- Ну, а две оторванные пуговицы от вашего пиджака. (Гусев внезапно повернулся.) Пуговички от этого вашего пиджака (показывает) я нашел вчера между ящиками... - Пуговицы? - удивленно проговорил Ливеровский, оглядывая себя. - Все целы... Терпеть не могу роговых пуговиц... Видите, из альбумина... - Так... Когда переставили пуговички-то? - Да вчера же вечером и переставил. Разговор был полностью исчерпан. Гусев поднялся: - Пойдем позавтракаем. - Швырнул пуговицы в Волгу, ушел. Ливеровский рассмеялся и захлопнул жалюзи. Появились москвичи. Все - в белых штанах, в морских картузах. Хиврин говорил: - Я еду осматривать заводы, строительство... У меня задуман большой роман, даже есть название - "Темпы".. Три издательства ссорятся из-за этой вещи... Пасынок профессора Самойловича, выставил с борта на солнце плоский, как из картона, нос, проговорил насморочно: - В Сталинграде в заводских кооперативах можно без карточек получить сколько угодно паюсной икры... - А как с сахаром? - спросил Гольдберг. - По командировочным можно урвать до пуда... - Тогда, пожалуй, я слезу в Сталинграде, - сказал Хиврин. - Я хотел осмотреть издали наше строительство, чтобы получить более широкое - так сказать, синтетическое - впечатление. Парфенов, еще более румяный и веселый, подошел к москвичам, указал рукой на берег: - Видели? В прошлом году здесь было болото. А гляди, что наворотили! На версту: железо, бетон, стекло,.. Из-под земли выросло... Резиновый комбинат... А вон за буграми - дымит гигантское на все небо - вторая в Эсесер по мощности торфяная станция... И - то же самое - два года назад: болото, кулики, комарье... Вот как... Тем временем профессор Родионов пробирался по четвертому классу в поисках Нины Николаевны. Она умыла Зинаиду, вернулась на корму и заплетала девочке косу. Зинаида вертела головой, следя за чайками. - Зинаида, стой смирно... - Мама, птицы. - Вижу, вижу... Не верти же головой, господи... - Птицы, мама... На корме, под висящей лодкой, среди тряпья, медных тазов, кастрюль, сидели цыгане, похожие на переодетых египтян. На покрышке трюма - русские: пятидесятилетний мужик со звериным длинным носом, утопшим в непричесанных усах, без шапки, на босых ногах - головки от валенок. Рядом - дочь, мягкая девка в ситцевой кофте, линялая полушалка откинута на шею. Ей не то жарко, не то беспокойно: поминутно вынимает из соломенного цвета волос ярко-зеленую гребенку, чесанет и опять засунет. По другую сторону отца - человек в хороших сапогах, в сетке вместо рубахи, чисто выбритый, все лицо сощурено, локти на раздвинутых коленях, - видимо, ему не доставляет удовольствия нетерпеливое движение берегов: едет по делу. Поодаль - четвертый мужик, с болезненно-голубоватым лицом и лишаями на лбу. Лениво надрезает ржавым ножиком заплесневелый хлеб, жует, с трудом проглатывая. Наверху, на палубе первого класса, стоят американцы - Лимм и Педоти, с биноклями и путеводителем. - Я спрашиваю - для чего русским такие неизмеримые богатства? - говорит Педоти. - Кусок черного хлеба и глоток воды их, видимо, вполне удовлетворяют... Несправедливо, чтобы дикий, безнравственный и неприятный народ владел подобными запасами энергии. - Вы правы, мистер Педоти: несправедливо и опасно... - И у нас легкомысленно не хотят понять все размеры этой опасности... Профессор Родионов появился на корме. Нина Николаевна оглянулась на него, чуть-чуть нахмурилась. - Вот где ты, - сказал он. - Да, как видишь... (Взяла дочь за плечи и решительно повернула к нему.) Зина, это - папа, ты не забыла его, надеюсь? - Ляля здравствуй. - Он присел перед дочерью; она насупилась, отодвинулась к матери в коленки. - Деточка милая, ты помнишь папу? Заморгал. Нина Николаевна, отвернув голову, глядела на облако. Начала моргать и Зинаида, опустились углы губ. Тогда Нина Николаевна сказала: Зинаида, пойди с папой на палубу... - Лялечка, пойдем кормить птичек, чаечек... Нина