Дали ему срок, но через три года помиловали: весь город отправлял каждый месяц по письму, так Костенко общественность научил, у нас главное, чтоб каплей долбить, отписываться бюрократам надоест, придумают что-нибудь… И снова Артист поселился за сто первым, опять ему Костенко помог; каждую субботу приезжал в Москву, тут и повстречался с женщиной - в церкви, где заказывал службу по Кочаряну; тихая, маленькая, в очках, преподаватель химии в техникуме, Диана Артемовна; женился, работал в заводском клубе, стал а в т о р и т е т о м, не воровским - им он был всегда, - а человеческим. Вот к нему-то, оторвавшись от боевиков, и пришел Костенко, не в силах скрыть нервный озноб, потому что шел он сюда для того, чтобы снова отправить этого человека в тюрьму, на муку и - вполне вероятно - гибель. … Ночью, когда Варенов, отпустив такси, медленно поднимался к себе на четвертый этаж х р у щ о б ы, Артист, дождавшись, когда тот вставил мудреный ключ в сияющий медью финский замок, сделал два кошачьих прыжка с того пролета, что вел на пятый этаж, схватил лицо Варенова так, что указательный и безымянный пальцы правой руки уперлись в глазные яблоки, а левой рукой нажал финочкой ровно на столько, чтобы металл пропорол куртку, и осторожно ввел Исая в темную квартиру, пришептывая: - Будешь умным - уснешь живым, Варево… 9
… Людмила Николаевна Дрожжина, по первому мужу Сорокина, оказалась очень крупной женщиной; глаза у нее были водянистые, чуть навыкате, волосы тщательно крашены, хотя седина у корней безжалостно оттеняла искусственную каштановость; на ней был байковый халат, ужасающей - как и все сделанное отечественной легкой промышленностью - расцветки. Приняла она Костенко в маленькой комнате, заставленной коробками и дырявыми чемоданами, на радиаторах отопления стояли треугольные картонки из-под кефира и молока, повсюду были разложены скукоженные пластиковые пакетики; закуток утильщика, а не жилье… На вопросы женщина отвечала поначалу раздраженно, но, видимо, возраст брал свое - старость любит разговор и воспоминания об ушедшем. - Так ведь я и не хотела на развод подавать - говорила она, стремительно лузгая семечки. - Это его мать, она тогда со мной жила, пилила каждый день: "Выкинут из квартиры, в Сибирь сошлют, подавай, дура, бумаги! " А тут и вправду пришли из ХОЗУ, стали метраж обмерять, будто он и так им неизвестный; пугали… Чтоб словом претензию какую выразить, - так нет же… У нас слова только для того чтоб врать, у нас намеками людей со свету сживают, все кому не лень намекают ну и начинает страх душить… Я - за ручку, написала по форме: и Хрущеву, и Булганину, и Ворошилову что, мол, так и так, меня-то за что?! Дошло, видать, письмо, комиссию прислали, а бабка в одночасье от страха-то и померла… Ну, меня и оставили в покое, только через полгода прислали бумагу, чтоб я добровольно одну комнату освободила… А я что, дура?! Одну освободишь так они и со второй попрут… Вот я и подала на развод, так, мол, и так, не хочу быть женой врага народа… Они перепугались, вызвали меня, говорят, что сейчас врагов народа нет… А потом я за Дрожжина замуж вышла, он сначала у полковника Либачева шофером был, а как всех пересажали при Никите в дежурной части работал… - Где он? - Так оппился и в одночасье преставился… Я ж с магазина каждый день то колбаски принесу, то чекушку, то сырку… Это раньше разрешалось, только теперь злоба людей одолела, при Сталине-то начальство понимало, что на семьдесят три рубля зарплаты не проживешь, разрешали брать, только чтоб не беспредельничать: унес на пятерочку или там десятку, но больше - ни-ни, стыд надо иметь, да и потом не в заграницу воруем, не чужим даем, а себе, народу… Костенко вздохнул: - С тех пор Сорокина не видели? - Ни разу… - Любили его? - Вообще-то он непьющий был… Культурный… Только один раз ударил, и то - поделом… - За что? - Надька ко мне с деревни приехала, соседка.. А тогда ж только по справке можно было в город катать… Иначе разве наш народец к работе приучишь? Потому и еда в магазинах была, что деревенским барьер поставили… Ну а она без всякого разрешения прикатила, лекарства для матери хотела купить, хорошая была женщина, Полина Васильевна, как сейчас помню… Мой-то поздно на работу уезжал, не то что сейчас все валом к девяти прут… Он ночью приедет, отоспится, а к себе часов в одиннадцать шел, не раньше… Ну, посидели