- Посуда, хата, постель одна и вши одной породы?.. - допытывался Дегтярев. - Нет, - отрезал Харитон строго. - Жена вообще - помощница. Жена!.. Пойми, дурак! - Выходит, что ты сам пень. А человек хороший. Люблю. Сказал Антон чудно, но слова были теплые. И тогда Харитон объяснил: - Тридцать годов мне, понимаешь? Имею только вот это… - Он вытянул вперед руки, черные, как сковороды, и потряс ими в воздухе. - Четвертый год хожу возле Вдовиной Марины. Батька не дает. Говорит: "Я гол, а ты голее". И Марина не идет, говорит: "У тебя чуб седой". - Он сорвал с головы фуражку и, блеснув на огне седо-звездной прядью, добавил: - А мне страдай… Антон вспомнил весеннее девичье дыхание, полный податливый стан Марины под рукой, терпкий запах прошлогоднего сена. - Выходит, что не везет, - промолвил. Свистнул и опять промолвил: - А мне и без жены хорошо. Сытый голодного не разумеет. Это еще, наверно, в Священном писании сказано. Харитон не знал, чем сыт его спутник, и говорил много. Слова - тяжелые камни - падали на кедровый подстил, не производя впечатления. И под их нудное гуканье Антон заснул. Были у него буйные русые волосы, вымазавшиеся за ночь в кедровой смоле подстила. 2 На другой день по непролазным кедровым стланцам они перевалили Лейборадзу. Забытую охотничью тропу нашли быстро. Она заросла более светлым пырником и папоротью и выделялась резко. Они наделали зарубок и пошли назад. На этот раз не перевалили отрог, а обогнули его западней. На востоке, красуясь посвежевшей вершиной Лейборадзы, темнел становик Сихотэ-Алиня. На всем обратном пути засекали насечки и ставили вехи. Идти стало труднее. Ноги скользили в траве, не давая шагнуть широко. Ключи вздулись и мутно ревели, волоча громадные слизкие камни да черные валежины. Более крупные ручьи плавили вниз целые плоты сухостоя и вырванного с корнем ельника. Болота заозерели, а дождь не прекращался. Антон и Кислый перебирались по кедрачу, как белки. "Как-то там Неретин?" - думал Харитон. Он снова набрался сил и чувствовал позыв к работе и людям. Хотелось поговорить еще об одном заветном, и он пощупал Дегтярева. - Политикой интересуешься? - спросил у него. - Нет, - ответил Антон добродушно. Он пел всю дорогу какие-то необычные песни и часто кричал без видимых причин. Любил человек звук своего голоса. - Чем же интересуешься? - Собой… зверем… тайгой… - А людьми?.. - Мало. Разве вот бабами. - И он захохотал бескручинно-широким, разливистым хохотом. - Зря, - солидно заметил Харитон, - политика не мешает бабе. - А баба политике мешает. Только я не потому, а так… Если драться будете, буду там, где ты. - Молодец, - похвалил Харитон отечески. - Я уж дрался, жаль, тебя не было. Они с трудом переправились через Сыдагоу и вышли в долину верст на тридцать ниже прежней стоянки таксатора. В Боголюбовской перемычке образовался гигантский затор, и вся верхняя падь превратилась в бушующее озеро, по которому плавали корейские фанзы и чьи-то белые шаровары на черных обломках, казавшиеся издали парой лебедей. У берега в густых карчах запуталась выдолбленная душегубка. - Это нашему козырю в масть, - обрадовался Антон. Они вытащили лодку на берег и, смастерив кинжалами весла, в один день спустились по мятежной Улахэ в Сандагоу. Вечер был праздничный. Переодевшись и закусив, оба ввалились к девчатам у солдатки Василисы, наполнив избу здоровым молодым хохотом. 