Николаевна пододвинула девочку к отцу; Зинаида задышала. Он взял ее на руки, поцеловал и, оглянувшись на мать: - А ты, Нина, не пройдешь наверх? - Нет... - По-моему, нам нужно очень, очень как-то поговорить... Она отвернулась. Профессор ушел с Зинаидой на руках. Заросший мужик со звериным носом, ни на кого не глядя, сказал натужным голосом: - Пятьдесят лет работаю... Я не трудящийся? Это - как это, по-вашему? (Человек в сетке и хороших сапогах, крутанув головой, усмехнулся.) По какой меня причине голоса лишают? - А по той причине, что ты - кулак. - А это что? (Показывает ему руки.) Мозоли, дружок... - Креститься мне на твои мозоли? - Перехрестишься, - трудовые... - Врешь, - кулацкие... - Тьфу! - плюнул заросший мужик. - Дятел-толкач... Разве такие кулаки-то? - Вот то-то, что такие... - Книжник ты, сукин ты сын! Тогда дочь его, мягкая девка, сморщилась, ущипнула отца за плечо: - Да что ты, тятенька? Я тебе говорю - молчи... - Нет, не такие кулаки-то... Я из навоза пятьдесят лет не вылезаю... Хлеб мой небось жрешь, не дависся... - Это вопрос, - взглянув на него холодно, ответил человек в сетке. Может, я и давлюсь твоим хлебом... - Врешь!.. Дунька, врет... - И бородищей прямо в лицо колхознику: Объясни мне эту политику... - Голоса тебе сроду не дадим, потому что ты - отсталое хозяйство и ты кулак как класс... Батраков сколько держал? - Ну, держал... А тебе какое дело... Что ты мне в душу лезешь! Дунька, сморшась, опять ущипнула отца за плечо: - Да что ты, в самом деле? Я тебе говорю - молчи...- И человеку в сетке: - Чего ты с ним разговариваешь - он выпимши... На верхней палубе появилась Шура. Навстречу ей вывернулся Ливеровский. Приподнял шляпу: - Мы, кажется, ехали в одном вагоне. - Чего? (Споткнулась, но вид Ливеровского был настолько предупредителен, что Шура приняла знакомство.) Я вас тоже видела... - Знаете, - отдыхает глаз - глядеть на такую счастливую парочку. - Чего? - Я завистлив... Хожу все утро и завидую вашему мужу... - Ах, вы про нас... Ну, многое вы знаете... - Оставьте. Хотя удовлетворить хорошенькую женщину - не легкая задача... Правда. - Чего? (Подавила смех.) Какая же я хорошенькая? - Ну, ну... Отлично знаете себе цену. - Вы кто - кинематографический артист? Они прошли. Заросший мужик на корме опять заскри - пел: - Ты еще не работал. Ты на бумаге работал. Ты меня не переспоришь... - Да тятенька же! - Дунька чеснулась зеленой гребенкой. Человек в сетке ответил: - Леший... - Я - леший? - Лешего социализму учить, так и тебя... Мы вас сломим... - Антиресно! - Да. - Дунька щипнула отца, да не выговорила, от волнения высморкалась в конец полушалки... Заросший мужик: - Хозяин был - хозяином и останусь. Свое добро не отдам, сожгу... - Невежа, - с отвращением проговорил человек в сетке. - Колхоз по всей науке - высшая форма хозяйства. Упирайся, нет ли, - все равно ты мужик мертвый... - Так ты и скажи, - силой меня в колхоз... Мы тебе поработаем, - все дочиста переломаем, все передеремся... Уравняли!.. Я, знаешь, какой работник, - за свое добро горло перегрызу... А другой - лодырь, пьяница, вор... Ему лень на себе блоху поймать... И ему даром мое добро отдай! Да я всех коров зарежу, лошадям ноги переломаю. Дунька изо всей силы толкнула отца и - колхознику: - Не видишь - он сумасшедший, не говори ты с ним... Четвертый собеседник, болезненный мужик с лишаями на лбу, проговорил примирительно: - Это правда: наука помогает... - В чем она тебе помогает? - закричал заросший мужик. - Она себя оправдывает. - Наука? - Мы все стали глубокомысленные. Взялись за работу сообща. По предписанию науки. - Дурак сопатый... - Это верно, за мной это утвердилось. С малолетства на хозяев работал, и работал плохо - с точки зрения, как у меня кила... Так и слыл - плохой человек... А наука меня от дела не гонит, я теперь у дела хлеб ем, - езжу на тракторе... А без науки, по природе, только кошка