Дочь Жмыхова уже сидела на корме и, лениво болтая веслом в воде, смотрела, как бежали вниз маленькие крутящиеся воронки. - Скоро ты? - крикнула нетерпеливо отцу. - Поспеешь, козуля… Жмыхов передал ей топор и винчестер. - Прощай, старуха! - сказал жене подбадривающим тоном. Марья не обиделась на обращение "старуха", хотя на загорелом лице ее не было старческих морщин, а черных волос не потревожила седина. - Езжай, - ответила она просто. Он столкнул нос лодки с берега и с неожиданной легкостью перенес на него двести двадцать фунтов своих костей и жил, когда лодка была уже подхвачена быстрым течением. Бурый пес бросился вплавь вслед за лодкой, но Марья отозвала его назад, и он долго недовольно ворчал, поблескивая вымокшей шерстью. 2 От хутора до Самарки верст тридцать пять. Надеясь на быстроту течения, Жмыхов редко брался за весла. Каня сидела у руля, а он дремал, лежа на носу, под журавлиную песню Ноты, и солнце высекало золотистые искры из его русых волос с рыжеватым отливом. Волос у Жмыхова - мягкий. Недаром сандагоуцы зовут лесника "Королем", а гольды "Золотой головой". У Кани руки крепкие, а глаз острый. Нота тоже хитрая река - мечется то вправо, то влево. Лижет скалистые обрывы, водовороты делает. Белопенные водовороты злобно рычат. Кедр тянет с берега корявые мшистые лапы. За кедром непролазная темь да карчи. В других местах веселее - березняк белеет серебряной корой. Вьется небо вверху меж ветвей иссеченной лентой, и зверь молчит под кустом, от жары разомлев, и пихта стоит прямо и тихо, как сон. Курится тайга медовыми смолистыми запахами… - Комар прилетел, - сказал Жмыхов под вечер, - давно комара не было. - Стало быть, дождь будет, - пояснила Каня. - Ясное дело, будет. К тому и говорю. Он выпрямился во весь рост и посмотрел вдаль. Нота вырвалась из кедрового плена и бежала по широкой безлесной долине. С боков долины - сопки. Ближе - черные, дальше - синие, а совсем далеко - голубые. На сопках - опять тайга. Большая река Нота, а Улахэ еще больше. Нота идет в Улахэ на полтораста верст ниже Сандагоу, и в этом месте - Самарка. Есть еще ключ Садучар. Он пришел из голубых Сихотэ-Алиньских отрогов и вынес в самое сердце хлебных полей хвойный пихтовый клин. Растрепал Нотовы берега, взбаламутил спокойную воду, натащил тяжелых таежных карчей. Садучар - холодный и суровый красавец. - Будем воевать, - сказал Жмыхов, заслышав его пенокипящий гул. Он переменился с дочерью местами, снял снаряжение и засучил рукава. Были у него волосатые и жилистые руки. Палило огнем вечернее солнце, дымилось небо тонкой пеленой, и воздух, полный невидимого речного пара, стоял неподвижен и густ. Волос Жмыхова горел на солнце золотой чешуей, а у дочери волос черный не мог спрятаться под кожаной шапкой. Кофта у нее совсем расстегнулась, и груди виднелись - румяные загорелые яблоки. Темный пихтовый клин в пожелтевшей долине бежал на лодку. Садучар ревел тайфуном, пенился белыми сихотэ-алиньскими облаками. Лодка дрожала и металась на волнах, как испуганный конь, и резала кипучую пену. Каня опустилась задом на пятки и влипла коленями в днище. Был у нее монгольский пронизывающий глаз. Жмыхов впивался в реку веслом и кричал: - Загребай нос! Каня крепче врастала коленями в лодку, а руки ее действовали верно и точно, как железные рычаги машины. И когда, под самым обрывом, кренясь и поскрипывая бортами, судно пролетело наконец Садучарово устье, она откинулась на спину и засмеялась громко и весело. - Ловкачи мы! - крикнула отцу сквозь смех из-за белых зубов и потянулась, свежая и гибкая, как улахинский кишмиш. - Нас голыми руками не возьмешь, - добавила горделиво. - Ясное дело, - согласился Жмыхов привычной фразой. Вспотевшее лицо его бронзовело под золотистой шапкой волос, и широкая грудь, курчавясь мхом в прорези воротника, вздувалась, как кузнечный мех. 3 Нота разрезала Самарку на две части. Человек на берегу мочил дубовые бочки в речном затоне. - Эй, здорово! - крикнул ему Жмыхов. Человек приподнялся и, прикрыв глаза от солнца