мы, мадерки взяли, он с распределителя часто ее приносил, разговорились, она и сказала, что, мол, председатель у них людоед, никого в город не пускает, как Гитлер какой… Он ее повыспрашивал - как змей был хитрый, уж так стелет, такой ласковый, так поддается, - а потом меня в спальню пригласил, да и поучил: "Кого в дом пускаешь, такая-сякая?! Чтоб духу ее не было сей миг! " Прав был, конечно, нельзя закон нарушать… Я не в обиде на него за то, что отлупил, он грамотный, лучше меня знал, что можно, чего нельзя… - Так вы про него ничего не знаете, Людмила Николаевна? Ни письмеца он вам не написал из лагеря, ни посылки не попросил? - Я как замуж вышла, мне с Сорокиным нельзя было… Дрожжин-то, я ж говорю, шофером на службе остался, приписали б какую с в я з ь… Кивнув на сковородки, маленькие тарелочки, стоявшие на столе, пустые консервные банки, сложенные под радиатором, Костенко улыбнулся: - Угощать любите? Стряпать? - Каждая женщина этому прилежна… - Наверно, когда с Сорокиным были, от гостей продыху не было? - Да что вы?! Только Либачев с Бакаренкой и приходили… Они ж в те годы новых к себе не подпускали, только чтоб свои! Да и то, мы, бабы, на кухне, а они в столовой, отдельно… У них же все тайное было, мы только тарелки подносили, стюдень, конечно, первым делом, винегрет, колбаску с сырком… - После того как Сорокина увезли, к вам никто не приходил от него? Она махнула рукой, колышаще рассмеялась: - Ой, да что вы! У них и раньше-то, в хорошие времена, когда Сталин был живой, царствие ему небесное, как кого из ихних в подъезде заберут, так они в упор не замечали жену или там детей, наскрозь них смотрели… Так теперь не умеют, опаскудел народ, бессильные все… Почему порядок был? Потому что в каждом был страх! Разве можно без страха жить?! Только страх совесть и хранит… Э, верни Либачева с моим-то, дай им на недельку воли, все б наладилось! И в магазинах было б полным-полно товару! И болтать бы приутихли! И депутатов этих самых в Сибирь бы - заводы строить! - Думаете, если депутатов сослать - вмиг бы еда появилась? - А то?! Раньше поди слово скажи! Вмиг захомутали б! Ну и работали поэтому! - Ну а с артистами как быть? С писателями? Говорят да пишут. - Так от них вся беда! Еврей-то этот… как его? Жванецкий… Со сцены над нами глумится, а зрители хохочут и хлопают… - Сорокин вам про Зою Федорову ничего не говорил? - Как не говорил?! Еще как говорил! Признался, что влюбленный был в нее, когда холостяковал… В нее все мужики были втюренные… Уж так ее любил, так восхищался, даже карточку ее на стене держал, клеем прилепил, потом ножом сдирал, следы остались, обоев-то не было тогда, композитором каким-то заклеили, Будашкиным вроде б… - А чего же он ее содрал? - Сказал "так надо". Вопросы ему задавать нельзя, государственная тайна… "Надо" - значит, "надо"… Потом-то уж люди говорили, что она и не Федорова была на самом деле, а какая-то американка, подменили вроде ее, операцию на лице сделали, чтоб сподобней шпионить… Ее ж и убили за то, что на американца шпионила… Кара все одно настигнет, куда б от нее ни прятался… - Считаете, что и после тюрьмы шпионила? - А они все, кого Никита повыпускал, шпионили… Обида их грызла, ну и будоражили народ… Не, я верно говорю, без хлыста с нами не управиться, нам строгость нужна, иначе дом по кирпичикам разберем… … Сестра Сорокина - звали ее Нинель Дмитриевна - оказалась двоюродной, однако брата своего любила очень и гордилась им нескрываемо: - Зорге Звезду дали, Николаю Кузнецову тоже, а Женю нашего обошли… Он же в тылу врага работал, был грозой гитлеровцев, и взяли его по ложному доносу, никогда и никого он не сажал… И убили его от страха, что он добьется правды… - Как убили? - Костенко удивился. - Кто? - Из лагеря письмо пришло, там все было написано: власовская банда его извела… Милка, его жена, от него отказалась, заявление против него отправила, а все его письма - он сначала ей писал - мне переправляла… Я ему только ответила, а тут похоронка… - Это когда ж случилось? - При Брежневе уже… Тогда и Либачев освободился, заглянул ко мне, чайку попили… - Симпатичный был человек? - Страшный он был, - ответила Нинель Дмитриевна убежденно. - Но я его в этом не виню, его таким сделали… Сейчас их всех костят почем зря, а в чем их вина? Что присяге были преданы? Приказ старшего выполняли? Честно служили партии? Вот