- Уточек, - повторил Эд, - это хорошо, что вы любите уточек. Большие вы все гуманисты, как я погляжу. А вот меня эта машина возбуждает, как кабан, который прошел номер охотника за пределом выстрела. Видишь, чарли нас услышали и с перепугу включили свет. Наивные чарли, они думают, что мы сверху видим их по свету. Они совсем не думают о наших локаторах. Черт, куда это они делись? Успели-таки, - сказал он, откинувшись на спинку своего кресла, - спрятались под скалу. Молодцы. Здорово ездят эти лаосские парни. Он прикинул по карте, когда они должны выйти из гор на равнину. Выходило, что примерно через пять часов они должны быть на равнине. Там, решил он, чарли от него никуда не денутся. - Отбомбимся здесь, - сказал он, - через пять часов мы встретимся с ними на равнине. - Да, командир, - ответил Билл и нажал кнопку. Самолет тряхнуло: бомбы полетели вниз. 22.38 Когда отгрохотало эхо и после взрыва бомб стало вокруг неприглядно темно, Ситонг, двигая нижней челюстью (видно, здорово заложило уши), сказал: - Все. Теперь можно спокойно ехать. Через шесть часов я передам тебя с рук на руки, а там, во Вьетнаме, русские ракеты, там они не так лихо летают, там они побаиваются. Тебя не задело? - Нет. - А уши? - Ничего. - Едем, - сказал он шоферу, - или снова надо покрутить? Шофер рассмеялся - он был веселым парнем - и ответил: - Я же не выключал мотора! Когда они двинулись дальше, он по-прежнему веселился, объясняя Ситонгу, что со страху он не успел выключить мотор и, пока американец бомбил, очень боялся, что комиссар услышит, как работает мотор, и даст крепкую выволочку: по инструкции мотор полагается выключать во время бомбежек. - Интересно бы посмотреть в глаза этому летчику, - сказал Степанов. Молча посмотреть ему в глаза. - У него кровавые глаза. Что в них смотреть? В них надо стрелять. Ситонг говорил неверно. Глаза у Эда были голубые, добрые, очень красивые. И Степанов смотрел в эти глаза дважды: первый раз в Скандинавии, во время фестиваля молодежи. И он не просто смотрел в эти глаза. Он был хорошо знаком с обладателем этих глаз. Они тогда пошли вдвоем на шхуну "Мария" - это был штаб антисоветского центра. По скрипучей лесенке они спустились в прокуренный трюм; там ревел джаз и потные негры метались между столиками с бесплатным пивом. На стеллажах вдоль бортов были разложены брошюрки НТС. От табачного дыма щипало глаза. К столику, за которым сидели Степанов и Стюарт, подошли два парня - маленький толстяк и белобрысый верзила в белом джемпере и мятых белых джинсах. - Это мой друг, - сказал белый парень, тронув грудь спутника мизинцем, - он из Кении. Выкатив белки, тот широко улыбнулся. - Меня зовут Ононкво, - сказал он, - я учусь в Киле. До этого я вкусил советского рая в Москве. Откуда вы, друзья? - Я из Нью-Йорка, - ответил Эд и вопросительно посмотрел на Степанова. - А я из Москвы. - Русский? Почему вы здесь? Какой русский? - спросил белый парень, по-рязански окая. - Советский. Парень молча, тяжело разглядывал Степанова. К нему подошли еще несколько человек. Тогда он сказал: - Лучше уйдите отсюда. Столик теперь окружили тесным, жарким, тихим кольцом. Эд сидел бледный: с детства он боялся драк. Мать запрещала ему драться, и поэтому за ним утвердилась репутация труса. Позже он и сам поверил в то, что он трус. А потом он стал подшучивать над своей трусостью - чтобы ее скрыть. Люди не поверят, что человек, открыто вышучивающий свою трусость - на самом деле трус. Так, считают все, поступают люди сильной воли, очень храбрые, с хорошим чувством юмора. Белесый парень вдруг очень тихо заматерился. Несколько человек взяли его за плечи, но он вырвался и ударил Эда - тот был к нему ближе, потом он бросился на Степанова. Степанов врезал ему апперкот - с подъема. Парень опустился на колени. Началась свалка. Потом Степанов услышал английскую речь: трое здоровенных верзил с военной выправкой раскидали дерущихся. - Что это за бардак! - кричал Эд, вытирая кровь с разбитого рта. - Кто вы? - спросил его один из трех верзил. Эд назвался. - А