мокрой рукой, долго рассматривал сидящих в лодке. - Кажись, Король? - сказал он наконец. - Ну-ну, доброго здоровья тебе, - и тотчас же добавил: - И дочке твоей. - Стрюк дома?.. - Со съезда приехал - все дома. Слышишь, в кузне гукает. - С какого съезда? - удивился Жмыхов. Но бондарь уже нагнулся и не слышал его. Бабы стирали на плотах белье. Загорелые мальчишки барахтались в воде. В знойном мареве плавали позолоченные купола деревенской церкви. Жмыхов обогнул причал и пристал прямо у стрюковской кузницы. - Кузнец!.. - позвала Каня Стрюка. После победы над Садучаром она чувствовала во всем теле избыток молодой и задорной силы. Стрюк вышел из кузницы. Был он низкого роста, но коренастый, с чрезмерно длинными руками и мощными ладонями. - Те-те-те… - защелкал он языком, стараясь изобразить на лице удивление. - Приехал Король и козу свою привел?.. Ладно. Куды, в Сундугу собрались? Русские улахинцы звали волостное село не Сандагоу, а Сундуга. - Есть такое дело, - в тон ему ответила Каня. - Ну, тогда сбирай манатки, ночью дождь будет. - Ясное дело, - подтвердил Жмыхов. - Не ясное, а хмарное, - пошутил Стрюк, втаскивая лодку на берег. - Айда-те!.. 4 Дома Стрюк рассказал Жмыхову все новости. А новостей было много. Прежде всего, у Стрюка оказалось несколько майских газет, в которых только и толковали о выборах во Всероссийское учредительное собрание. Сами выборы предполагались осенью. И так как газеты у Стрюка были самые разнообразные, то Жмыхов имел возможность познакомиться с тем, как смотрят на это дело разные люди. Правда, разобраться в тонкостях он не мог: различных оттенков было множество. Так, например, на одних газетах сразу под заголовком большими черными буквами красовались лозунги: "Война до победного конца! Вся власть Временному правительству!" А на других: "Война до конца за мир без захватов и контрибуций!", но зато - "Да здравствует демократическая республика!" На третьих стояло: "Долой кровавую бойню! Вся власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!" Впрочем, много встречалось и иных. Когда месяца два тому назад Жмыхов читал мартовские газеты, такой неразберихой как будто бы и не пахло. Но уже и тогда начинали поругивать неизвестных большевиков. - А ты как смотришь на это дело? - спросил Жмыхов у Стрюка. - А как смотрю! - сказал кузнец. - У меня два сына на фронте. Хозяйство, знаешь, невелико, а прыгаю, как белка на сосне… Войну кончать пора - вот как смотрю!.. Нам с ней одно горе. Стрюк говорил строго, а глаза под колючими ершами вместо бровей мигали весело. - Учредительное собрание… - рассуждал Жмыхов. - Откудова этакое выскочило?.. Живем, как азияты - ясное дело… - Н-да… В волость съездишь, узнаешь. Там, поди, известно. Хитрый мужик Стрюк. Улыбку спрятал в бороду, а борода у него что трава на кочке. - На съезд волостной я ездил… Вот где дела - так да-а… Он рассказал Жмыхову о последних событиях в волости. - Копая жирного знаешь? Этому за всех попало. Заседали в воскресенье, а в селе станковые со Свиягинской лесопилки гуляли. Рабочий народ, известно… До девок больше. Отмутили лавочника по первое число, как же. Взятошник… - Их вражда старая, - пояснил Жмыхов. - Копай на лесопилку муку поставлял. Мало что подмоченную, а говорят, ржаную промеж пшеничных кулей подсовывал. Жулик известный. - А ты слушай, - продолжал Стрюк. - Большевик, говорят, Неретенок-то?.. Он лукаво прищурился и выжидательно посмотрел на Жмыхова. "Хитрый мужик, все знает", - подумал Жмыхов, а вслух сказал: - Дела… 5 Кузнецовы бабы вернулись с поля. Темнело. Мальчишки на улице с трудом доигрывали в городки. В растворенные окна хаты вместе с необычайной духотой вечера врывались их звонкие голоса и удары палок по рюхам. К Стрюку пришел самарский священник, отец Тимофей. - Здоровеньки булы! - рявкнул он тяжелым медвежьим басом, снимая в сенях дырявую соломенную шляпу. - Завтра дождь будет - солнце садилось в тучу. Кузнецова мать, рассыпчатая старуха, подошла к нему под благословение. - Брось, стара, излышний