Негр положил руки на перила, шея его понемногу уходила в плечи. Не знал, что ответить. Это ей, видимо, понравилось: - Странно, что привело вас в Советскую Россию? Мой вопрос несколько профессиональный: я журналистка. Вы можете называть меня Эсфирь. (Он торопливо, неловко поклонился.) По собственному желанию сюда не приезжают. Сюда спасаются от беды. Это страна голодных мечтателей. Я приглядываюсь к лицам... (Жалобно,) О... Они свирепы, бесчеловечны, эти варварские лица безумцев... Здесь едят человеческое мясо и социализируют женщин... - Неправда! -резко сказал негр. Тогда она ответила так, будто коснулась его сострадательной рукой. - Я бы хотела верить вместе с вами... Он изумленно повернулся. Ее улыбка была нежна и невинна. Теплый ветер растрепал ее шелковистые волосы. Хопкинсон несколько подался назад: - Миссис Эсфирь, я не понимаю - почему именно меня вы избрали собеседником? Мне это тяжело. Казалось - после такой грубости разговор кончен, и навсегда. Хопкинсон закрыл глаза. Ho обольстительная американка придвинулась к нему и голосом нежным, как хрустальный колокольчик: - Разве я намереваюсь оскорбить вас? Тогда он сказал с ужасным волнением, - даже пена проступила на углах губ: - Я Абраам Хопкинсон. - Я знаю. - Мой брат, Элия, был линчеван в штате Южная Каролина из-за белой женщины... Она была похожа на вас... - О боже... (И - шепотом,) Алле хоп... Как это случилось? Он подозрительно покосился, но ее глаза выражали только участие и печаль... - Они оба служили в универсальном магазине... Мой брат не виноват в том, что у него под черной кожей человеческое сердце... Он любил эту девушку, не надеясь ни на что... Страшась себя--потому что страх передан нам черными матерями... Однажды он увидел ее в парке и сел на другой конец скамьи... Его ослепило счастье глядеть на эту обольстительную особу. Любовь нужно высказать, иначе она задушит... Было, должно быть, очень смешно, когда он стал излагать девушке негрские чувства,- в парке, где полно гуляющих... Он поставил девушку в глупое положение- шокинг! Она очень рассердилась. Их окружила толпа. Несколько тысяч белых бешено закричали: "Линч"! Брат, весь истерзанный, но еще живой, был повешен на ветке дуба. В присутствии полисмена составлен акт о попытке насилия над белой женщиной и о законном возмездии... (Миссис Ребус молчала, носик ее обострился, губы - полоской...) Теперь вы понимаете, почему я такой плохой собеседник для вас, миссис Эсфирь... - Нет, не понимаю... Не вся Америка принимала участие... - Нет - вся! Прокурор и сенат отклонили мою жалобу,- суд Линча законный суд! Мои письма не поместила ни одна газета... Тогда я сам выступил с обвинением американского народа... За пять тысяч долларов статья была напечатана... На меня кинулась американская пресса, как стая шакалов... Я бьш лишен кафедры, выгнан из всех научных учреждений... Ку-Клукс-Клан приговорил меня к смерти. Несколько сот негров в разных городах жестоко поплатились за мои слова о справедливости... Я поклялся отомстить... Миссис Эсфирь, сюда я приехал для мщения... Но здесь мои маленькие чувства стали казаться не заслуживающими большого почтения... Здесь мои знания я решил употребить на более полезное дело... Пусть американцы спят спокойно, - я перестал о них думать... Он засмеялся. Миссис Ребус молчала, опустив глаза., - Пройдемся, - вдруг сказала она, - мне стало тяжело от вашего рассказа... - Я немножко удивился, - проговорил он, совсем сбитый с толку. - Я был уверен, что вы не захотите даже дослушать... - Женщины - странные существа, это правда... И они медленно пошли по палубе. В окне салона Гусев говорил Ливеровскому: - Шаг за шагом влипнете, безусловно, - Ни одного неосторожного шага, ни одного доказательства, товарищ Гусев. - Случай с портфелем? - Отрекусь. О портфеле первый раз слышу. - Свидетельница. - Грош цена: допросите Александру Алексеевну, она понесет такую бурду, - с ума сойдете... - Все-таки - придется вам перейти к уголовщине. - Придется... - И закопаетесь. - Никак нет. Вам неизвестно главное - наша цель. - Узнаю. - Не успеете. - Сегодня ночью? - перегнувшись