Тогда-то и потянуло его в ш и к: приобщился к с в е т у, начал обедать в "Национале", а ужинать в Доме кино, - воистину, "не говори, забыл он осторожность". Там-то, в ресторане Дома кино, к нему за столик и подсела Зоя Федорова - чуть пьяненькая, глаза сужены тяжелой яростью: - Ну, здравствуй, следователь! Давно я этой встречи ждала… 8
Уже доехав до Марьиной Рощи, Костенко вдруг ощутил в себе страх; еще в метро он установил, что за ним т а щ а т с я двое; он знал, что этих двух должны пасти ребята с Петровки, счетчик включен, операция вступает в решающую стадию; он был убежден, что переиграет мафиози, запутает их, ш м ы г а я через проходные дворы и чердаки, как-никак тридцать пять лет оперативной работы, полковник Дерковский был отменным учителем, да и Григорий Федорович Тыльнер, ставший агентом угрозыска в ноябре семнадцатого, часто встречался с молодыми, даже после того как ушел в отставку, не говоря уж об Иване Парфентьеве, начальнике МУРа; самородок; блатные его Цыганом звали, может, действительно, было что-то цыганское в его крови - а уж глаза явно р о м э н о в с к и е, пронзительно-черные, с голубиной поволокою, в них постоянно были сокрыты страсть, песня, доброта, ярость, колыбельная нежность, чудо что за народ, цыгане, загадка цивилизации, скорбь о вселенской тайне, и г р а… Страх, родившийся в Костенко, был настолько оглушающим, неожиданным для него самого, что он сел на скамеечку, достал из кармана свой любимый "Московский комсомолец" (молодцы ребята, костят что надо, работают во фронтовых условиях, но не сдаются, словно по к р и к у живут: "Великая Россия, но за нами Москва, отступать некуда") и углубился в чтение, хотя строк не видел, слились в штрихованную черно-белость… С самого начала работы на Петровке, а потом и в угрозыске Союза повелось так, что начальство направляло его на самые боевые участки (бандформирования, вооруженные группы налетчиков - предшественники нынешних штурмовых отрядов мафии, особо опасные одиночки - с пистолетом и финкой). Постепенно Костенко все более и более ощущал в себе появление обескоженных, порою даже каких-то радарных чувствований; он явственно видел опасность за несколько дней до того, как приходили данные о том, что действительно именно эта опасность угрожает ему и в том именно месте, которое ему зыбко представлялось. Чем дальше развивалось в нем это качество, тем увереннее он предсказывал погоду на ближайшие два, а то и три дня (впрочем, профессор Юра Холодов, соученик по школе, отдавший жизнь изучению магнитного поля, только посмеивался: "У тебя остеохондроз, Слава, сосудики жмет, а этот индикатор понадежнее барометра, ты не Сафонов и не Кашпировский, живи спокойно"). Лишь мельком взглянув на человека, он ощущал его скрытые недуги, особенно с т р а ш н о чувствовал приближение неминуемого конца у раковых больных; смерть Левушки Кочаряна предсказал за месяц до того, как любимый друг их шалой, растерзанной молодости (вот уж воистину "потерянное поколение") сел в свое большое кресло возле окна, в нем и умер - бесстрастно-мужественно; смерть мужчины должна быть формой продолжения стиля его жизни. Во время охоты за Скрипачом, который перестрелял пять человек во время налета на кассу фабрики, когда взял семьсот тысяч рублей, поиск привел Костенко в Молдавию. Опрашивать ему пришлось людей самых разных, вплоть до шофера секретаря ЦК Щелокова; тот, кстати, и рассказал ему поразительную историю: председатель Совмина Константинов занимал роскошный особняк, а в этом особняке, в прихожей с лепниной (музею б тут быть, а не пристанищу бюрократа с челядью) висело четырехметровое зеркало венецианской работы, цены которому не было. А круглосуточную охрану молдавского вождя нес солдатик из глухой