машкерад, ну его к бису! - сказал он насмешливо. И добавил по-русски: - Тебе, может, забава, а мне-то уж надоело. Дура… - Ах ты, безбожник! - обиделась старуха. - А еще поп! Вон с тем чертом два сапога пара, - указала она на сына. - Не любят нас с тобой старухи, - сказал отец Тимофей Стрюку. - А по всему, должны бы старухи попа уважать. В других местах так водится. Впрочем, каков приход, таков и поп… Я к тебе, лесная твоя душа, - обратился отец Тимофей к Жмыхову. Он сел рядом на лавку и, вытащив из рваного подрясника кисет, стал вертеть грубыми и желтыми, как ореховое лыко, пальцами толстую цигарку. - Ты что? Уже?.. - спросил Стрюк, подмигивая. - Ни синь пороха… Я в поле был. - Он заклеил цигарку и задымил. - Гречка моя не всходила, а пшеница на низу лучше других. Огурцы пропали, попадья плачет. Дура… Были у попа игривые черные брови, полтавские глаза и нос большой и мясистый, цвета пареной луковицы. Он косился на Каню и часто сморкался в изнанку подрясника. - Так вот, к тебе, - снова обратился он к Жмыхову. - Возьми меня в Сундугу. Едешь, говорят? - Вещей много? - Вещей?! Чу-дак!.. Отец Тимофей расхохотался и долго кашлял, поперхнувшись дымом. Кашель его был откровенен и весел, как смех. Пахло от попа землей, самогонкой и Библией, и был он так же жизнелюбив, пьян и мудр. - Вещей… Чудак!.. Что я, невеста с приданым, што ли? Мне за жалованьем съездить. - А платят? - Платят. Дурни… - Эт-та поумнеют, - сказал Стрюк резонно. - А мне хоть бы хны, - усмехнулся поп. - Подрясник сбросил, волосы подстриг, а пашня у меня своя. Гуляй - не хочу. Стрюк взял со стола первую попавшуюся газету и сунул ее священнику. - Ну их к бису, - отмахнулся отец Тимофей, - я их и раньше не читал… Так возьмешь? Нет? - насел он на Жмыхова. - Ясное дело, возьму. Приходи завтра со светом. - Ладно… Дочка-то у тебя, а? Выросла… - Выросла, да не для тебя, - съязвила Каня. - Я и не говорю, что для меня. Дура… Он расправил плечи, потянулся и зевнул. - Людская глупость навевает скуку, - сказал безобидно. - Пойду… И когда сенная дверь захлопнулась за ним, кузнец сказал: - Чудак поп, а на работе лучше мужика. 6 С полночи зацедил дождь, упорный и однообразный. Несмотря на уговоры Стрюка, Жмыхов выехал на рассвете мокрого и скользкого утра. Отец Тимофей прибежал еще затемно со сверточком под мышкой. - Где остановишься в Сундуге-то? - спросил Жмыхов. - У отца Ивана, што ли? - Ну, нет… - забасил отец Тимофей. - Я, знаешь, со всеми сангоускими попами в "дружбе". Он захохотал откровенно и весело, как всегда, разбрызгивая бородой дождевые капли. - Не любят они меня, гусятники святые. Подыматься по Улахэ было труднее. Течение постоянно сбивало лодку. Требовалось полное разделение труда. Каня сидела у рулевого весла, а Жмыхов с попом менялись. Работали то шестами, то веслами, но в некоторых местах приходилось брать и то и другое. Река обмелела, и лодка садилась на перекатах. Они слезали в воду и тащили ее на канате. Разница между речной и дождевой водой терялась, и казалось, что воздух улетучился, а люди движутся с головой в воде и дышат ею. Отец Тимофей скинул подрясник и неприлично ругался. - Чего рыбу глушишь? - смеялась Каня. - Это тебе не в церкви, чертово кадило! Отец Тимофей шлепал ее по спине тяжелой ладонью. - Буйные у тебя телеса, девка. Кому в жены достанешься?.. - Медведю! - То-то порадуешь старика. Но к вечеру желание шутить пропало. Лица синели, коченели руки, с трудом сгибались и разгибались пальцы. 