Рядом с ней стояла группа евреев в черных сюртуках с жидкими седыми бородками и локонами. Они стояли и ждали с выражением такого беспредельного смирения, будто находились здесь уже сотни лет и знали, что придется ждать еще столько же. На скамейке у стены сидела беременная женщина; рядом с ней – мужчина, который в волнении беспрерывно потирал себе руки. Подальше – еще мужчина, весь седой, он что-то говорил плачущей женщине. На другой стороне – прыщавый молодой человек, куривший сигарету и тайком поглядывавший на элегантную женщину, которая то стягивала, то натягивала перчатки; дальше – горбун, вносивший что-то в записную книжку; несколько румын, шипевших на своем языке, словно паровой котел; мужчина, рассматривавший фотографии, он то и дело их прятал, снова вынимал и снова прятал; полная женщина, читавшая итальянскую газету; молодая девушка, с безучастным видом сидевшая на скамье, полностью погрузившись в свою печаль. – Это все люди, которые написали заявления на выдачу им временного разрешения, – объяснил Классман. – Или люди, которые намереваются это сделать. – С какими же документами еще можно получить разрешение? – Большинство из них еще имеет действительные паспорта или паспорта, срок которых скоро истекает, но они еще не обменены. Здесь также находятся люди, въехавшие в страну каким-нибудь легальным путем и имеющие визу. – Значит, здесь еще не самое страшное? – Нет, не самое, – ответил Классман. Керн заметил, что, кроме чиновников, за окошечками работали и девушки. Одеты они были скромно и мило, большинство – в светлых блузках с нарукавниками из черного сатина. Керну казалось странным, что они боялись запачкать свои рукава, в то время как перед ними толпился народ, у которого была затоптана в грязь вся жизнь. – В последние дни здесь, в префектуре, особенно плохо, – заметил Классман. – Последствия каких-либо событий в Германии всегда в первую очередь испытывают на своей шкуре эмигранты. Они – козлы отпущения. Керн обратил внимание на мужчину с тонким умным лицом, который стоял у окошечка. Молодая девушка взяла у него бумаги и задала ему несколько вопросов. Кивнув головой, она начала что-то записывать, и Керн заметил, как у человека на лбу выступил пот. В большом помещении было довольно прохладно, тем не менее лицо мужчины, одетого в легкий летний костюм, покрылось испариной, прозрачные капли пота струились по лбу и щекам. Он продолжал стоять неподвижно, опершись руками на выступ, в предупредительной, но не смиренной позе, готовый ответить на вопрос, и несмотря на то, что ему уже продлевали вид на жительство, пот по-прежнему стекал по его лицу, говоря о том, что человек испытывает страшный страх. Казалось, этого человека жарили на невидимой сковородке бессердечности. Если бы он кричал, жаловался, умолял, Керну это не показалось бы таким страшным. Но человек стоял все в той же позе. Создавалось впечатление, что он тонет в самом себе, – страх просачивался сквозь все плотины человеческого разума. Девушка возвратила мужчине документы и что-то дружелюбно ему сказала. Он поблагодарил ее на мягком, безукоризненно чистом французском языке и быстро вышел из зала. Лишь у выхода он развернул документы и посмотрел на них. Там он увидел только синюю печать и несколько дат, но лицо его было таким, словно для него внезапно наступила весна, а в строгой тишине зала оглушительно запели соловьи свободы. – Ну, пошли? – спросил Керн. – Насмотрелись? – Да. Они направились к выходу, но у дверей их задержала группа нищих евреев, которая окружила их, словно стая голодных растрепанных галок. – Пожалста… помогите… – Старший вышел вперед, покорно и безнадежно разводя руками. – Мы не говорить по-французки… Помогите, пожалста… Человек, человек… – Человек, человек… – заговорили они хором со всех сторон, размахивая своими широкими рукавами. Казалось, только это слово они и знали по-немецки. Они повторяли его снова и снова, показывая при этом своими пожелтевшими руками на себя: на голову, сердце, глаза, – все в одном и том же мягком и настойчивом, почти