деревни; замерз бедолага в своей деревянной будке, продуваемой насквозь сухим зимним ветром, решил войти в прихожую барского дома, отогреться; света нет, только в кухонном окне торчал огрызок окаянно-желтой луны; с т р а ж осторожно вошел в святая святых, и первое, что увидел, было лицо человека, пристально и неотрывно на него смотревшего; солдатик сделал шаг навстречу смутно знакомому ему парню, прошептал отчаянно "кто идет? ", царапнул заледеневшими ногтями затвор; "стрелять буду! ", еще один шаг сделал (колени трясло ужасом), а тот, похожий на него, - навстречу, ну и жахнул из трехлинейки. Зеркало с шуршаще-водопадным грохотом заискрило на пол… Сначала в городе потешались, но - как говорили бабки - не в потехе дело, на зеркало грех руку поднимать, быть беде. И впрямь - через три дня Константинова погнали, надо было крепить интернационал, предсовминовское место завсегда отдавали молдаванину, назначали местного Рудя, и Константинов из-за (этого помер от сердечного приступа, не смог пережить обиды, да и с особняка погнали, как теперь людям глядеть в глаза?! Костенко навсегда запомнил слова щелоковского шофера: "Можно, конечно, продолжать издеваться над народными приметами, только если народ над ними столетиями не смеялся, значит, резону не было… Битое зеркало - к горю, так было, есть и будет вовек". А что? Правда. Пойди поспорь. Объяснить не можем, оттого и потешаемся: "Этого не может быть, потому что не может быть никогда". Когда же я ощутил страх, подумал Костенко. Сегодняшним утром? Нет. В метро, когда обнаружил за собой слежку? Нет. Этот страх жил во мне со вчерашнего дня. Видимо, с той минуты, когда Строилов-старший рассказал, что к нему постоянно з в о н я т. Наверное, я соотнес жестокость затаившихся нелюдей с беззащитной беспомощностью несчастного старика. Да, я за то, чтобы взорвать наши ужасные тюрьмы, пропахшие вековым ужасом карболки, крови, затхлости, и построить Цивилизованные помещения для тех, кто преступил Закон; разные люди его преступают, по разным причинам, Да и государство сплошь и рядом повинно в том, что граждане встают на стезю зла: когда мир незащищенных б е д н ы х, которых не тысячи, а многие десятки миллионов, соседствует с миром у п а к о в а н н ы х, - о социальной гармонии говорить преступно… К милосердию надо взывать, с Богом идти к каждому, кто оказался за решеткой… К каждому? К тому, кто растлил пятилетнюю девочку тоже? Или готовит убийство беспомощного старика? Меня всегда упрекали в гнилом либерализме, но растлителей я бы сажал на электрический стул; американцы народ верующий, богобоязненный, но безжалостно сажают зверей под ток и - правильно делают. А мы считаем, что, если режим в колониях будет унизительно-беспощадный, это остановит тех, кто освобождается; не остановит, ожесточит еще страшней, убьет все человеческое… Нет, сказал себе Костенко, я испугался в тот момент, когда принял решение идти сюда, в Марьину Рощу, к Артисту. Я иду к бывшему (бывшему ли? пойди установи с гарантией?!) вору в законе Дмитрию Дмитриевичу Налетову, окрещенному Артистом потому, что был похож на Николая Черкасова; он и говорил "под него", и плясал, и стихи декламировал, особенно Маяковского - точь-в-точь как Черкасов в фильме "Весна". И шел он к нему не в бирюльки играть, а договариваться о том, чтобы Артист включился в д е л о. С Вареновым, был убежден Костенко, милицейскими методами не справишься, тут надо по-иному, иначе просрем все, а прощения за это не будет… Имею ли я на это право, снова и снова спрашивал себя Костенко; возможно ли мне, полковнику уголовного розыска, садиться за стол переговоров с вором в законе, даже имея целью разгром банды? Во-первых, в который уже раз возражал он себе, я не полковник, а