся, - проворчал под нос Горовой. Неретин быстро заработал веслом. Почему-то так же растерянно и просто, как у всех, трепыхалась на ветру его серая солдатская рубаха. 4 Под июньским солнцем жаркими расплавленными рудами горит полая вода. Горит и играет. В тайге у горных ключей лес бывает выше и гуще. Смотреть издалека - темнеют ключи на сопочной сини густыми зеленоватыми жилами. В их верховьях прячется утром туман - клочковатый и редкий, как вербовый пух. Кровавыми струпьями вздувались шеи у людей в лодках. Мокли от пота рубахи, с тяжелым хрипящим свистом вырывались дыхания из напряженных грудей. Протискиваясь меж деревьев, темно-зелеными гребнями вздымалась в забоке вода. В гребнях, неуловимо для глаза, вертелись пожелтевшие листья, сучья, пестрые растрепанные мхи. Хватаясь руками за ветки, Тун-ло и Жмыхов медленно проталкивали лодку между стволами. Перед глазами Кани качалась широкая спина Дегтярева. Под его тонкой рубахой уверенно и сильно ходили мускулистые, как у лошади, лопатки. На одной из полян, уцепившись канатом за дерево, они отдохнули. Тун-ло закурил. - Устала? - спросил Дегтярев у Кани. - А ты, поди, нет?.. - ответила она насмешливо. Он схватил ее за ул и легонько потащил к себе. - Смотри сброшу. - Не балуй! - обрезала она сурово, вырывая ногу. - Дочка у тебя с уросом, - сказал Антон Жмыхову. Каня сердито метнула на него глазом. - Ну и девка, ей-богу!.. - восхитился он искренне. Были у этих людей на ладонях твердые, как железные заклепки, мозоли. Когда хватались руками за чертово дерево, не лезли в кожу шипы. Спустя полчаса перебрались через гребнистую Улахинскую матеру. Раздвинув ивняк, высунулись на водную гладь долины. Здесь вода шла много тише и шест доставал до дна. Торчали из воды разбросанные по пади рощицы, перелески, холмы, и на холмах густо, как вши, копошились люди. На ближайшем холме замахали руками. Закричали о чем-то радостно и бестолково. Народ схлынул на одну сторону к лодке. Задние, обезумев, полезли на передних. Сухую и растрепанную бабу столкнули ненароком в воду. Грязная юбка вздулась пузырем, и баба зашлепала руками по воде, как кутенок. Ей подали сапку и, сочно ругаясь, вытащили обратно. Сажени полторы не доезжая берега, Жмыхов задержался. - Эй!.. Осади назад! - крикнул в толпу. - Много лодок идет - всех успеем!.. Эй! Вам говорят, што ли! Никто не слушался. - Кому-нибудь слезти придется - порядок навести. - Давай я! - вызвался Дегтярев. Плоскодонку подвинули ближе. Оттолкнувшись ногами от днища, Антон прыгнул прямо в людскую кучу. Суденышко рванулось в сторону и закачалось. - Осади назад!.. Раздайся!.. - закричал Антон, радуясь случаю расправить глотку. И, упираясь в грудь толстой бабе, совсем весело: - Задницей нажимай, тетка! Эх, вы-ы! Ему удалось оттиснуть толпу немного назад. Лодка причалила. Бестолково, по-овечьи копошились на маленьком островке люди. И потому, когда отсчитывал Дегтярев восемь человек в лодку, казалось Кане, что отбирает он из собственного стада испуганно блеющих овец. Потный волосатый мужик старался из середины протиснуться к лодке. Он грозил Дегтяреву кулаком и кричал, обливая слюной сивую бороду: - Куда баб отбираешь?.. Мужиков в перву очередь бери!.. Хлеба пропали, ежели мужики перетонут! С баб кака корысть? - Вот мы тебя последним, - мальчишески злорадствовал Дегтярев, - а то и совсем бросим. Поорешь петухом - глотка здоровая. Из ивняка одна за другой выскакивали в долину остальные лодки. На передней в солдатской форме Неретин. - Поехали! - командовал Антон, перебравшись на свое место. - Ну-ка, девка таежная, приналяжь! - Веселыми полевыми вьюнами голубели у парня глаза, и от глаз тех, должно быть, играло голубем Канино сердце. И снова вздувались у людей шеи, мокли рубахи, трещали в руках суставы, и снова горела вокруг лодок, переливалась жаркими расплавленными руками полая вода. Был весь день беспрерывной сменой людей и воды. От той смены рябило в глазах. От весел саднили плечи. Когда поздно ночью причалили на отдых к фанзе у Тигровой пади, сказал Жмыхов: - Уснем, ядрена вошь! Потому заслужили. Ясное дело. И старый Тун-ло, вытряхнув в трубку остатки табаку, тоже сказал два слова - два слова за весь день! - раздельно и веско: - Большая… работа… Фанза набита людьми, как гольянами отмель. Спали и на воле, около костров. Огни виляли на темных водяных струях языками расплавленной меди. Заливала их сине-перая рябь волн - не могла залить. Под черетяной крышей, в шуршащей загадочной темп крепко обхватил Антон Каню. И, чувствуя, как взыграло под рукой густыми таежными соками тело, о длинные Канины ресницы ожег два раза губы… А когда рванулась, был он уже далеко и из темноты кричал лукавым молодым баском: - Не бойсь, девка! Не малая уж! Замуж