- Я верю вам, мистер Лимм, но я своими глазами видел, как мистер Скайльс менял деньги в буфете, а мистер Смайльс пил нарзан. - Выходит, что один из нас ошибается, мистер Педоти. - Несомненно, мистер Лимм. - Я готов держать пари, что Скайльс и Смайльс через три минуты будут здесь. Идет? - Я не большой любитель держать пари, мистер Лимм. Но - идет. - Десять шиллингов. - Вам не гарантирована покойная старость, мистер Лимм. Отвечаю. - Вынимайте ваши часы. Лимм и Педоти полезли в жилетные карманы за часами. Ни у того, ни у другого часов не оказалось. - Мои часы? - растерянно спросил Лимм. - И мои тоже, - сказал Педоти. - Куда они могли деваться? - Я только что вынимал их. Оба произнесли протяжно: "о-о-о"... Около озадаченных иностранцев уже стоял Гусев. Оба глаза открыты. Сказал сурово: - Сперли у обоих. Понятно вам? - О, - проговорили Лимм и Педоти, - это непонятно. - То есть - как непонятно? Каждый сознательный гражданин сам должен смотреть за карманами, а не ходить разиня рот, затруднять госорган - искать ваши побрякушки. Работа уголовного розыска основана на классовом принципе, но в данном случае -ваше счастье: вы наши гости, полезные буржуи, считайте - часы у вас в кармане. Он пронзительно свистнул и с непостижимой расторопностью кинулся в толпу. Сейчас же оттуда выскочили два карманника, - помчались по селедочным бочкам, через кучи колес, ящиков и лаптей. Гусев, казалось, появлялся сразу в нескольких местах, будто три, четыре, пять Гусевых выскакивали из-за тюков и бочек. На румяных лицах Лимма и Педоти расплывались удовлетворенные улыбки. - Оказывается, они умеют охранять собственность, мистер Педоти. - Да, когда хотят, мистер Лимм. Грузчики, привалившись к перилам, говорили: - Проворный, дьявол. - Не уйти ребятам. - Засыпались ребята. Хохотал меднолицый Парфенов, расставив ноги. В толпе ухали, гикали, свистели: - Сыпь! Крой! Наддай! Вали! Вали! И вот - все кончилось: Гусев появился с обоими часами: лицо равнодушное, один глаз опять закрыт. Лимм и Педоти захлопали в ладоши: - Браво! Поздравляем... - Никаких знаков одобрения, - Гусев одернул кушак.- Работа показательная, - для своих, а также для международных бандитов... Внезапно что-то с треском обрушилось, покатилось, загрохотало на берегу. Крик. Тишина. Парфенов проговорил: - Не иначе как ящики с экспортными яйцами. Из темноты появился капитан. Унылое лицо вытянуто, усы дрожали. Развел руками: - Необыкновенное происшествие... Граждане, нет ли среди вас доктора? Гусев, подскочив к нему: - Ящики с экспортными яйцами? - Да не с яйцами, с таранью... Черт их знает - обрушилось полсотни ящиков прямо на сходни... И уложены были в порядке... Впрочем, не я их укладывал, меня это не касается, я ни при чем... - Сколько человек задавило? - Да двух иностранцев, - говорю я вам. - Мне это не нравится, - сказал Гусев. - До смерти? - Ну, конечно, - покалечило, шутка ли - ящиком-то... Да - живые... А, впрочем, мое дело вести пароход, за груз отвечаю, а что на берегу... - Господин капитан, - спросил Лимм, - мы поджидали здесь двух американских джентльменов... - Ну да же, говорю вам, - одному бок ободрало, другого вбило в песок головой, завалило рыбой, вытаскиваем... - Это они, мистер Педоти, - сказал Лимм. - Это Скайльс и Смайльс... Педоти и Лимм поспешно пошли на берег. За нимикое-кто из любопытствующих пассажиров, москвичи, капитан, Парфенов, Гусев. На конторке появился Ливеровский, - шляпа помята, руки в карманах. Гусев, приостановившись, внимательно оглядывает его. Ливеровский - с кривой усмешкой: - А еще хотите, чтоб к вам иностранцы ездили... Возмутительные порядки... - У вас оторваны с мясом две пуговицы, - заметили? - А вам, собственно, какое дело? Убирайтесь-ка к чертям собачьим. - Ладно, встретимся у чертей собачьих. - Гусев ушел. Ливеровский задрал голову к палубе, где, взявшись за столбик, стояла Эсфирь Ребус. - Грубо работаете, Ливеровский, - сказала она. - Плевать, зато - чисто. - Могу я, наконец, пойти спать? - Спите как птичка. Скайльс и