льстивом монотонном пении. – Человек, человек… – И только старший из них добавлял: – Помогите, пожалста, человек, человек… – Он знал на два-три слова больше. – Вы говорите по-еврейски? – спросил Классман у Керна. – Нет, – ответил тот. – Не знаю ни слова. – Эти евреи говорят только на своем родном языке. Они сидят здесь каждый день и не могут добиться, чтобы их поняли. Ищут человека, который мог бы служить им переводчиком. – По-еврейски, по-еврейски, – быстро закивал старший. – Человек, человек, – зажужжали все сразу, словно рой пчел. Взволнованные, выразительные лица с надеждой уставились на Керна. – Помогите, помогите… – Старший показал на окошечки. – Не можно говорить… только… человек, человек… Классман с сожалением развел руками. – Я – не еврей… Они сразу окружили Керна. – Еврей? Еврей? Человек… Керн покачал головой. Жужжание смолкло. Движение рук прекратилось. Старший застыл в неподвижности и, опустив голову, еще раз спросил: – Нет? Керн снова покачал головой. – А-а… – Старик еврей поднял руки к груди, сложил их треугольником так, чтобы кончики пальцев касались друг друга и образовали над сердцем маленькую крышу. Так он и остался стоять, немного согнувшись, словно прислушиваясь к какому-то далекому зову. Потом он поклонился и медленно опустил руки. Керн и Классман вышли из зала. Дойдя до главного коридора и выйдя на площадку, на которой соединялись несколько каменных лестниц, они услышали громкие звуки музыки. Играли какой-то быстрый марш. Ликовали барабаны, и все громче играли фанфары. – Что это? – удивился Керн. – Радио. Наверху – комната отдыха для полицейских. Дневной концерт. Музыка устремлялась вниз по лестницам, словно сверкающий ручей. Она застаивалась в коридорах и водопадом лилась из широких входных дверей. Ее брызги со всех сторон падали на маленькую одинокую фигурку, выделявшуюся на нижней ступеньке лестницы смутным темным пятном, – жалкий черный комочек. Это был старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошечка. Потерянный и сломленный, с печальными глазками, не знающими покоя, он сидел в уголке, втянув плечи и прижав колени к груди. Казалось, что он не в силах больше подняться. А вокруг – пестрыми каскадами лилась веселая музыка, не знающая сострадания, полная силы и энергии, как сама жизнь. – Пойдемте выпьем по чашечке кофе, – предложил Классман, когда они вышли на улицу. Они зашли в маленькое бистро и уселись за тростниковый столик. Выпив чашку черного горького кофе, Керн почувствовал облегчение. – Ну, а последняя категория людей? – спросил он. – Последняя категория – это люди, вынужденные голодать и ютиться в одиночестве в разных трущобах, – ответил Классман. – Тюрьмы. По ночам – станции подземки. Новостройки. Своды мостов Сены. Керн взглянул на беспрерывный людской поток, протекавший мимо столиков бистро. Прошла девушка, неся на руке большую-картонку для шляп. Она улыбнулась Керну. Потом обернулась и бросила на него еще один быстрый взгляд. – Сколько вам лет? – спросил Классман. – Двадцать один. Скоро исполнится двадцать два. – Я так и предполагал. – Классман размешал ложечкой свой кофе. – Моему сыну столько же. – Он тоже здесь? – Нет, – ответил Классман. – Он – в Германии. Керн поднял глаза. – Насколько я понимаю, это плохо? – Только не для него. – Ну, тем лучше. – Для него было бы хуже, если бы он оказался здесь, – добавил Классман. – Вот даже как? – Керн с удивлением посмотрел на Классмана. – Да… Я бы его так избил… В общем, изувечил бы на всю жизнь. – Что, что? – Он донес на меня в полицию. Из-за него я и должен был убраться. – Черт возьми! – вырвалось у Керна. – Я католик, верующий католик. А сын уже несколько лет был членом одной из этих молодежных партийных организаций. Там их называют "старыми бойцами". Вы, конечно, понимаете, что я не разделял его взглядов, довольно часто спорил с ним. А юноша становился все более дерзким. Однажды он сказал мне приблизительно то же, что говорит унтер-офицер призывнику: чтобы я заткнулся, иначе будет плохо. Посмел мне угрожать, понимаете? Я