пусть партию и обвиняют, она их такими сделала, поди не выполни приказ - это ж преступление! И тогда так было, и сейчас так… Только тогда кричали "Ура, Сталин! ", а сейчас "Долой Сталина! ", вот и вся разница… Корень не тронули, корень жив… - А от кого вы узнали, что ваш брат был разведчиком вроде Зорге? - Милка говорила… Когда она еще его агентом была… Он ведь жениться на ней и не думал… А она его брюхом прижала, мол, понесла от тебя… А она бесплодная, потому что нелеченой венерикой переболела… Я раз увидела у Белорусского мужчину - ну Женя, и все тут! Я за ним… А он не один, с дамой в манто, вроде иностранки, красотка, только больно уж худенькая… Я уж крикнуть наладилась: "Женечка, дорогой" - а он как сквозь землю провалился. - Это где ж было? - А как от Белорусского вокзала к Дому кино идти… В костюмчике шел сером, седой, поджарый, точно как иностранец… Я тогда и решила - может, его для хитрости в лагерь посадили? А на самом деле к другой работе приставили… Я там два раза его видала, только второй раз из маршрутного такси… - Давно? А нет… С год тому как… - Тоже в сереньком костюмчике и в ботиночках с золотыми пряжками, да? - Неужто он?! Вы знаете его, что ль? - Нинель Дмитриевна, мне сдается, что под Евгения Сорокина другой человек р а б о т а е т… Только поэтому я к вам и зашел. Та женщина что с ним шла какая была из себя? - А зачем она вам? Что-то уж больно я разговорилась… Костенко усмехнулся: - Теперь не страшно. У вас, кстати, похоронка на брата где? - Да я ж три раза комнату обменяла! Разве бумажка при таких переселениях сохранится? И потом, даже если б я начала за льготы хлопотать, мне б так и так отказали - только родителям дают, детям да женам… А Милка его мать отравила. Чего ж мне хранить-то? Смысла нет… Ну а та женщина, что с ним шла, была вертлявенькая, рыжулька, по земле как летала и ножки, словно балеринка, ставила - шлеп-шлеп… … Сын полковника Либачева, кандидат технических наук Револт Федорович, назначил Костенко встречу во время обеденного перерыва у себя в институте. Выслушав вопрос, кивнул: - Понимаю… Вами, конечно, движет не праздный интерес? - Отнюдь. - Костенко понял, что с этим человеком силки ставить бесполезно: резкий, реагирующий на каждое слово, он не принял бы игры, говорить надо в открытую. - Я готов ответить, если смогу… - Кого из сослуживцев вашего отца вы помните? - Я должен быть убежден, что мои ответы не обернутся какой-нибудь разоблачительной статьей, где будет склоняться имя родителя… - Даю слово. - Я не оправдываю его, никоим образом не оправдываю, но у меня взрослые дети, сами понимаете… - Понимаю. Поэтому повторяю свое обещание еще раз. - Я вам верю… Чтобы вам было понятнее то, в каких условиях я воспитывался, расскажу один эпизод… В девятом классе один мой дружок шепнул, что, оказывается, вместе с Лениным в шалаше под Разливом скрывался Зиновьев… А Сталин туда приезжал потому, что ближайшие ленинские соратники - Троцкий, Каменев и Луначарский - сидели в тюрьме у Керенского, в Крестах… Я возьми да и спроси отца - правда ли? Он ответил не сразу, походил по комнате, потом спросил, кто рассказал мне об этом; я ответил; он кивнул, достал из холодильника бутылку, выпил, закусил квашеной капустой и только после этого сказал: "Как же ты, Револя, позволяешь всякого рода мерзавцам безнаказанно клеветать на Ильича? " А через месяц родителей моего школьного дружка забрали, а его самого сослали за Полярный круг… Он только через девять лет вернулся, когда моего отца посадили, встретил меня возле подъезда и плюнул в лицо… Драться не мог - безрукий, на лесоповале по плечо откорныжило… От него я это снес - по заслуге получил… А когда беда с ним случилась, я отца спросил: "За что ж Леньку выслали?! Неужто ты помог?! " - он снял ремень и меня в кровь исхлестал… Не по заднице бил - по лицу, по шее… Пряжкой, наотмашь, и спрятаться некуда, всюду доставал… А ночью пришел ко мне - я в столовой спал, на диване, - сел в ноги и завыл: "Сыночка, любимый, прости ради господа бога, у меня сердце рвет, за тебя каждый миг страшусь, знаешь, сколько у меня врагов, представь только, скольким нелюдям счастье будет, если тебя в камеру сунут?! Никому ж верить нельзя, сыночка! Миленький мой, пойми это на веки вечные! Ни-ко-му! Каждый у нас предатель, каждый! " Знаете, как он плакал той ночью? Мать его успокаивала, я выл