действует... Заросший мужик плюнул. Опять замолчали. На верхней палубе проходит Родионов с Зинаидой. - Папа, птицы! - говорит она. - Чайки принадлежат к семейству пингвинов, Зиночка, они питаются рыбой и другими ингредиентами... Мясо их жестко.. - Папа, они голодные. - Пойдем, попросим хлебца, будем им кидать... Деточка моя, ты очень любишь маму? Мама - изумительная, цельная, редкая женщина... Зинаида, насупясь: - Мама не женщина... - Разумеется, она - прежде всего - мама... Так вот, что я хотел вас спросить?.. В отношении ко мне сглажена несколько горечь? Постарайтесь вспомнить, - в ее разговорах обо мне - быть может, проскальзывала родственность? - Папа, не понимаю - чего ты? - протянула Зинаида. - Боже мой, прости, моя крошка... Снова, оживленные, появляются Шура и Ливеровский. Они еще не дошли до кормы и не видят профессора. Щура говорит: - Многие котируют меня как необразованную, но я далеко не то, что выгляжу... И ваша агитация про любовь меня смешит. Наука открыла, что так называемая любовьтолько голый животный магнетизм... - Так вот - ваш животный магнетизм и сводит меня с ума. - Это мне многие говорят. - Например - негр... - Ну, вы просто, знаете, того-с... (Покрутила пальцем у головы.) - Черт возьми, - прищурясь, говорит Ливеровский,- вот на такую женщину не пожалеть никаких средств. - К сожалению, у нас в этом смысле не развернуться. Наше правительство просто нарочно раздражает публику... Пудру, например, продают - пахнет керосином. - Что ж, он к вам каждый день шатается? - Опять он про Хопкинсона! Слушайте, - обыкновенно я принесу им чай в кабинет, и они там - бу-бу-бу... А сама либо звоню по телефону, - у меня страсть разговаривать по телефону... Или я читаю иногда... Вы не поверите - я увлекаюсь марксизмом. - Уверен, что негр втирает очки вашему профессору. - И - ошиблись. Они разбирают одну рукопись. Хопкинсон написал ее так, чтобы никто не понял, - шибром. Но слушайте - это государственный секрет! Обещайте - никому... - Хорошо, - Ливеровский придвинулся, раздув ноздри. - При одном условии (свинцово глядит ей в глаза, Шура раскрыла рот). - Чего? - Приходите в мою каюту... Шура слабо толкнула его ладонью: - Что же это такое... Ой! Споткнувшись, пошла на корму. Увидала профессора, опять раскрыла рот: Ой! - Ты уже встала, собака? - Профессор слегка загородил собой Зинаиду. Мы проезжаем довольно красивыми местами. (Заметив, что Шура уставилась на Зину, нахмурился.) Не присоединишься ли к нам? - Это что за девочка? - уязвленно спросила Шура. Профессор строго кашлянул: - Гм... Эта девочка - дочь... - Чья, интересно? - Гм... Моя... (И - строго глядя на головастую чайку.) Так вот, Зина, предложение... У Шуры все личико стало, как у высунувшейся мыши: - Ты с ума сошел, Валерьян! Где ты подобрал девчонку? - ... предложение, - тверже повторил профессор, - пройти на носовую часть парохода... Он повернулся. Ливеровский любезно приподнимал шляпу: - Доброе утро, профессор, я уже имел счастье познакомиться с вашей супругой... Иосиф Ливеровский, вице-консул республики Мигуэлла-де-ля-Перца... - Очень приятно, - сказал профессор, - вы попали в довольно неподходящую минуту... Вопросы агрикультуры, которые вас, несомненно, интересуют, несколько заслонены от меня беспорядком в личной жизни... Но я надеюсь быстро разобраться... (Поклонился.) До свиданья... Обняв Зинаиду, строгий, научный, он пошел на носовую часть парохода. Ливеровский с кривой усмешкой: - Девчонка едет в четвертом классе с матерью. Я ее видел, - очень сохранившаяся женщина. Шура проглотила нервный комочек. Самообладание вернулось к ней. Передернула плечиками: - С чем вас и поздравляю: эту Нинку вся Москва знает, - сплошная запудренная морщина. Сохранившаяся ! Мне все теперь ясно, - да, да, они заранее сговорились. Вот, сволочь, устроили мне прогулку по Волге... Ливеровский потянулся взять ее за спину: - Красивая, гибкая, злая... Шура