кто с вами? - Я из Москвы, - ответил Степанов. В дальнем углу шхуны начал биться Ононкво. - Пустите меня! - кричал он тем, кто держал его за руки. - Я покажу сейчас этому из Москвы! Самый высокий из трех американцев медленно обернулся и негромко сказал: - Шат ап! И парень сразу стих. Два американца ушли куда-то и через минуту возвратились с невысоким седым человеком. "Где я видел его? - подумал Степанов. - Где-то я его видел, это точно. Ага, он приходил на литературную дискуссию". - Здравствуйте, товарищ Степанов, - сказал седой, - меня зовут Виктор Михайлович. Бога ради, простите этих ребят: они дети горькой русской эмиграции, в их сердцах постоянная боль. Ведь ни одна нация, кроме русской, не знала такой опустошительной эмиграции. Кто это с вами? - Эд Стюарт, писатель из Штатов. Виктор Михайлович кивнул Эду и сказал: - В России перемены... Идти вдвоем с американцем к нам на шхуну... Не боитесь, что дома потревожит КГБ? - Боюсь, - ответил Степанов. - Видите, как боюсь... - Он что - из ваших американцев? - То есть? - Марксист? - Почему? Нормальный империалист. - У вас тут есть что выпить? - спросил Эд. - Кроме пива, конечно. - Я говорю только по-немецки, - ответил Виктор Михайлович. - Что он спрашивает? - Он хочет выпить. - У нас вообще-то безалкогольный студенческий корабль, но вас я угощу из своих запасов. - Вы тоже студент? Или как? - Я преподаватель. - Чему учите? - хмыкнул Степанов. - Хватит об этом, - улыбнулся Виктор Михайлович. - Я сейчас вам принесу "Посев". Мы защищаем вашу последнюю книгу от советской критики. Герр Шульц! - крикнул он вдруг страшным, немецким, командным голосом. Герр Шульц! Три виски! Герр Шульц! Появился здоровенный, толстый немец. - Кто это? - спросил Эд одного из американцев, которые по-прежнему стояли чуть в стороне, словно родители, наблюдающие за тем, как играют детишки. - Это их Гиммлер, - засмеялся самый высокий американец, - какой-то оберфюрер. - При чем тут Гиммлер, - поморщился Виктор Михайлович. - Этот американец говорит по-русски? - Ни бельмеса, - ответил Степанов. - Обычная американская невоспитанность. Молодая нация, нет культуры, ничего не поделаешь. Герр Шульц - старый демократ. Потом Степанов и Эд долго ходили по набережной. Белые ночи были на изломе. В серых, зыбких ночных сумерках лица людей были трагичны и нереальны. - Политика может простить ту или иную ошибку, но она не простит глупости, - говорил Степанов задумчиво. - Живет у вас Керенский, Струве, тысячи других наших эмигрантов - и пусть себе живут. Но когда вы поддерживаете НТС, то вы поддерживаете фашизм: они шли с Гитлером во время войны и сжигали в печах детей. - Почему вы думаете, что мы их поддерживаем? - Откуда на шхуне появились три ваших паренька в штатском? - Вы думаете, они - наши? - Уж не наши, во всяком случае. Эд рассмеялся. - Только не думайте, - сказал он, - что если я ругаю моего президента, то, значит, я выступаю за вас. Ругать тех, кто неверно правит твоей родиной, совсем не значит желать ей зла. Часто - наоборот. - Вы ругали своего президента? - Буду. Когда вернусь. - В какой газете? Я посмотрю. Эд назвал газету, от которой он приехал. - Между прочим, который час? - спросил он. - В потасовке я потерял часы. - Что ж после потасовки не поискали? - Я щупал ногой под столом. Там не было. - Богатая вы нация, - сказал Степанов, - можно было и руками пощупать. А времени сейчас половина третьего. - Ого! - присвистнул Эд. - Жена в гостинице лезет на стену. - Всякий порядочный мужчина должен немного бояться жены, - сказал Степанов, - жену не боится только прощелыга или гений. - Не всякий гений, - добавил Эд, - а только тот, который вступил в брак уже состоявшимся гением. - Это вы к тому, что нет пророка в своем отечестве? Эд поднял палец, остановился и записал что-то в книжечку: каждый человек строит себе баррикаду на тех мудростях, которые утверждают его в своих же глазах. 