7 Третью ночь они провели в фанзе старшего племянника Тун-ло. Сам старик отдыхал там же и посоветовал Жмыхову не ехать дальше. - Ты видишь, Улахэ вздулась. Живи здесь. Тун-ло все знает. Река клохчет, как наседка. Вверху затор. Если хочешь знать где, Тун-ло скажет: в Боголюбовской перемычке. Тун-ло все знает. Так было много лет назад, когда друг еще не родился. Половина долины поплывет, но фанза Тун-ло останется, потому что она на холме. Старый гольд хорошо говорил по-русски, и слова его звучали уверенно. Но Жмыхов знал, что промедление грозит лишними неделями, и жалел время. - Успеем, - ответил он гольду. - Помнишь, как мы плавали с тобой? Тогда мы ни черта не боялись. Амур страшнее Улахи, и Улаха меньше Аргуни. - Да, Аргунь… - сказал Тун-ло задумчиво. - Оттуда ты привез бабушку, и она осрамила этой весной охотника Тун-ло. Но Тун-ло уже стар… Утром гольд слез с теплого кана, насыпал в мешок чумизы и принялся за чистку ружья. - Куда ты? - спросила Каня. - Теплая циновка портит охотничьи кости, - сказал старик. - Тун-ло поедет с другом. У него есть в волости дела. И он действительно поплыл вместе с Жмыховым, загадочный и спокойный, как каменный божок у фанзы племянника. Река почти сравнялась с берегами и рвалась из невидимых оков стремительней и бурливей, чем когда бы то ни было. В последний день пути им пришлось особенно тяжело. Сказывалась близость верховьев, а лодка пропиталась водой и стала громоздкой. Сбиваемая спереди речным течением и подгоняемая сзади широкими веслами, она дрожала на мутных волнах тяжелой лихорадочной дрожью, продвигаясь не более одной версты в час. Таким образом, в последний день они сильно запоздали. Мускулы их слабели с каждым напряжением, невыносимо ныли ключицы, и тела - обессиленные человеческие тела - жадно просили отдыха. Но у таежного человека воля крепка и сурова. Она преодолевает и физическую слабость, и ярость скованной в верховьях реки, и ядовитый скользкий мрак дождливой ночи. Она проводит человека через голубые заоблачные хребты, заставляет его бодрствовать многие сутки, выслеживая зверя, и толкает его в бой так же легко, как в теплую женину постель. И глаз у таежного человека остер, и пуля из его ружья верна, и взгляд его горд и спокоен, потому что воля его густа, как кровь, а кровь ярка и червонна, как тетюхинская руда. - Наляжь! - кричал Жмыхов властно. - Р-раз… р-раз… Право руля, девка!.. Р-раз… Впереди, у невидимого речного колена, в холодной дождливой мгле приветливо мигали желтые огни Сандагоу. ГЛАВА ПЯТАЯ
1 Когда начались дожди, таксатор Вахович смотал походные палатки и вернулся в Сандагоу. Харитону дома делать было нечего. Смоляной запах и старые звериные следы тянули его глубже в чащи. Таксатор предложил ему отыскать забытую охотничью тропу южнее вершины Лейборадзы. Попутчиком вызвался Антон Дегтярев. Они сошлись быстро. Оба были рослые, широкоплечие и мускулистые парни, с быстрыми глазами; от обоих веяло сочной ядреной крепостью молодых ясеней. - Чем баб щупать, лучше медведя затаежим, - предложил Харитон. И Дегтярев согласился. Оба они знали наперечет охотничьи зимовья, шалаши, фанзы, людские и звериные тропы, ключи, овраги и таежные болота, и в угрюмой глуши беспрерывный холодный дождь показался им неопасным. Они переплыли бурные воды Сыдагоу на двух связанных лимонником бревнах, пристрелили застрявшую с испугу в корявом буреломе козулю и в балке у заброшенного китайского шалаша развели свой первый костер. Шалаш был сделан из кедровой коры, крепко сшит ореховым лыком, а широкая берестина, выдавшаяся вперед в виде навеса, прикрывала огонь от дождя. - Сушись, братва, завтра снова мокнуть, - пошутил Антон, стаскивая с себя всю одежду. - Радуйся, отче Харитоне, комаров нетути, - дождем побило. Обучался раньше Антон в лесной школе, а под народный язык подделывался. Он устроил у огня деревянные вилки и развесил белье сушиться. Харитон последовал его примеру. Костер обдавал шалаш банным жаром. Были парни широкогруды и мохнаты, как изюбры. Дегтярев сбегал голый за водой и прибежал весь мокрый, рыча и фыркая. Он стал сушиться у огня, опалил колено и выругался по-матерному. Тонкие ломти мяса в лопушином листе отправил в золу. Привычному человеку в тайге сытнее, чем дома. И когда наелись и надели просохшие манатки, Харитон сказал: - Хорошо женатому человеку! И не объяснил почему. - Это ерунда, - возразил Дегтярев, - какой, по-твоему, человек женат? - А ты не знаешь, какой? - усмехнулся Кислый. - Нет, все-таки? - Ну, известно, у кого жена и вообще… детишки там разные и все такое… | 