через стол к его лицу, спросил Гусев. - Скажу "да" - не поверите; скажу "нет" - тоже не поверите... - Правильно. Так как же, стоит посадить на пароход наряд милиции? - Искренно говоря - нет: тогда мы отложим дело, свернемся. - Выпьем! (Чокается.) Мистер Лимм, стоя спиной к перилам, кивнул на окно салона и сказал Педоти: - Любопытно, что они пьют? - Что-то белое и едкое. - И ведь с аппетитом, мистер Педоти. Педоти вздохнул. Из другого окна салона, где за столом завтракали москвичи, высунулся писатель Хиврин и помахал рукой иностранцам: - Водка, водка... Присаживайтесь к нам, мистеры... - Ну их к черту! - Гольдберг схватил руку Хиврина.- Честное слово, опасно, товарищи... - Со мной не бойся... Я должен изучать европейцев: часть моего романа происходит в Европе... (Другой рукой схватил за спину пасынка профессора Самойловича.) Казалупов, скажи им по-английски... - Алле, тринкен, тринкен, - опять зовет Хиврин. - Водка! Лимм и Педоти переглянулись: - Мне кажется - неудобно, нужно пойти, мистер Педоти. - Сегодня воскресенье, я бы не хотел начинать мою поездку с безнравственного поступка. - Но у них пятидневка, воскресенье отменено. - А... Гм... На палубе появилась Нина Николаевна. Видимо, она пришла за Зинаидой. Педоти и Лимм, приподняв шляпы, дали ей дорогу и пошли в салон. Нина Николаевна позвала: - Зина... Сейчас же окне отодвинулись жалюзи, и выглянула Шура. Женщины некоторое время глядели друг на друга... - Здравствуйте, Александра Алексеевна... - Здрасте, Нина Николаевна... - Ищу Зинаиду... - С отцом прохаживается... Вы скоро слезаете? - Мы едем до Астрахани... - Интересно! - Шура сразу чем-то отдаленным стала похожа на козу. Нина Николаевна - спокойно: - Александра Алексеевна, я не покушаюсь на ваше счастье. Мне больше, чем вам, тяжела эта встреча... - Чего? Нина Николаевна ушла. Снова, обогнув пароход, появились миссис Ребус и Хопкинсон, строго поблескивающий очками. Он говорил: - Почему только человек с белой кожей должен считать себя хозяином мира? Желтых, красных, черных - численно больше. В нас точно такой же процесс пищеварения, нам так же повинуются машины... Белые - хозяева, мы - рабы. Белые овладели энергией, изобрели машины, построили семнадцатидюймовые пушки и завладели рынками... Мы говорим - спасибо и берем свою часть... - Мистер Хопкинсон, вы - ребенок, которого учат разбойничать. - Учат справедливости... - За эти две недели в ушах трещит от неразрешимых вопросов... Вон те (указывает на корму) едят черный хлеб с луком и решают мировые проблемы; у самих нет сапог и не заштопаны лохмотья.. Разве возможна жизнь без комфорта? Зачем тогда жить? И высший комфорт, который мы позволяем себе, - это наши предрассудки. Они охраняют нас от грязи и злословия, как зонт от дождя... А вы вздумали посягнуть на наши предрассудки. Зачем?.. Если бы стали утверждать, что по воскресеньям не нужно ходать к обедне и петь гимнов, или что Дарвин прав, ведя род человека от орангутанга, - на вас бы обрушились с такой же энергией... Вы мечтаете о мщении, а у нас горько сожалеют о вашем отъезде... Уверяю вас, Америка слишком высоко ценит ваш гений, чтобы не загладить какой угодно ценой эту размолвку... - Я немножко не понимаю, - сказал Хопкинсон, - менее всего понимаю вас... - О, вы плохо знаете американских женщин. Мы старимся, сожалея о неиспользованных минутах счастья,этой ценой мы покупаем комфорт. Тысяча демонов закованы в нас, но все же не так крепко, как это принято думать. Под надменной маской мы медленно сгораем от желания сбросить тесную одежду предрассудки... Хотя бы на час в жизни... Хотя бы одного из тысячи бесенков выпустить на свободу... Она сказала это просто и замедленно, как женщина, без стыда раздевающаяся перед мужчиной. Хопкинсон мучительно подавлял в себе то, что неминуемо должно было возникнуть в нем от слов и близости этой женщины. Затылок его налился кровью: - Вы так же откровенны со своей собакой, мне представляется, миссис Эсфирь... - Нет, мистер Хопкинсон, этих мыслей я не поверяю даже моей собаке... (Он откинулся как от удара.) Самое соблазнительное в вас то, что вы