Смайльс не поедут с этим пароходом... - Очень хорошо. У Скайльса и Смайльса отобьет охоту иметь дело с этой грязной страной. Эсфирь Ребус ушла в каюту. Ливеровский, захватив чемоданы, - на пароход. По палубе прогуливались Хопкинсон, в отблескивающих пароходными лампочками черепаховых очках, и профессор Родионов. Остановились, облокотились о перила, глядели, как из конторы вышел пароходный агент и за ним молодая женщина в парусиновом пальто с откинутым капюшоном,- за руку она держала хорошенькую сонную девочку. Рубя ладонью воздух, агент говорил со злостью: - Гражданка, отвяжитесь от меня, - билетов ни в первом, ни во втором, ни в третьем... - Что же нам делать? - Что хотите, то и делайте... - Мы смертельно устали с моей девочкой, - восемьдесят верст на лошадях... - Пожалуйста, - это меня не касается. - Тогда уж - дайте палубные места... - То - дайте, то - не давайте... Сразу надо решать... Неорганизованные... Нате, - два палубных... Молодая женщина, не выпуская руки девочки, попробовала захватить чемодан, укладку, корзину с провизией, кукольную кроватку и картонку для шляпы. Но то либо другое падало, - ничего не выходило. Тогда она сунула девочке кукольную кровать и - с досадой: - Можешь мне помочь, в самом деле. Не видишь - я мучаюсь... - Не вижу, - сказала заспанная девочка. - Держи кровать. - Держу. Но только мать подхватила кое-какие вещи, - девочка стоя заснула, кроватка упала... - Мука моя с тобой, Зинаида! Неужели у тебя нет воли, характера преодолеть сон? Возьми же себя в руки. - Взяла. - Держи кроватку... Идем, не спи... И, конечно, - опять шаг - и девочка заснула, кроватка упала. У матери покатилась шляпная картонка, посыпалась провизия из корзиночки. Она села на укладку с подушками и всхлипнула. Зинаида проговорила: - У самой нет характера, а на меня кричишь. На девочку и на мать глядели с палубы Хопкинсон и Родионов. Когда рассыпались вещи, негр сбежал вниз, широко улыбаясь, сказал: - Я вам немножко помогу. (И - девочке, присев перед ней:) Не бойтесь, литль беби, я не трубочист. Помуслите пальчик, проведите-ка мне по щеке. Я не пачкаюсь. Девочка так и сделала, - помуслила палец, провела ему по щеке: - Нет, не пачкаетесь. - Теперь ко мне на руки, дарлинг. Алле хоп! - Он поднял Зинаиду, подхватил чемодан и укладку, пошел на пароход. Женщина с остальными вещами, несколько замешкавшись, - за ним. На сходнях стоял профессор Родионов. Глаза - изумленно расширены: - Нина Николаевна... Она приостановилась, посмотрела на профессора длинным взором. Казалось - ничуть не удивилась встрече. Подхватила удобнее картонку: - Вы упорно не хотели меня узнавать, когда стояли там, на палубе, - это понятно... Но не подойти к дочери, она слегка задышала... - Нина, снова с упреков? - Какой-то черный человек-и у того нашлось великодушие, взял на руки несчастную девчонку... - Я не узнал, Нина, даю честное слово, ни тебя, ни Лялю... Не виделись два года. Ты так переменилась... Не к плохому... Ты откуда сейчас? - Из Иваново-Вознесенска, где служу. Я в отпускх - Театр? - Да. - Позволь - донесу твои вещи. Как ты устроилась? - Никак, - на палубе. - Нина, возьми же мою каюту. - Ты один? (Это - с искоркой радости.) - Нет, со мной Шура... В том-то и дело. - Спасибо. Мы предпочитаем устроиться на палубе. Она прошла на пароход. Родионов, раздумчиво глядя под ноги, - вслед за ней. На пристань возвращались пассажиры, бегавшие глядеть, как вытаскивают американцев из-под ящиков с таранью. Капитан, все еще взъерошенный, сердито махал помощнику(на освещенном мостике): - Павел Иванович, давайте же гудок... В стороне Гусев говорил Парфенову: - Ящики с воблой сами не летают по воздуху. - Не летают, - соглашался Парфенов. - Ящики были сброшены. - Так. - Вопрос - кем и зачем? - Не понимаю. - Широкое лицо Парфенова выражало простодушное удивление. Гусев - ему на ухо: - Преступник едет на пароходе. - Брось. - Здесь подготовляется крупное преступление. Их целая шайка. - Гады ползучие! - Парфенов рассердился, весь стал медный. - Да