отставник, дистанция огромного размера; во-вторых, Павел Нилин не зря написал "Жестокость" про то, как именно бандит спас ситуацию в далеком таежном районе, разрушив общность своих сотоварищей по банде. А кто сейчас помнит Нилина? Или Паустовского? "Государеву дорогу" Пришвина? Юрия Тынянова? Ольгу Форш? Вот уж, воистину, беспамятство! А "Дикая собака Динго" Фрайермана? Тот же "Март-апрель" Кожевникова? Иваны не помнящие родства, воистину! Или коршуны, кидающиеся на упавшего, - только б свежей кровушкой пахло… Ни в одной стране нет таких зашоренных групп, как у нас: одни не принимают того или иного писателя, оттого что он не с ними, другого - потому что сам по себе, третьего - традициям не верен, а как им быть верным в искусстве?! Были б верны - Пушкина б не имели, он первым стал писать тем языком, которого и поныне нет краше и современней… Понесло, сказал он себе; стой; не об этом речь; если я разрешил себе переступить границу служебной этики, которой был верен всю жизнь, тогда надо прыгать в такси и мотать отсюда, чтобы запутать г о л у б е й, которые воркуют в ста метрах от меня, переговариваясь о чем-то и придерживая при этом книжечки на крутых коленях. Нельзя прыгать в такси, возразил себе Костенко, словно бы продолжая дискуссию со своим вторым "я", поймут, что я их обнаружил; уходить надо лениво, путать рассеянно, чтобы их не оставляла уверенность в том, что я ничего не заметил. Главное - ответь себе: имеешь ли ты право на тот поступок, который может дать ключ ко всему делу? Или следует идти так, как велит традиция? И, таким образом, остаться в тупике, темном и безнадежно-глухом? И опасном для людей на улицах, ибо Сорокин и Вареное (а сколько еще с ними? только ли эти два боевика?) будут спокойно жить в городе и продолжать свое дело, которое ежедневно, ежечасно и ежеминутно разлагает не только тех, кто близок им, но и грозит смертью тем, на ком они остановят свой страшный цинковоглазый взор. Костенко поднялся, сложил газету, сунул ее в карман, поискал глазами урну, не нашел, конечно; втер окурок каблуком, совестясь и за самого себя, а пуще за несчастный Моссовет, и неторопливо двинулся к блочным домам; Артист жил в километре отсюда, возле церкви; там и н ы р н у… … Дмитрий Дмитриевич Налетов пришел в уголовный мир путем, увы, типическим: отец его, Дмитрий Федорович, в прошлом слесарь Дорхимзавода, был призван в июле сорок первого, когда старшему сыну, Николаю, исполнилось семнадцать, среднему, Василию, четырнадцать, а младшему, Дмитрию, одиннадцать. Жена его, Галина Никифоровна, продолжала работать на Дорхиме уборщицей, на пятьсот сорок рублей в месяц; Николашка, закончив десятилетку, стал учеником слесаря, приносил шестьсот; хватало выкупить карточки - и хлеб, и сахар, и соль, и макароны, и четыреста граммов масла, и кило мяса в месяц; в сорок втором призвали и его; отец и старший сын погибли в одночасье, под Сталинградом; осталась Никифоровна с двумя мальцами, в комнате с земляным полом на Извозной улице, без воды и света, всего в ста метрах от Можайского шоссе, по которому летали, как и раньше, улюлюкающие "паккарды" вождей: из Кремля - на дачу, с дачи - в Кремль, к семужке, фазанчикам, буженинке, икорочке и копченостям… Мать вымолила еще полставки, надрывалась, чтоб можно было выбрать мальцам еду по карточкам, тяжко кашляла, а в соседских домах на Можаечке жили начальники, приезжали на "ЗИСах" и "Эмочках" поздней ночью, раньше двух-трех часов редко; как великий вождь советского народа уедет к себе, так и они по домам в одночасье - кто одну сумку с продуктами волокет, кто две, а детишки у них румяненькие, ухоженные, голосенки звонкие, веселые, особенно когда во дворе после уроков играют (с сорок третьего налетов не было