взрослый ребенок... (Засмеялась.) Вы поняли: настал мой час в жизни... Я захотела быть голой перед единственным человеком... Не стоит думать почему. Желание... (Хопкинсон поднес руку к лицу, очки его упали за борт.) Так будет свободнее, без очков... В тумане... - Или вы... - Нет, не лгу, я не слишком развратна. Возьмите мои руки. (Он схватил ее руки,) Ледышки? Вот что значит - раздеваться перед мужчиной... - Миссис Эсфирь... (У него стучали зубы.) Хотя бы для того, чтобы не быть сейчас смешным... я уйду. - Конечно... Я хочу вас видеть владеющим собой. Мы встретимся после заката. Это час покоя... Хопкинсон нагнул голову и пошел, близоруко натыкаясь на стулья. Миссис Ребус не спеша закурила папиросу. От носа по палубе шли профессор, Зинаида и Нина Николаевна. Профессор громко говорил: - Нам было очень радостно и хорошо. Представь себе, Нина, я, оказывается, превосходный отец, то есть любящий отец... Это меня удивило... - Я думаю, нас не выгонят из салона. Зинаида хочет есть... Поморгав, профессор спросил робко: - А мне можно с вами пообедать? - Нет, - спокойно ответила Нина Николаевна. - Это может быть понято превратно... -Мне несколько тяжело от твоей слишком... рассудительности, Нина. - Я не могу разговаривать как любовница. - Понимаешь... (они уже входили в дверь салона) какой-то нужно сломать ледНизким басом заревел пароход и начал поворачивать к берегу... В окна салона стали высовываться пассажиры. Хиврин, отмахивая со лба мокрые волосы: - Что это такое? Какая остановка? Мистер Лимм - лоснясь улыбкой: - Русский водка, хорошо... Будем покупать водка... Казалупов: - Мне сообщили, на этой остановке яйца - рубль восемь гривен... Хиврин: - Вылезаем... Мистер Педоти, яйца, яйца покупаем. Мистер Педоти: - Мы все покупаем... Мистер Лимм: - Ура, русский Волга! Стоявший у борта Парфенов указал на приближающийся, берег: - Бумажная фабрика, махинища... Два года назад: болото, комары... Понюхайте - воняет кислотой на всю Волгу. Красота! Двести тонн целлулозы в день... Это не жук чихнул... Плыли теплые берега. Плыли тихие облака, бросали тени на безветренный простор воды, всегда прегражденный лазурной полосой. Нешевелящиеся крылья чаек отсвечивали зеленью; то одна, то другая падала за кормой в пенный след парохода. Влажный ветер трепал скатерти, облеплял ноги у женщин, разглаживая морщины, вентилировал городскую гарь. Солнечные зайчики играли на пивных бутылках. Дрожали жалюзи. Босой матрос мыл шваброй палубу. Волга ширилась. Берег за берегом уходили в мглистую даль. На воде, такой же бледной, как небо, лежали плоты,- от волн парохода они скрипели и колыхались, покачивая бревенчатый домик с флагом, где у порога в безветренный час кто-то в линялой рубашке играл на балалайке. Шлепал колесами желтый буксир, волоча из последних сил караван судов, высоко груженных досками, бревнами, серыми дровами. Близко проходила наливная баржа с нефтью, погруженная до крашенной суриком палубы. В лесистом ущелье дымила железная труба лесопилки, по склону лепились домики, и на горе за березами белела церковь с отпиленными крестами. Странным после городской торопливости казалось неторопливое движение берегов, облачных куч над затуманенной далью, коров, помахивающих хвостами на отмели, мужика в телеге над обрывом... Хотелось - быстрее, быстрее завертеть эту необъятную панораму... Но ветер ласкал отвыкших от ласки горожан, распадались набитые на мозг обручи черных забот, и откуда-то (что уж совсем дико) появлялось забытое давным-давно ленивое добродушие... Появлялся неестественный аппетит. На остановках покупалось все, что приносили бабы из съестного, пироги с творогом и картошкой, яйца, топленое молоко, ягоды, тощие куриные остовы... Переполненная впечатлениями была лишь верхняя палуба. Нижней четвертому классу - было не до того: она опоражнивалась на каждой остановке, - вываливалось по нескольку сот мужчин и женщин и столько же впихивалось, в лаптях, с узлами, сундуками и инструментами, в тесноту и селедочную вонь. Капитан уныло посматривал с мостика на эти потоки строителей. На сходнях крутились головы в линялых