3 На вечерке танцевали парни с девчатами польку. Дробно отстукивали большими сапогами чечетку, а у девчат юбки, длинные и широкие, так и плавали по избе. У солдатки Василисы на постоялом дворе - три отделения. Одно - кухня для стряпни, другое - для постояльцев отдельные комнатки, а третье - для вечерок. С дождями таксатор перебрался во второе. Рабочие остались в палатках. Таксатор был молодой, но до девок труслив. Примостился на вечерке в углу, даже рот раскрыл, и текли по рыжей бородке слюни. У Дегтярева глаз голубой, как далекие сопки, а у Кислого - серый и напористый, как вода. "Который? - подумала Марина, и где-то екнуло: - Дегтярев…" Стрельнула глазом влево и вправо, а Дегтярев уж рядом. Щека давно не брита - колется, и от волос кедровой смолой пахнет. - Мотри, Харитон-то побьет, - шепнула. - Не побьет, мы с ним приятели. - Мельника побил… - Мельника - не за тебя, за политику. - И за меня тоже… Сказала немного с гордостью, и Антон удивился. Кислый драться был неохоч. Смотрел на них мельком, в танце, уголками глаз, и было ему обидно. Обидно было потому, что рус у Марины волос и румяны щеки, и потому еще, что сам он здоров и в летах, и три года из-за нее к девкам не ходил, хоть и тянуло. И только сейчас стало обидно еще за то, что Дегтярев в тайге сказал: "Сытый голодного не разумеет". А Митька Косой, присяжный запевала, взял Харитона под руку и на заросшее волосом ухо сказал: - Не стоит глядеть, птичка-то не для тебя. - А для кого же?.. Митька отвел глаза в сторону и хитро ответил: - Как Вавилу побил - на вечерки ходить боится… - Ну и что же?.. За Вавилу она все одно не пойдет - дурная хворь у мельника. - А кошелек толстый. - Ерунда… - Дело твое, а только, думаю, зря в монахи записался. Иль, окромя Марины, баб нету? Вон Василиса давно млеет. Бровь у Митьки рыжая, а лицо в веснушках. Мигнул Харитону и пугнул его в непотребное место: - У-у… душа с тебя вон… Симферополь!.. Веселый парень был. 4 На улице исходило холодным дождем небо. Когда открывали дверь, звук дождя был - точно стучала молотилка на осеннем току. Разве только хлюпало немного, а на току звук бывает сухой и четкий. Таксатор вспомнил, как прошлый год осенью, просекая ивняк, вышли через ключ к току. Молотилок в Сандагоуской волости мало. Ток был сельца Утесного - молотила вся деревня. Снопы в машину направлял хозяин Кривуля. Кричал: - Гони, гони… э-эй!.. Мальчишка, голый по пояс, стегал коней волосяным кнутом, и кони ходили в мыле. - Помогай бог, - сказал таксатор. - Бог помогает, помоги ты, - засмеялся Кривуля. И, сдувая с лица полову и пыль: - Ну-ка, барин… городской… в пуговицах… растрясай снопы… Нут-ка-а!.. Эй, гони-и… Штоб вас язвило!.. Бабы и девки подавали развязанные снопы, а мужики с парнями оттаскивали солому. Было тогда таксатору стыдно и немножко завидно. И потому, когда дверь открылась и снова застучала молотилка, а голос на крыльце сказал (был голос так же весел, как у Кривули): "Пойдем сюда, отец Тимофей", - и другой на дворе ответил: "Пойду к Харитону", - таксатор вздрогнул и смутился. Но был это не Кривуля, а кто-то другой - большой человек широкой кости, без шапки, и за ним девка с ружьем, в короткой юбке не сандагоуского фасона. Гармонь оборвалась, и вся вечерка сказала: - Жмыхов… Пошли с одежды по полу темные струи дождевой воды, подмывая подсолнушную шелуху, а Жмыхов брякнул: - Делу время, а потехе час! - вместо приветствия. - И несло ж тебя в такую пору! - Кой шут несло! Супротив воды перли, ясное дело. Запрягай лошадь, лодку привезть. Неравно снесет - другой не сделаете. Знаю. - Беги, Гаврюшка, жива-а, - ткнула солдатка сына. - Отца Тимофея привез. Пошел к Харитону. Харитон здесь, што ли?.. - Здесь… - Айда вдвоем, лошадь заложить поможешь. Экий дождь сыплет… Они вышли вслед за Гаврюшкой, а Каня осталась. Под рукой у Дегтярева неровно и тепло дышала Марина. Сопели, как кабаны, лесовики, и девки со сладким хрустом щелкали подсолнухи. - Отожми воду, девка, - сказала Василиса, - я комнату приготовлю. Она ушла, широко разбрасывая ноги, покачивая тяжелыми мясистыми бедрами, а Каня, приставив свой винчестер к отцовскому, закрутила подол. Высоко поднять стыдилась и крутила согнувшись. Были у нее упругие икры, уверенный крепкий стан и плечи широкие - в отца. Вода растекалась по полу у порога, густая, как лампадное масло, и косы свесились в него тугими фитилями. Волос в косах вороной и жесткий, как у лошади. "Хороша девка из тайги", - подумал Антон. А Кане под чужими глазами было неловко. Все же оправилась быстро. Людей, как и зверя, не