уже), вокруг пересохших фонтанчиков вольготно детворе, только "извозных" к себе не подпускали, "хулиганье", мол, замарашки рваные… А как маманя у Налетовых слегла в лихорадочном ярко-румяном ознобе, как заволынили в бухгалтерии с б ю л л е т н е м, как принялись гонять мальцов от стола к столу, так Василек замкнулся в себе, лицом повзрослел, особенно, когда врач сказала, что матери нужно молоко с медом и маслом, а его только на базаре можно взять - в обмен на шмотье или за большие сотни, откуда?! - Господи, - надрывно стонала мать, плохо понимая, что с нею, только кулачки прижимала к груди, жженье там у нее было и мокрота заваривалась, - раньше-то б на паперть вышли, люди добрые б подали, а сейчас и церквей нету, бедненькие вы мои сироты… Мальчики снова пошли в завод, заняли очередь на прием; выдали две банки американского яичного порошку и буханку хлеба, а что с порошком делать, если подсолнечного масла ни капли нет, на чем омлет жарить?! Да и дровишки кончились, буржуйка третий день не топлена, от земляного пола могилой тянет, холодом… Вот тогда-то Васек взял длинный столовый нож, сунул его за пазуху и отправился в подъезд, где жили начальники; время было позднее, сел он на третьем этаже, дождался, когда приехала машина и здоровенный дядька в черном пальто, меховой шапке и бело-желтых бурках з а с о п е л по лестнице; вытащив нож из-за пазухи, стал у него на пути (рослый был, хоть и жердь жердью, а шея, как веточка ромашки и, колотясь мелкой дрожью от ужаса, прохрипел: - Отдай добром жрачку, а то нож суну… Здоровенный дядька бросил сумку под ноги, Васек подхватил ее и ухнул в темную жуть лестничного пролета, слыша вдогон вопль: - На помощь! Товарищи, грабят! … Наутро Васек поменял на толчке уворованные банки шпрот, "Казбек" и связку сосисок на бидон молока, масло и мед; вернулся домой - там участковый сидит; молоко с медом не взял, а Ваську увел; через два дня в каморку Налетовых пришел пахан - руки в наколках, русалки какие-то да якоря, ни одного родного зуба - сплошь фиксы, бросил к буржуйке охапку поленцев, достал из кармана трубочку денег, перевязанную ниткой, пояснив Димке: - Братана твоего выслали, мы - подможем… Я пока мать покормлю, а ты валяй в партию, слезу пусти, иди на крик и, пока сюда кого из них не приведешь, - не слезай… Мать кое-как выходили, пошла на инвалидность; Димка сунулся в завод, но - не взяли, молодой еще, иди учись… Вот и стал его учителем дядя Женя, вор в законе, домушник. И пошло-поехало… … С Костенко жизнь свела Артиста в шестьдесят пятом: задержали его оперы райотдела, но, поскольку Налетов был в розыске, вызвали дежурного по МУРу: - У нас тут концерт, прямо хоть кино снимай! … Артиста взяли на малине, хмель не прошел еще; концерт, действительно, давал отменный: и черкасовская чечетка, когда тот в молодые годы патипаташонил, и подражание песенкам Марка Бернеса (оперативники ему гитару принесли), и Мирова с Новицким шпарил, закрой глаза, ну, точно эти самые конферансье изгиляются, один к одному! Костенко устроился на лавке, отполированной до зеркального блеска задницами задержанных, закрыл глаза и прямо-таки подивился таланту арестованного (три побега из колоний, семь судимостей, вор большого авторитета), позвонил Левону Кочаряну, тот, по счастью, был дома, попросил приехать; взял Артиста под расписку и, вместо того чтобы везти его в тюрьму, пригласил в ресторан "Будапешт", который раньше был "Авророй" и славился как центр всех московских п р о ц е с с о в, особенно когда там держал джаз Лаци Олах, лучший ударник Москвы. Артист попросился на сцену, и Костенко, не унижая его честным словом, пустил, прочитав в глазах вора такую благодарность, что в клятвах надобности не было; выступил; проводили