платках, рваные картузы, непричесанные космы, трещали корзины, сундучки, ребра. Два помощника капитана сбоку сходен надрывались хрипом: - Предъявляйте билеты, граждане! Куда прете без очереди! Грузились и выгружались партии рабочих на лесозаготовках, на торфяных разработках, на строительстве городов и фабрик. Одни уходили на сельские работы, другие- из деревень на, заводы... Солнце садилось. Лимонный закат медленно разливался над (Заволжьем, над лугами и монастырскими рощами, над деревнями и дымами строительства. - Как в котле, народ кипит... Строители, - добром их помянут через тысячи лет, - говорит Парфенов, облокотясь о перила. Стоящий рядом капитан ответил мрачно: - Полагается триста человек палубных, а мы сажаем до тысячи. Вонища такая, что даже удивительно. Ни кипятку напастись, ни уборных почистить прут как плотва... - А ты раньше-то, чай все богатых купцов возил, шампанским тебя угощали... - Да, возил... В восемнадцатом году... Сам стою на штурвале и два комиссара - справа, слева от меня, и у них, дьяволов, вот такие наганы. Подходишь к перекату, и комиссары начинают на тебя глядеть... А за перекатом - батарея белых... И так я возил... Всяко возил... Капитан отошел было, Парфенов со смехом поймал его за рукав: - Постой... Да ведь это с тобой я, никак, тогда и стоял... На пароходе, как его "Марат" не "Марат"? - "Царевич Алексей" по-прежнему, на нем и сейчас идем... - Чудак! Вспомнил! (Смеется.) Я еще думаю, - морда у него самая белогвардейская, посадит на перекат... Да, не обижайся... А ведь я чуть тебя тогда не хлопнул, папаша... Капитан отойдя, крикнул сердито: - Давай третий! Пароход заревел. На палубу поднимались нагруженные продуктами москвичи и иностранцы. Лимм, потрясая воблой: - Риба, риба... Хиврин одушевленно: - Под пиво, мистер, - национальная закуска. Педоти: - Закажем колоссальную яичницу... Казалупов: - Шикарно все-таки, скупили весь базар. Гольдберг: - Но - цены, цены, товарищи... Вдоль борта озабоченно бежала Шура. - Валерьян! Купил? - звала она, перегибаясь. - Малины? Это же невозможно... Колбаса, колбаса, - три двадцать четыреста грамм. Вот - люди же купили! и совершенно не лошадиная... - Ну и пусть его покупает малину, - говорит Ливеровский, походя. Стоит отравлять себе дивный вечер... У Шуры пылали щеки: - Не в малине дело, - он прямо-таки липнет к этой Нинке... - Нам лучше... - Слушайте, чего вы добиваетесь цельный день? (Поднимает ладонь к его лицу.) Да, уж - смотрите, прямо неприлично... (Шепотом.) Капитан глядит на нас... - Едем со мной в Америку. - Чего? Ну, вы нарочно... - Ух, зверь пушистый, - говорит Ливеровский выразительно... - А в самом деле в качестве чего я могла бы поехать в Америку? - Секретаря и моей любовницы... - Временно? - Ну, конечно. - А то - все-таки бросить Вальку, такого желания у меня нет, я его обожаю... Но я еще, знаете, страшно молодая и любопытная... (Внезапно с тоской.) Обманете меня, гражданин вице-консул? - Возьмите это... (Он всовывает ей в руку листочек бумаги.) Крепче большим и указательным... (Шура растерянно берет листочек.) - А чего это? Зачем? - Здесь немножко сажи с воском. Готово. (Берет назад у нее листочек.) Вы поедете в Америку и будете вести роскошную жизнь, - гавайские гитары и коктейли... Но сейчас должны... - Сердце очень бьется у меня. - Сейчас - возьмите у Гусева портфель и принесите мне. Поняли: портфель украсть и тайно мне - в каюту... Шура - шепотом: - Гражданин вице-консул, как же это вы меня котируете? - Как соучастницу... - Вы бандит? Ливеровский, оглядевшись - и ей на ухо: - Я шпион, агент международного империализма. (Шура молча затряслась, заморгала, начала пятиться.) - Случайно встретила, и - ничего общего, сами привязались... - Поздно, душка. - Он осклабился и, помахивая записочкой перед Шуриным лицом: - Не донесете... - Ей-богу, ей-богу, донесу... - Знаете - что здесь? (Показывает записочку.) Здесь - ваша смерть. (Читает.) "Добровольно вступаю в международную организацию Ребус, клянусь подчиняться всем директивам и строжайше хранить тайну, в чем прилагаю отпечаток своего большого пальца"... Вот он! | 