когда же они нас в покое оставят, проклятые?! Хрипло, ревущим басом загудел пароход. По сходням мчался запоздалый пассажир. Ему кричали с парохода: "Штаны потеряешь!" Седьмой час утра. В четвертом классе среди наваленных друг на друга сельскохозяйственных машин, ящиков с персидским экспортом, цементных бочек, связок лаптей спят женщины, дети, старые мужики, - узлы, сундучки, пилы, топоры: это сезонные рабочие и хлебные мешочники. Под полом трясутся дизеля. Из люка несет селедочным рассолом. Хмурый буфетчик уже открыл дверь в буфетную, где на винных полках бутылки лимонада и бутафория, надпись - "папирос нет", и на отечном лице буфетчика (грязная блуза, беременный живот, в волосах - перхоть, в карманчике - чернильный карандаш), - на лице его чудится надпись: "и, вообще, ничего нет и не будет, господа-товарищи"... Он отпускает чай. Официант, тоже низенький, неопределимого возраста, касимовский татарин, с подносами в руках, ловко перешагивает через ноги, головы, детские грязные ручки с разжатыми во сне кулачками, - уносится наверх. В двери третьего класса видны сквозные койки в два этажа, - рваные пятки спящих студентов, дамочки - ны свыше надобности оголенные ножки, взлохмаченные седые волосы уездного агронома, бледное лицо ленинградской студентки, тщетно разыскивающей пенсне под подушкой. Двое военных - в широчайших галифе и босиком - едва продрали глаза и уже закусывают. Кричит грудной и от детонации пронзительно заливается где-то за койками другой ребенок. К умывальнику стоит очередь. Профессор Родионов проснулся чуть свет от неопределенного чувства, будто накануне сделал какую-то гадость. За двенадцать лет революции он отвык от самоанализа - от занятия праздного, в некоторых случаях и антигосударственного. Два года тому назад он без намека на анализ разошелся с Ниной Николаевной. Жизнь с Шурочкой была сплошным накоплением фактов; он не пытался даже внести в них хотя бы какую-нибудь классификацию. И вот на утренней заре проснулся он от неприятного сердцебиения. Сквозь жалюзи тянуло речной прохладой. За матовым стеклом двери горела в коридоре лампочка, слабый свет ложился на Шурочкино молодое лицо с открытым ртом. Профессор глядел на нее, приподнявшись на локте, и еще определеннее почувствовал, что погряз в чем-то неподходящем. "Лицо очевидной дуры", подумал (точно формула выскочила), и с застоявшейся силой в нем раскопошился самоанализ. Он торопливо оделся и вышел на палубу, мокрую от росы. Разливалась оранжевая заря. На берегах - еще сумрак. Звезды маленькие. Тоска. Профессор чувствовал несчастье и заброшенность. Сел и самогрызся. "Где-то здесь, рядом, отрезанные от него, самая близкая на свете душа Нина Николаевна - и Зиночка... Бедные, гордые, независимые, невинные... А этот? Я-то? Обмусоленный Шурочкой... Пропахший "букетом моей бабушки"... Интенсивный петух! Бррр! Бррр!" - Брр, брр, - довольно громко повторил профессор. Солнце поднялось над Заволжьем; на заливных лугах легли сизые полосы. - Бррр... Бесстыдник, интенсивный петух! Бррр... За спиной его голая Шурочкина рука отодвинула жалюзи; заспанное лицо ее сощурилось от света. Зевнула: - Чего ты бормочешь, Валька? (Он не повернулся, не ответил, только страшно расширил глаза.) - Она высунула из окна всю руку, дернула профессора за плечо.Чего спозаранку встал? Идем досыпать. - Потянула его за щеку. - Ну, поцелуй меня, Валя... Он вскочил. Встал у борта, - коротко, как топором: - Нет! - Живот, что ли, болит? - Нет. Знай: я еще до рассвета убежал. С меня хватит... - Чего! - Она удивилась. Но аппарат для думанья был у нее несовершенный. Зевнула. - А ну тебя... Неврастеник... Шурочка вытянула нижнюю губку. Закрыла жалюзи. К профессору подходил Хопкинсон, - выспавшийся, элегантный, в белоснежном воротничке. Высоко поднимая ноги в огромных башмаках, благосклонный ко всем проявлениям природы, - протянул Родионову обе руки: - Прекрасное утро. Я в восторге. А вы - как спали, профессор? - Так себе... Кстати, мистер Хопкинсон, вы не видели, где