вывернулась, как из трамвайной толкучки: - Оставьте пошлости! Но он - настойчиво: - Хотите - помогу? (Она дышала ноздрями.) Все просто и мило: профессора от свежего воздуха целиком и полностью потянуло на лирику. Зрелище неопрятное, - сочувствую вам. Профессора нужно вернуть с лирических высот на землю. Есть план. - Какой? - Эта самая рукопись, что вы рассказывали... - Которая у Валерьяна в портфеле?.. - Принесете ее мне... (Шура молчит.) Спрячем. (С неожиданным раздражением.) Ну, профессор будет метаться по пароходу в панике и - ему не до Зинки с Нинкой. Поняли? Шурины глаза неожиданно раскрылись от восхищения: - Поняла. - Несите... Тогда из окна обеденного салона медленно высунулась голова Гусева. Жуя осетрину, проговорил: - Александра Алексеевна, увидите профессора - не забудьте сказать, что портфель его у меня... Он показал портфель - из кожи под крокодила: - И ключ от вашей каюты у меня... Показал также и ключ. Шурка молча схватила его. Убежала. Ливеровский в это время закуривал. Бросил спичку за борт: Завтракаете? - Завтракаю, - любезно ответил Гусев. - Присоединяйтесь. - Ничего осетринка-то? - Пованивает, но есть можно. - Что еще скажете хорошенького? - спросил Ливеровский. - А ведь в портфеле-то у него не рукопись, а копия. - Да, я тоже так думаю, - Ливеровский равнодушно отвернулся. На палубе появилась Эсфирь Ребус - свежая, улыбающаяся, в изящном платье из белого полотна. Она улыбалась не людям, даже не текущим мимо берегам, а чему-то неизмеримо высшему. Ливеровский сказал ей тихо: - Влипли. Легавый настороже. Портфель у него. - В таком случае и легавый отправится туда же... Спокойствие ее было классическое. Она даже не остановилась. Ливеровский бормотал: - Миссис Ребус, нам не справиться с троими... - Если у нас не хватит сил, мы поднимем массы. - Глаза ее сияли навстречу Хопкинсону. Он двигался к ней, как щепка к водовороту. Его огромные башмаки отлетали от палубы, высоко подбрасывались коленки, в руках плясали бинокль и путеводитель. Белели воротничок, зубы и глазные яблоки. Что-то, видимо, было странное в улыбке миссис Ребус, в невероятно сдержанном волнении Хопкинсона, - иностранцы, стоявшие у борта, повернули головы: Мистер Лимм, мне сдается, что это тот самый негр, наделавший столько отвратительного шума в Америке... - Бог с вами, мистер Педоти, его же линчевали, насколько мне помнится. - Суд Линча был совершен над его братом... - Вы правы, я совсем забыл эту грязную историю. - Мне очень не нравится присутствие здесь Хопкинсона... Миссис Ребус и Хопкинсон сошлись и стали у перил так, будто судьба их наконец свела. Эсфирь улыбалась чайкам. Хопкинсон поднес к глазам бинокль, рука его дрожала. Ливеровский перестал дышать, следя за этой встречей главных персонажей... - Алле хоп, - хрустально-птичьим голоском произнесла миссис Ребус, бросая крошку хлеба чайкам. Ливеровский заметил, что из окна салона по пояс высовывается Гусев, также весьма заинтересованный встречей. Ливеровский подскользнул к нему: - Будьте столь любезны, передайте карточку завтрака. - А я уже кончаю. - По рюмочке пропустим? - Уговор. - Есть. - Ничего не подсыпать в рюмку. - Товарищ дорогой! - Ливеровский весь удивился. - Вы невозможно информированы об иностранцах. Мы же прежде всего культурны. Подсыпать яду в рюмки... Бульварщина!... Где вы этого начитались? Он заскочил в салон и сел у окна напротив Гусева. - Алле хоп! - Эсфирь кидала крошки птицам. - Кроме этих птиц, вам что-нибудь нравится здесь? Что? (Негр перекатил к ней глаза, губы его сжались резиновыми складками.) - Вы говорите по-английски? - Она чуть сдвинула брови. - Что? - Многого здесь я еще не понимаю, миссис, но я хочу любить эту страну. И я полюблю эту необыкновенную страну. - Мне нравится ваш ответ, - она подняла брови и задумчиво: - Так должен ответить хороший человек... Алле хоп! (Бросила крошку птицам.) А я дурной человек. Язлая... | 