23.20 Эд спросил Билла, когда они вышли из штурманской прокуренной комнаты: - Ты куда? К туземной женщине? - Не знаю, командир, - ответил Билл, смутившись, - сначала я хочу посмотреть на белых женщин. - Где ты их тут увидишь? - Сегодня должны прилететь какие-то благотворительные журналистки из дома. Они путешествуют по Азии и должны завернуть сюда из Бангкока. - Все наши журналистки забыли, когда у них кончилась зрелость... - Что? - переспросил радист. - Что они забыли? Эд снова засмеялся и сказал: - Иди к черту, старик, ты невозможен. - А куда вы? - Я спать. Через пять часов мы с тобой выедем, так что не увлекайся бабушками. - А я могу не спать двое суток. - Да? - Я так думаю. - Ясно, мыслитель. Ну, пока. Эд бросил свой джип где-то под деревом, в спешке, и сейчас, чертыхаясь, хлопал себя по карманам: фонарик, конечно, он оставил в кабине. "Глупость какая, - думал он, - зачем мне в кабине фонарик? Если угрохают - фонарик уже не потребуется. А сесть на вынужденную в скалах немыслимо. Сказано, чтоб держать в кабине - и держу. Болван. Мы все любим жить по предписанию; удел мышей - жить по предписанию. Никакой ответственности - за тебя все расписано". Ночь была безлунной, темной. Эд наткнулся на камень, выругался, заскакал на одной ноге. Он вспомнил, как над ним подшутили ребята в школе. Он очень любил представлять себя знаменитым футболистом. Он выучился ловко бить мыском камушки и жестяные банки из-под пива. Однажды ребята завернули в белую бумагу тяжелый камень и положили его на дороге. Эд, конечно, ударил по этой бумажке мыском и упал, потеряв сознание от боли. "Интересно, как фамилия того, кто это придумал? - подумал Эд. - Ему бы надо взять фамилию Гитлер". Кто-то метрах в десяти от него включил фонарь. Острый луч света ослепил Стюарта. - Эй, - сказал он, - осторожней. Посвети пониже - где-то здесь моя машина... И не свети в глаза - я так слепну. Ему никто не ответил, но рука, державшая фонарик, послушно опустилась вниз, и Эду показалось, что человеку было тяжело опускать руку, - так упруг и весом был луч света. Листва в этом мертвом белом свете была черной, неживой, похожей на чугунную. Днем она была нежно-зеленой, хрупкой. Эд увидел свой джип и сказал: - Погоди выключать. Я сяду за руль, и тогда выключишь. Фонарик послушно освещал его машину. Эд вспрыгнул на сиденье. Прыгающий луч света приближался к нему. - Кто ты? - спросил Эд. - Освети себя. Яркое пятно света все приближалось. - Эй! - сказал Эд. - Покажи себя, парень! Ему вдруг стало холодно, и тело покрылось потом. "Чарли! - мелькнуло в мозгу. - От аэродрома сто метров, рядом - джунгли, и никого нет!" Он ударил себя по левой ляжке: кобура с пистолетом осталась в самолете. И тогда он пронзительно закричал - визгливым срывающимся голосом. Свет исчез. На том месте, где он только что был, зияла черно-зеленая пустота, расходившаяся постепенными радужными кругами. - Не кричи, - сказал знакомый голос, - не кричи так страшно, дурачок. Сердце его колотилось где-то в горле, руки мелко тряслись: так с ним было первый раз, когда он проходил сквозь заградительный огонь зениток возле Самнеа. Кто-то опустился рядом с ним на сиденье, и тогда; в близкой темноте, он увидел лицо жены. - Зачем ты приехала, Сара? - спросил он хрипло. 23.20 - Ну-ка, вруби фары, - сказал Ситонг, - что-то на дороге чернеет. Когда шофер включил свет - через секунду, не больше, - прогрохотала автоматная очередь и машина сразу осела на правое колесо. Ситонг кошкой выскочил из кабины и, бросившись к тому черному, что перекрывало дорогу, на ходу дал ответную очередь, прижав автомат к животу. Степанов, падая на теплую каменистую землю, ясно представил себе, как Ситонг стреляет: когда они попадали в перестрелки, Ситонг бил из автомата, завалив его влево - от живота, бил мастерски, не целясь. Прогрохотала ответная очередь. Другая. Третья. "А из разных бьют, - подумал Степанов, - плохо дело-то. Их, значит, там не меньше трех". К Степанову подполз Ситонг и молча протянул пистолет. Степанов отрицательно покачал головой. - Почему? - спросил Ситонг одними губами, но он лежал совсем рядом, и Степанов понял его вопрос. - Если