аплодисментами, звали на бис… Договорились, что Кочарян покажет Артиста своему режиссеру. Он, Левончик, тогда еще не постановщиком был, а ассистентом; однако назавтра Костенко закатали строгача, Артиста отправили в Бутырки, но Левон смог перебросить ему весточку: "Держись, Слава из-за тебя погорел, отмотаешь срок - жду, постараюсь помочь, ты этого заслуживаешь, место твое - в искусстве, а если и нет, то - рядом с ним". Артист вышел через месяц после того, как Левона похоронили; в Москве, конечно, не прописывали; позвонил на Петровку, спросил телефон Костенко; увиделись. - Против стены нет смысла переть, - сказал Костенко. - Дуборылы и есть дуборылы… Я позвоню в Зарайск, у меня там приятель начальник розыска, постараюсь устроить в городской клуб… Образование получил? - Восемь классов. - Поступай в школу рабочей молодежи. - Зарайский угрозыск захочет, чтобы я стукачом у него стал? - У него своих хватает… А и захотел бы - ты агент сладкий, о таком только мечтать можно, - я бы не позволил, тебя на сцену за уши надо тащить… - Не выйдет, - Налетов покачал кудлатой седой головой. - Я только под газом расслабляюсь, а трезвый от зрительских взглядов леденею, двух слов сказать не могу… - Пройдет… И приезжай в Москву почаще, по субботам и воскресеньям приезжай, в концерты ходи, театры… Денег не предлагаю, у самого нет, наймись на какую еще работу, там можно подкалымить… А будешь по театрам ходить - наверняка хорошую бабу снимешь, женишься… Вот тогда иди ко мне, прописку пробьем… Пробивать ему пришлось не прописку, а отмену новой статьи, которую закатали Артисту. В клубе, где он начал работать, был детский танцевальный ансамбль, детишки занимались всласть, он им и "полечку" ставил, и "краковяк", заканчивали поздно, не хотели расходиться от дяди Димы… И возьмись откуда нелюди - маленькую Ниночку, девять лет всего, крохотулечка, тростиночка с косичками, опоганили и прирезали в осеннем безлюдном парке… Налетов ждал неделю, две, поиски ничего не давали; тогда он нащупал м а л и н у, купил водки, пришел туда гулять; ф е н я его была уникальной, провел т о л к о в и щ у с местными урками, получил след и прихватил двух нелюдей - одному шестнадцать лет, другому семнадцать. Перед тем как казнить псов, отобрал у них показания, все честь по чести, заставил написать, что пили перед преступлением, где время провели, отчего на такое решились; связав намертво двух с у к, неторопливо сходил домой, взял магнитофон и записал их показания на пленку; слушаешь - леденит… После этого спокойно сунул нож в горло, даже лицо не изменилось… В городе его судить не решились - народ бы отбил; все стояли за него, бабы криком исходили вокруг милиции, из обкома комиссия приехала, с трудом вывезли в Москву. Костенко поднял Митьку Степанова, тот подключил коллег, драка за Артиста продолжалась год; мастодонты грохотали: "Самосуда захотели? Может, линчевать начнем подозреваемых?! А где наше главное завоевание - демократическое судопроизводство?! " Налетов относился ко всему этому шуму равнодушно, словно бы дело касалось не его; от адвоката отказался; на суде вместо последнего слова задал молодой судьихе вопрос: "А если бы вашу доченьку вот так распяли, тоже б процессуальных норм требовали? Или сами б нехристей исполосовали по глазам бритвой? Если скажете, что ждали бы суда, приговаривайте меня к расстрелу, жить в этой сучьей державе не желаю… " Крутили и вертели, что, мол, он ничего не замышлял, в порядке аффекта все это у него вышло, а он стоял на своем: "Никакого аффекта, все заранее обдумал, ибо знал, что п с ы получат исправительную колонию, а оттуда выйдут стервятниками, и не одну мою Нинульку погубят, а десятки детишек, виноватых лишь тем, что народились в нашей стране". |