боялась. Выпрямилась, сорвала с головы шапку и давай об косяк оббивать. Била сильно, отчего весь корпус ходил, а под мокрой рубахой дрожали сосочки. - Глаза с косиной, - шептались девки. - Видно, ороченка… - Юбочка-то коротка, и улы на босу ногу… - Здоровая… - Иди сюда, девка! - крикнула солдатка из комнаты. - Куда идти-то?.. - Никуда не ходи, - ввязался Митька, - гуляй здесь! А ружье брось. Девке с ружом не полагатся… - Ишь шустрый какой, - отрезала Каня. - Не тебе ж ружья дать? С тебя и бабьего веретена хватит. - Ай, девка!.. Сладка да горяча, как пирог, - жжется. Дай хоть буфера поглядеть, какого заводу. - Иди, иди! Я те ребра-то поломаю!.. У девок да баб круговая порука. Напали на Митьку девчата. Мало рыжего чуба не выдрали, а парням хоть бы что. Только когда Каня ушла, почувствовал Дегтярев, что под рукой у него тело чужое. Что сноп, что девка - разницы никакой. И второй раз за вечер удивился. Потом лезли в голову разные мысли. Неясные, как махорочный дым. Вспомнил, что у Марины рубахи потные, и подумал, что, может, сноп-то под рукой держать веселей. И еще: "Хоть из тайги, а такая же баба… ерунда". Хотел всякие мысли прогнать и два раза танцевал, а все же шевелилось где-то желание, чтоб Жмыхов задержался. Таксатора Антон не любил, а как ушел таксатор на свою половину, почему-то заныло. У Василисы спросил: - Где у тебя воды испить? - Ступай на кухню! Но до кухни не дошел. Нудно скрипели половицы. В дощатых комнатах щели большие. Из одной комнаты валило тепло, и кто-то сонный дышал. Посмотрел в щелку. Топилась железная печка, а над ней на веревке - бабья одежда. Капала на печку с одежи вода, и с каждой каплей… ш… шип… ш… шип… Спит девка на спине, одеяло по шею - ничего не увидишь. Только где грудь - манящий колышется бугорок да падает с лампы свет на лицо. На лице резко обозначены скулы и длинные ресницы, что черный бархат. - Эх, девка таежная, ядрена-зелена!.. А в соседней комнате что-то зашуршало. Повел глазами и в щели слева увидел знакомые таксаторовы зенки. Трусливые и бесстыжие, с мутью. - Смотрит, кисель… Тьфу!.. А ну вас всех к черту, дьяволы!.. - громко сказал Антон. Назад пошел веселый. ГЛАВА ШЕСТАЯ
1 Когда утром проснулся в палатке, Дегтярев почувствовал - что-то переменилось. Был брезент вверху не грязен, а желт, а на желтом тихо играли кленовые листья. Выскочил - вверх уплывало небо, и солнце резвилось зайцами по мокрому листу. Солдаткин луг оделся травой по колено, и за лугом, что кончался в ста саженях обрывом, дымилась утренним паром глина. Сладко шумела кривоствольная забока,[3] и, перебивая ее, сердито урчала невидная за забокой Улахэ. Чудились за рекой поля со вспрыгнувшей кверху пшеницей, а за полями качались в дрожащем воздухе сопки, чернея чужими заплатами прибитого к земле пепла. Он быстро скинул рубаху и побежал к колодцу. Долго с приятной дрожью полоскался в корыте для лошадей, покрываясь пупырчиками, как гусь, и, ничего не поев, накинул пиджак, пошел к парому. Тун-ло переночевал в фанзе паромщика, встретился на дороге. Постояли в коричневой дорожной грязи, поговорили - так, ни о чем. С людьми встречаться не хотелось. Антон свернул с дороги и, пропитав росою штаны, вышел ниже речного колена. Оглянулся. Где кончалась забока, дымила черной трубой паромщикова фанза. На холмах паслись коровами сандагоуские избы, и церковный крест блестел на солнце, как игла. Из деревни по дороге к парому гусеницами ползли телеги. Глянул вниз - расстилалась меж раздавшихся сопок с помутневшей и вздувшейся пеной рекой васильковая, пахучая, хлебная, зеленоросая падь. Зуд пошел от сердца к голове и вниз через колени к пяткам. Сбежал на припек, развалился и, чувствуя, как млеет от сырости спина, долго лежал, ни о чем не думая. Только раза два вспомнил почему-то Каню и тогда улыбался. Тун-ло встретил по дороге не одну подводу. 