возьмут - сразу поднимут визг: "вооруженный русский", ответил он, подумав при этом: "И дома потом, если выменяют, затаскают по начальству". Ситонг положил рядом со Степановым свой длинный нож и отполз к шоферу. Они пошептались о чем-то, и Ситонг исчез. Шофер подождал несколько минут, а потом дал из своего трофейного американского автомата очередь по тому темному, что было впереди, на дороге. Ему ответили сразу из трех автоматов. "Значит, их не больше, - подумал Степанов. - Выкрутимся". - Сколько прошло времени? - шепнул шофер. - Не знаю. - Посмотрите на часы. - У меня стрелки не светятся. - Покажите мне. Степанов вытянул руку с часами. Шофер приник лицом к часам, а потом шепнул: - Без пяти шесть. - Не может быть, - ответил Степанов. - Ты спутал. Наверное, половина двенадцатого. Шофер хихикнул в темноте. - Я всегда путаю стрелки, - сказал он, - особенно в темноте. Конечно, сейчас половина двенадцатого. В шесть часов начинают светлеть облака на востоке. Степанов с трудом понимал парня - тот говорил очень цветистым языком. "Наверное, из Саванакета, - подумал Степанов, - там особенно красочный язык". Снова прогрохотала очередь. Шофер не отвечал. Он потянул к себе руку Степанова и снова приник к часам. - Пора, - шепнул он. - Если они побегут на вас, хватайте за ноги и бейте ножом. - А ты? - Я буду рядом, просто я говорю на всякий случай. Разите коварного врага ножом в горло, - закончил он саванакетской цветистостью. И шофер отполз в сторону. Именно оттуда через минуту-две он дал несколько очередей, а потом закричал что-то пронзительное - Степанов так и не разобрал что. С дороги ответили очередями - Степанов видел красно-белые точки, разрывавшие черное полотно ночи, а потом выстрелы загрохотали в другом направлении, красно-белых разрывчиков уже не было, а после он услыхал голос Ситонга впереди и почувствовал, как кто-то невидимый бежал прямо на него по теплой каменистой дороге. "Ну вот, сейчас, - сказал он себе. - Вот он рядом". Но он не успел броситься на бегущего: чья-то стремительная тень метнулась от скалы. Степанов слышал, как человек тяжело упал. Потом он слышал тяжелые удары, и сопение, и стон, а после Ситонг закричал: - Включайте фары! Никто ему не ответил, но сопение где-то совсем рядом и тяжелые удары он по-прежнему слышал. Степанов поднялся, подошел к "газику" и включил свет. В белом луче он увидел шофера, который сидел верхом на человеке в серой куртке и бил его сцепленными руками по голове. Кровь на лице человека была черной. - Эй, - негромко сказал Ситонг, - хватит. Он же не двигается. ...Двух диверсантов он уложил наповал, а третий, который ринулся вперед от неожиданно прогрохотавших сзади выстрелов, теперь лежал без сознания на дороге, и шофер по-прежнему яростно колотил его: звук был такой, будто мокрое белье били о камни. Ситонг раскидал завал, который диверсанты сделали на дороге, шофер менял простреленное колесо, а Степанов сидел возле пленника и смотрел, как тот медленно приходит в себя. Подошел Ситонг, тронул человека ногой и сказал: - Не наш. Это вьетнамец. Они сюда забрасывают диверсантов из Сайгона. - Как ты определил? - По лицу. Разве он похож на нас? Степанов взглянул на пленника: тот был похож на Ситонга как две капли воды. Хотя, вспомнил он, в Ханое ему говорили, что все европейцы кажутся в Азии похожими друг на друга. "У нас лица разные, а вы все одинаковые, как братья". Степанов тогда удивился: "Но ведь у нас есть блондины, рыжие, брюнеты". Ему ответили: "А мы не смотрим на волосы. Мы смотрим только на форму глаз и на цвет кожи". - Вставай, - сказал Ситонг пленному и тронул его мыском своих драных кедов. - Ну! Пленник лежал не двигаясь, но глаза открыл. - Что ты с ним говоришь? - удивился шофер. - Пусти ему пулю в лоб. - Вставай, - повторил Ситонг. Человек по-прежнему не двигался. - Не понимает по-нашему, - сказал Ситонг. - Попробуй с ним по-американски. - Нечего с ним по-американски, - снова повторил шофер из темноты, ему надо пустить пулю в лоб. - Он пленный, - сказал Ситонг. | 