залепил ему пощечину. Он убежал в бешенстве, заявил на меня в государственную полицию и дал им запротоколировать все мои слова – слово в слово, которыми я ругал их партию. К счастью, у меня там оказался знакомый, который тотчас же предупредил меня по телефону. Я должен был убраться как можно скорее. Уже через час приехала полиция, чтобы забрать меня, и во главе их – мой сын. – Да, дело нешуточное! – заметил Керн. Классман кивнул. – Ему тоже придется не сладко, если я когда-нибудь с ним встречусь. – Может быть, потом у него тоже когда-нибудь будет сын, который его также выдаст. И может, тогда уже коммунистам. Классман смущенно взглянул на Керна. – Вы думаете, это все продлится так долго? – Не знаю. Но мне уже трудно представить, что я когда-нибудь смогу вернуться назад.
Штайнер приколол значок национал-социалистской партии к отвороту своей куртки. – Великолепно, Беер! – сказал он. – Откуда он у вас? Доктор Беер ухмыльнулся. – От одного пациента, попавшего в автомобильную катастрофу неподалеку от Мюртена. Я накладывал ему на руку шину. Вначале он вел себя осторожно и рассказывал, что в Германии все обстоит блестяще. Потом мы распили по рюмочке коньяка, и пострадавший начал проклинать все их порядки, а на память подарил мне свой партийный значок. К сожалению, он должен был вернуться обратно в Германию. – Да благослови, господь, этого человека! – Штайнер взял со стола синюю папку для бумаг и открыл ее. В ней лежал лист со свастикой и несколько пропагандистских листков. – Думаю, этого будет достаточно. Наверняка попадется на удочку, увидев все это. Эти пропагандистские листки Штайнер тоже взял у Беера, который получил их несколько лет назад от партийной организации Штутгарта и до сих пор удивлялся этому. Отобрав несколько экземпляров, Штайнер отправился к Аммерсу. Беер уже рассказал ему о том, что приключилось с Керном. – Когда вы уезжаете? – спросил Беер. – В одиннадцать. До этого времени я еще зайду к вам, чтобы вернуть значок. – Хорошо. Я буду ждать вас с бутылкой фенданта. Штайнер ушел. Вскоре он уже звонил в дом Аммерсов. Открыла горничная. – Я хочу говорить с господином Аммерсом, – отрывисто сказал Штайнер. – Меня зовут Губер. Горничная исчезла, но вскоре появилась снова. – По какому делу? – "Ага, – подумал Штайнер. – Это уже заслуга Керна". Он знал, что Керна об этом не спрашивали. – По партийному! – бросил он коротко. На этот раз появился сам Аммерс. Он с любопытством уставился на Штайнера. Тот небрежно поднял руку в знак приветствия. – Геноссе Аммерс? – Да. Штайнер отвернул лацкан куртки и показал ему значок. – Губер, – представился он. – Явился по поручению организации, функционирующей за границей. Должен выяснить у вас некоторые вещи. Аммерс стоял подобострастно, почти по стойке "смирно". – Пожалуйста, входите, господин… господин… – Губер. Просто Губер. Как вы знаете, вражьи уши – повсюду. – Знаю. И для меня это большая честь, господин Губер. Штайнер все рассчитал верно. У Аммерса не возникло ни малейшего подозрения. Слишком уж глубоко сидел в нем страх перед гестапо. Но даже если бы у него и возникли какие-либо подозрения, в Швейцарии он все равно не смог бы ничего предпринять против Штайнера. У того был австрийский паспорт на имя Губера. А связан он с гестапо или нет, этого никто не мог установить. Даже германское посольство. Аммерс провел Штайнера в гостиную. – Садитесь, Аммерс! – пригласил Штайнер, сам садясь в кресло Аммерса. Он порылся в своей папке. – Вы знаете, геноссе Аммерс, что главным принципом нашей работы за границей является одно – незаметность? Аммерс кивнул. – Мы ожидали этого и от вас. Бесшумной работы. А теперь до нас дошли слухи, что вы привлекли к своей особе ненужное внимание в случае с одним молодым эмигрантом! Аммерс вскочил со стула. – Это – самый настоящий преступник! Он довел меня до болезни. После него я совсем разболелся и сделался всеобщим посмешищем… Этот оборванец… – Посмешищем? – резко перебил его Штайнер. – Всеобщим посмешищем? Геноссе Аммерс! – Не всеобщим, не