2 Тянулись мужики на поля с палатками на ночь, с сапками, с косами. Хоть не пришел Петров день, да буйная выросла за дожди трава. Тянулись с мужиками и бабы. У баб в телегах зыбки, а в зыбках ребята. Ребята кричали, и вместо сосок давали им бабы черный хлебный мякиш, смоченный слюной. Тун-ло останавливался у каждой подводы и говорил: - Не нужно ехать. Сегодня днем или ночью придет большая вода. Тун-ло знает. Никто не вернется домой. Много будет сирот в долине. С гольдом приветливо здоровались, но назад никто не возвращался. Большая вода приходит постепенно, а баштаны оправились и заросли бурьяном. Не затем бог дал дождя, чтобы все труды пропали из-за травы. Тун-ло не любил повторять одну вещь одним людям два раза. Но следующей подводе говорил то же самое. Однако и следующие подводы ехали дальше. Всякий гольд думает мало, больше созерцает. Но Тун-ло думал. Он думал, что среди русских людей много глупых и что, может быть, будет лучше, если их убавится. В волостном правлении у Неретина застал старик Жмыхова. - Посиди, - сказал ему Неретин. Тун-ло снял шапочку, достал из синих шаровар трубку, длинную и тонкую, как соломина, с блестящим чубуком. Закурил, сочно причмокивая губами. Губы у гольда тонкие, обветренные, в красной шелухе, и голова белая, как дым. Жмыхов говорил. - И еще, Иван Кириллыч, зря пущаешь в волость разные газеты. Ни черта не поймешь - ясное дело. Присылал бы уж которую одну. Получше. Тебе, поди, известно. А то - и контрибуции, и "Голос" какой-то, и Учредительное собрание - черт-и поймешь… - Насчет газет верно, - сказал Неретин. - Это наша ошибка. Исправим. Один ведь работаю, пойми, а делов много. - А Кислый?.. - От Кислого по способностям. Так и со всякого другого. Тут поумней нашего люди нужны, только не идут. Сволочи. Жмыхов посмотрел на ноготь большого пальца и, снимая отросшую черную каемку, спросил: - И к чему придем? Неретин вспомнил почему-то приходившего утром отца Тимофея. Лукавые его полтавские глаза особенно. Сказал, тихо посмеиваясь: - Попа ты привез. Был он сегодня. Чудной. "Кончились вам денежки", - говорю, а он: "Знаю, мне, мол, Жмыхов со Стрюком еще в Самаре сказывали". - "Зачем же ехали?" - говорю. "Прополоскаться, говорит, на одном месте надоедает…" И вдруг схватив на столе газету, крикнул Неретин, брызнув упоенно слюною: - Вот к чему придем! Понимаешь?.. - И подчеркнул ногтем: "Вся власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов". - Это сначала, а потом дальше… Называлась газета - "Красное знамя". Жмыхов долго молчал и думал. Мигая седыми корявыми веками, бесстрастно сопел трубкой Тун-ло. Гольд мало думает, больше созерцает. Жмыхов снял черную каемку с другого ногтя. Медленно вытаскивая из головы слова, сказал: - Понимаю снаружи… суть не понятна… Скажи… - Суть бо-ольшая. Рассказывать все долго, а немного - можно. Если староверов-стодесятинников за землицу пощупаем, плохо?.. - Н-не знаю… - А когда мельницу и лавку отобрать хотел, тоже плохо? - Мельницу и лавку?.. - повел Жмыхов бровью и гаркнул прямо от сердца: - Хорошо!.. Ясное дело! Потому хозяева - жулики. - Нет, не потому. Все, друже, хозяева - жулики. Ты не подумай, что мужики не жулики. А ихнего не возьмем. - Тут без полбутылки не разберешься, - пошутил Жмыхов. - А ты подумай… Или, лучше, почитай - ведь грамотный? - Ясное дело, грамотный, других учил. Выдвинул Иван Кириллыч из стола скрипучий ящик и сунул леснику потрепанную книжонку. - На, почитай. Жмыхов взял книжонку и листнул раза два волосатыми пальцами. Заинтересовался. "Прочесть, - подумал, - дома". - А тебе, старик, что? - спросил Неретин гольда. 3 Тун-ло вынул трубку. Было ему девяносто три года, а зубы еще сохранились, только черные. - Приехал я к тебе по большому делу, - сказал Тун-ло. - Ты прогнал объездчика, и это хорошо. Только это - половина дела. - Говори. - Земля, на которой живешь, была наша. Мой брат Су-и теперь помер. Семьдесят лет назад ушел он на Сунгари. Детей Су-и прогнали китайцы. Дети Су-и пахали потом землю на Улахэ… Говорить буду много. Слушать будешь? - Говори, говори - я слушаю… | 