щенком, а он сидел и рыдал, а потом поднялся, взял стул, начал в отдушины заглядывать, а сам себя по голове кулаками молотил - боялся, что записали нас… Несчастный человек, так ему страшно было жить на земле, так одиноко… Я помню, раз к нам его учитель зашел, Ройтман, дядя Мотя, тоже полковник, его уволили из органов в сорок девятом, тогда всех евреев гнали, а потом сажали под гребенку… Никогда не забуду, как отец спрятался за шкаф, а матери шептал: "Скажи, что меня нет дома, не могу я с ним говорить! " А тот слышал все, стоял, посмеивался, а потом крикнул: "Тебя сразу после меня возьмут, дурак!. Лучше б поговорил да и рапорт написал… " И - ушел… Отец вышел из-за шкафа, плюнул под ноги, а после кинулся его догонять, но не смог… Ну, давайте, спрашивайте, времени у меня в обрез, на хозрасчет сели, надо поворачиваться, только так и можно из нашей тьмутараканьей спячки выползти, если не задушат страну квасные недоделки… - Сходно мыслим, - кивнул Костенко. - Кого из отцовских сослуживцев помните? - Все на одно лицо… Хотя одного помню… Дядю Женю Сорокина… Это, пожалуй, самый был из всех симпатичный… - В чем это выражалось? Либачев удивился: - То есть? - Ну, "симпатичность" его… - Он приветливый был, без подарка не приходил, умел слушать… Когда дядька мой - он был физик - начинал говорить о проблемах науки, слушал внимающе, остальные-то баранами глядели… Отчаянный был - это мальчишкам и женщинам нравится: раз стойку на подоконнике выжал, а мы ведь на шестом этаже жили… - Он у вас с женой бывал? - Да… С Кирой… Красавица была, по-английски прекрасно говорила… - Кира? - Да… Она приходила к нам лет десять назад - отец уж не поднимался… Тоже умерла… Кажется, они вместе работали… - Когда отец вернулся, вы с ним о его делах говорили? - Пытался… Но это кончалось ссорами… Он защищал не Сталина или Рюмина, он себя защищал, свою жизнь… Каково себе признаться, что лучшие годы отдал дьяволу? - Вы знаете, что он работал по делу Вознесенского? - Догадывался… Он этой темы избегал… - И вел дело Федоровой… - Об этом обмолвился… Сказал, что жалел ее, но американец, с которым была связана, еще в двадцатом году был в России, шпион, работал при штабе Колчака, дружил с адмиралом… А ее, говорил, Сталин поначалу опекал, хотел снова пригласить на дачу… Прямиком из камеры… - "Снова"? Она бывала у него на даче и прежде? - Видимо, да… Я отчетливо помню отцовское слово - "снова"… Я, кстати, это допускаю… Сталин не был отшельником, отнюдь… Но, в отличие от Берии, он не был хамом, он, мне сдается, жаждал любви… И когда женщина тянулась к нему, начиналась высокая связь, не скотская… Такую связь держат в тайне - и мужчина и женщина… И потом - это мне отец открыл, - в охране Берии были сталинские осведомители, поэтому перечень женщин, которых к нему таскали, остался в архивах. А сталинского архива не было, все уничтожалось на корню… Сказывался опыт его сотрудничества с охранкой… - Полагаете, эта версия небезосновательна? - Убежден… Другое дело: вступил ли он в эту связь с санкции партии? Или же продал душу дьяволу - Вас не зацепило, когда отца посадили? Либачев усмехнулся: - Еще как! У нас всегда бьют по родственникам, институт заложников, высшее проявление людской злобы… Пришлось уехать из дому, работал в тайге, в Сибири поступил в институт, скрыл, конечно, что отец осужден, а когда все открылось, я уж диссертацию защитил, за год управился, у нас, на мое счастье, бюрократия медленная, гниет, а не действует… Я-то еще ничего, а каково несчастному сыну Берии? Прекрасный инженер, честнейший человек, но ведь живет под чужим именем… А чем он виноват? Или сын Ягоды? Того и вовсе расстреляли, когда тринадцати не было… У нас сын отвечал, отвечает и будет отвечать за отца - в этом вся наша вековая жестокость и мелкое неблагородство… Я помню, как родитель, больной уж, его рак поедал, телевизор смотрел, особенно когда артисты разные выступали, поэты… Посмеивался презрительно, ногти грыз: "Дружочки мои! Ишь, как разливаются соловушками… " Да вот еще что, - лицо Либачева помягчело, улыбка тронула рот, - отец, помню, дядю Женю Сорокина "пересмешником" называл… И правда: он так потешно копировал всех, кто сидел за столом, так менялся, изображая людей, что, казалось, в нем жил не один человек, а множество совершенно разных индивидуальностей… - Он к отцу не приходил после освобождения? |