устроилась вчерашняя дама с дочкой? - О, литль беби? Я как раз ходил и думал о них... Большое счастье быть отцом такой очаровательной девочки, - дарлинг... Родионов взял негра под руку, нажимая на нее - прошел четыре шага. С трудом: - Друг мой... Так сложна жизнь... Словом, эта девочка- моя дочь. Негр откинулся, у него заплясали руки и ноги. Но он был деликатным человеком: - Простите, ради бога... Я очень глуп... Заговорить о такой деликатной истории... Простите меня, профессор... Он закланялся, сгибаясь в пояснице. Профессору было мучительно стыдно. - Вам, иностранцам, многое непонятно в нашей жизни... Впрочем, я и сам ничего не понимаю... Вы видите перед собой уставшего, истерзанного, раздавленного человека, - если только это что-либо оправдывает... Я не желаю опрадываться! Я сам исковеркал свою жизнь... В сорок лет потянуло на молодое тело... Бррр! И то, что я сейчас - с Шурой в каюте первого класса, пропахшей "букетом моей бабушки"... И то, что у Шуры на лице ни одной морщины... Понимаете, ни одной, как у поросенка... Гнусно... Два года напряженной половой жизни... Бррр. Бррр. Стыдно!.. Вы этого тоже никогда не поймете... Можете перестать подавать мне руку... (Отбежал, вернулся.) А эти две - Нина Николаевна и Ляля... Сама чистота... Бедные, гордые и невинные... И мне стыдно подойти к дочери... (Пальцем в грудь.) Сволочь... В конце концовограничивайтесь со мной одними служебными отношениями... Он убежал. Разумеется, негр ничего не понял, - так, как будто его швырнули в соломотряс и перетряхнули все внутренности... Стоял выпучившись. Головастые чайки почти касались его крыльями, выпрашивая крошек. Когда он, высоко поднимая ноги, все же двинулся по палубе, в двух соседних окошках отодвинулись жалюзи. Высунулись Ливеровский и Эсфирь Ребус, мечтательно положившая голые локти на подоконник... - Это все упрощает дело, миссис Ребус... - Оскорбительно, что наше доброе солнце также светит этой паршивой стране, - ответила она - Я говорю - профессор играет нам в руку. - Какая связь у профессора с Хопкинсоном?.. - Ну, как же: ведь это профессор Родионов вывез его из Америки. - А-а... - Профессор - агроном. Большой спец. - А я думала, что это - выпущенный на свободу сумасшедший... - Аа-а... - Все русские такие... - Аа-а... - Мои сведения: у него большие знания, прекрасный работник, считается энтузиастом. Беспартийный. Его очень ценят. Но в личной жизни - окончательно запутался между двумя бабами. Эта его теперешняя, - Шурка, - безработная девчонка с биржи труда... Бросил из-за нее жену с ребенком, - вы их видели, они в четвертом классе... А теперь, кажется, не знает, как ему от этой Шурки отделаться... - Какая грязь! По вашим сведениями - негр открыл ему секреты? - Хопкинсон жил всю зиму на квартире Родионова, работал в его лаборатории... Все было очень засекречено. - Нужно точно узнать - известны ли грязному профессору открытия Хопкинсона... - Слушаюсь... - Мы должны уничтожить все следы... Сюда идет человек с закрытым глазом. Он мне не нравится. Действительно, лениво подходил Гусев. Руки в карманах галифе, верхняя часть туловища - голая, на ногах туфли. Эсфирь Ребус захлопнула жалюзи. Ливеровский закурил трубку. Гусев сел под его окном. Спросил, не повертывая головы: - Задача была: угробить их совсем или только чтобы они не поехали с этим пароходом? (Ливеровский за его спиной, не выпуская трубки, ухмыльнулся двумя золотыми зубами). Вы один сбросили эти ящики или был сообщник? Ливеровский молча вынул из пиджака бумажку и поднес к глазам Гусева. Тот взял, прочел: - "Иосиф Ливеровский. Вицеконсул республики Мигуэлла-де-ля-Перца"... Так... Это где это? - Республика Мигуэлла-де-ля-Перца, коей я имею счастье состоять гражданином и вице-консулом, - помещается в Южной Америке между Парагваем и Уругваем. - Понятно, - сказал Гусев. - Сами-то - русский? - Конечно... - У Деникина воевали? - Разумеется. - Теперь на шпионской работе? - Это зависит от точки зрения. - Угробить вас можно? - Коротки руки. | 