выдади-им! Весел и легок был смех. Бежал по струям, не тонул, обгонял воду. 5 Более суток, заглушая боль, метался Неретин по разгульным улахинским водам. Более суток резал распаренный воздух его четкий солдатский голос, и все это время обливались потом, не щадили сил остальные гребцы. Звездным вечером Петрова дня свезли на незатопленную заимку деда Нереты последнюю партию. Мертвецами упали в колючее прошлогоднее сено, законопатив ржавые щели омшаника богатырским храпом. В полночь Неретин вскочил. Усталой сонной походкой пошел к навесу. Вытащил старую дедову долбянку и, превозмогая ломоту в костях, спустил ее на воду. Выбрал самое легкое и крепкое весло. Сильно стиснул зубы, толкнул веслом от берега и, тихо качаясь на волнах, поплыл книзу. Загадочно шипели под лодкой лиловые воды. Широкими плавными струями бежали за кормой. В их темной глубине веселыми зрачками огней мигали звезды. И с каждым взмахом быстрели у Неретина руки, сгонялась с мышц усталая ржавчина, и мысль - перелетная птица - бежала далеко вперед, через разъедаемые водою поля. Не помнил, как обогнул забоку у речного колена и вылетел на бурливую стрежу. Не помнил, как все ниже и ниже сносило челнок, все дальше и дальше от цели - в черный пролом улахинских сопок. Очнулся, когда заскрипела под днищем земля и злобный собачий лай понесся с берега. Быстро сообразил: "Хутор Нагибы". Проковылял несколько сажен по воде. - Пошла вон! - прогнал собаку суровым окриком. Долго и настойчиво барабанил в дверь. - Кой леший ломится? - глухо прошипело за дверью. - Открой, свои! - Хто свои? - Неретин. Сыро закашляла дверь, и из темноты сеней вывалился на порог черный мохнатый ком получеловечьего, полузвериного мяса. - Какой водой али ветром? - хрипнуло из беззубой ямы. В густой медвежьей поросли дико вращались желтоватые белки. - Водой, мил дед, водой… Дай, друже, лошадь. Завтра с племянником пришлю. - Куда без дороги на ночь глядя?.. Ночуй. Чаю согрею. С медом, елова шишка, с медом… - Не могу, ей-богу… - А то ночуй? - Нет, нет. Не могу. - Твое дело. Кому бы другому, а тебе дам. Дам, дам… Седлая лошадь, Нагиба долго возился в сарае. - Прощай, елова шишка, - сказал напутственно. И хотя Неретин уже не мог его слышать, долго хрипел вослед: - Держись, мил друг, осинником. Осинником держись, осинником… 6 Таяли над сопками звезды. Хлестал по ногам свежий росистый осинник. Все вперед и вперед, неумело прижавшись к луке седла, рвался синеглазый Неретин. Ходили под ногами крутые лошадиные бока. На них мешалась с росой липкая, мыльная пена. И ядреный лошадиный фырк, оставаясь позади, долго бродил по кустам - не гас. Когда забрезжил рассвет, заиграли пастухи, бабы погнали на пастьбу к сопкам коров, ворвался Неретин в село. Серым комком на исхлестанном лошадином крупе промельтешил по улицам и у крашеного аптечного крыльца, вспугнув полусонных кур, круто осадил лошадь. Аптечная служительница в калитке протяжно звала теленка: - Тялу-ушка, тялу-ушка!.. Сех… се-ох… се-ох!.. Иди сюда, про-орва!.. Увидела Неретина, метнулась к нему и зачастила быстро певучим бабьим бисером: - Иван Кириллыч, батюшка, родно-ой… Скончалась Григорьевна-то, скончалась… ночью вчерась, роди-имый… В охотку побежали из глаз дешевые старушечьи слезы. Потекли не нужные никому по желтой морщинистой мякоти. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1 В те дни и ночи непривычно быстро сменяли друг друга дела. А сами дни и ночи бежали, может быть, быстрее дел. Одной такой ночью народился на многоглазом небе сладкоросый, травяной и ячменный месяц июль. Был он узкий, светло-желтый и сочный, как тоненький ломтик китайской дыни. И, должно быть, к его крестинам вошла в берега Улахэ. Жарким июльским днем, спустившись ниже речного колена, вытаскивали мужики из-под гальки толстый стальной трос от парома. А вечером прискакала из Спасск-Приморска первая почта и привезла Неретину писульку. Были у почтаря черные от спелой черемухи губы. После воды черемуха зрела буйная и густая. В правлении заседало волостное земство. Твердый и угловатый почерк письма разобрал Неретин в перерыве. "…События в Питере, как видишь, развиваются. Наш комитет раскололся. Меньшевики теперь отдельно, мы отдельно… В Спасск-Приморске создалась наша группа. Съезди, познакомься…"
Подписано было четко и просто, без закорючек: "Продай-Вода". 2 Дома старый Нерета починял снохам лапти. Руки привычно вдевали лыко, а голова думала совсем о другом: об убытках от разлива, о том, что плохо роятся пчелы, о больном старшем внуке, об единственном оставшемся в живых сыне. Когда думал о сыне, впервые рождалось в душе любовное, горделивое чувство. И потому ухватил Нерета бежавшего мимо трехлетнего внука за пузо и нарочито важно сказал ему: | 