всеобщим! – Аммерс понял, что допустил ошибку и от волнения совсем запутался. – Посмешищем только в моих собственных глазах. И я думаю… Штайнер словно буравил его взглядом. – Аммерс, – сказал он медленно, – настоящий член партии никогда не кажется смешным даже самому себе! Что с вами, Аммерс? Неужели демократические крысы уже затронули ваши убеждения? Посмешище! – такого слова для нас вообще не существует! Пусть другие будут посмешищами в какой угодно степени, но только не мы! Вам это ясно? – Да, конечно, конечно! – Аммерс провел рукой по лбу. Он уже видел себя наполовину в концентрационном лагере, посаженным, чтобы освежить свои убеждения. – Ведь это – только несчастная случайность. В остальных случаях я был тверд, как сталь. Моя верность партии непоколебима… Штайнер дал ему выговориться. Потом остановил: – Хорошо, геноссе! Думаю, что этого больше не повторится. И не обращайте внимания на эмигрантов, понятно? Мы рады, что избавились от этих людей. Аммерс усердно закивал. Потом он встал и достал из буфета хрустальный графин и две серебряные с внутренней позолотой рюмки на высоких ножках, специально предназначенные для ликера. Штайнер с брезгливой гримасой на лице наблюдал за всеми этим приготовлениями. – Что это? – наконец спросил он. – Коньяк… Я думал, что вы хотите немного освежиться. – Коньяк такими рюмками пьют только члены общества трезвенников, Аммерс, – сказал Штайнер немного веселее. – Или когда коньяк очень плохой. Дайте мне обычную, не слишком маленькую рюмку. – С превеликим удовольствием! – Аммерс обрадовался. Лед, по всей вероятности, был сломлен. Штайнер выпил. Коньяк оказался приличным. Но это нельзя было ставить Аммерсу в заслугу – плохого коньяка в Швейцарии просто-напросто не изготовляли. Штайнер вынул из кожаного портфеля, взятого у Беера, синюю папку. – Попутно еще один вопрос, геноссе. Но только строго между нами. Вы знаете, что наша пропагандистская работа пока еще испытывает большие материальные трудности? – Да, – усердно подтвердил Аммерс. – Я всегда так считал. – Хорошо. – Штайнер снисходительно махнул рукой. – Такое положение не должно продолжаться. Мы должны создать тайный фонд. – Он заглянул в свои листки. – У нас уже есть значительные вклады. Но мы не брезгуем и небольшими суммами… Этот чудесный домик – ваша собственность, не так ли? – Да. Впрочем, на нем уже две ипотеки. Значит, практически он принадлежит банку, – довольно поспешно ответил Аммерс. – Ипотеки существуют только для того, чтобы платить меньше налогов. И член партии, имеющий собственный дом, – это не какой-нибудь бездельник, у которого для партии нет какой-то суммы денег" Итак, какую сумму мне проставить против вашего имени? Аммерс нерешительно заглянул в подписной лист. – В данный момент для вас это будет неплохо, – ободряюще заметил Штайнер. – Подписной лист с именами, разумеется, пойдет в Берлин. Как вы смотрите на пятьдесят франков? Аммерс облегченно вздохнул. Зная ненасытность партии, он уже считал, что ему не отделаться суммой меньшей, чем сто. – Конечно! – тотчас же согласился он. – Можно даже и шестьдесят, – добавил он. – Хорошо, значит, шестьдесят. – Штайнер внес эту сумму в подписной лист. – Кроме Хайнца, у вас еще есть другие имена? – Хайнц Карл Гозвин. Гозвин с одним "н". – Гозвин – это редкое имя. – Да, но это настоящее немецкое имя. Старогерманское. Уже во времена переселения народов упоминается имя короля Гозвина. – Верно, верно. Аммерс положил на стол две купюры – пятьдесят и десять франков. Штайнер спрятал деньги. – Расписки не даю, – сказал он. – И вы сами понимаете, почему. – Конечно, конечно! Ведь эти взносы тайные… А здесь, в Швейцарии… – Аммерс хитро подмигнул. – И не создавайте вокруг себя никакого шума, геноссе. Тишина – уже половина успеха! Не забывайте об этом! – Конечно! И я все хорошо понимаю… А это был только несчастный случай… Штайнер возвращался к Бееру по извилистым улочкам, усмехаясь в душе. "Рак печени! Ай да Керн! Вот, наверное, удивится, когда получит шестьдесят франков после этого налета"! | 
