Файн отмотал запись, прослушал свой голос и досадливо затушил окурок в пепельнице, сделанной из половинки шариковой бомбы. Стер написанное и начал диктовать снова: - Люди, считающие, что они служат долгу, попросту выполняют то, что в р е м я запрограммировало в их генах. Мы все запрограммированы, сейчас уже с этим не спорят. Когда-то древние знали про это. Недаром осталась мудрость: "Тот, кому суждено быть повешенным, не утонет в луже". Раньше в р е м я было медлительным. Его называли рекой. Теперь оно стремительно. Отчего оно так убыстрилось? Наверное, оттого, что о н о не хочет открыть нам свою тайну. Главную тайну. Поэтому о н о заставляет нас прожигать и проживать время жизни. Оно подгоняет нас, выдвигая иллюзорные мечты, мы гонимся за ними, пробегая сквозь время. Мы не успеваем осмыслить происходящее: в р е м я готовит нам одну феерию за другой. Память мира стала, как никогда, короткой: так бывает в концерте, где отличные номера следуют один за другим. Этот наш бег за мечтой порождает усталость. И мы передаем эту усталость потомкам. Мы программируем усталость в будущем через гены наших детей и внуков. Видимо, мы слишком близко подошли к тайне в р е м е н и. Мы начали выходить из-под контроля. И в р е м я тогда, поняв, что впрямую нас не победишь и прошлое - спокойное прошлое - не вернешь людям, а следовательно, и ему самому - позволило простой микроскоп сделать электронным и помогло тем, кто слепо тыкался носом вокруг проблемы наследственности, сфотографировать клетку ДНК. В р е м я решило столкнуть количество открытого людьми с их разумом, который не в силах это открытое осмыслить. И тогда в р е м я помогло Виннеру создать кибернетического робота. Это был самый коварный ход в р е м е н и. Человек, преклоняющийся перед творением рук своих, перед всезапоминающим и всевычисляющим роботом, обречен на умильное рабство. Робот будет служить не человеку, как он надменно думает, но - в р е м е н и. Спасти от гибели можно только верующих рабов. Богов свергли. Робот - бог будущего. Боги - слуги времени. Время нас снова обыграло. Человечество, погрязшее в маленьких личных, групповых и государственных заботах, уже проиграло, не заметив этого катастрофического проигрыша. А порой даже аплодируя поражениям - когда выдавали Нобелевские премии мудрецам от математики и электроники. Эти мудрецы были невольными п р о в о к а т о р а м и в р е м е н и. Не зря инквизиция жгла на кострах тех, кто дерзал думать шире пределов, утвержденных религией: видимо, папские нунции, лишенные радостей плотской, простой жизни, мечтали, чтобы этим простым счастьем наслаждалась их паства. Паства дерзко отринула этот путь устами Галилея, который сказал, что шарик все-таки крутится. Будь он проклят, этот вздорный старик, этот вздорный старик... Только равенство мысли могло бы уравнять людей в их правах и обязанностях. Но разве люди согласятся уравнять себя в мысли? Личный агент в р е м е н и в каждом из нас - честолюбие и алчность - не позволит сделать этого. Маленькие люди заняты своими маленькими радостями, крохотными горестями и глупенькими страстями. В р е м я, наблюдая нас, видимо, потешается: "На что замахиваетесь, мыши?" Файн выключил магнитофон и, откинувшись на спинку старинного, с истертыми валиками кресла, закурил и почувствовал, как у него устало расслабились мышцы живота. Он потянулся и закинул тонкие руки за голову. Возле окна, в дальнем углу номера, запел сверчок. Файн долго слушал, как поет сверчок, а потом неожиданно для самого себя - заплакал. Он включил диктофон и поднял микрофон, чтобы песня сверчка явственнее записалась на пленку. Он долго сидел с вытянутой рукой и, улыбаясь, счастливо плакал, слушая, как пел сверчок. А когда он замолчал, Файн сказал в микрофон: - У времени добрая песня... 04.07 - Поставь будильник на пять часов, - сонно пробормотал Билл. - Я хоть часок вздремну. Мы в пять должны вылетать... - Я разбужу. Спи, - сказала Сара. - Я разбужу тебя в пять. - Мы разбомбим эту машину с чарли и быстренько вернемся. - Спи. Спи, - повторила Сара, - Спи же ты... - У меня очень свирепый командир. Мне нельзя проспать. - Спи. Я тебя разбужу. Саре показалось, что парень уснул. Она осторожно отодвинулась от него. Ей хотелось бежать отсюда, но парень обнял ее, прижал к себе и спросил: - Куда ты? - Никуда. Просто мне жарко. - Нет. Лежи рядом. Я не буду спать, я только подремлю пятнадцать минут, - он поцеловал ее в шею. - И сразу проснусь. И у нас еще останется полчаса на любовь. Поцелуй меня. Сара прикоснулась губами к его щеке. - Нет, поцелуй меня так, как раньше. - Я устала. - Ты думаешь, я не устал? Я тоже очень устал. - Поспи. Поспи немного. - Хорошо. Совсем немного. Разбуди меня через десять минут. Ладно? - Хорошо. И Билл уснул: он всегда засыпал сразу, как ребенок. 04.29 - Я не мешаю тебе своими коленками? - спросил Ситонг. - Нет, что ты, совсем не мешаешь. - Я взял еще две канистры на обратный путь и продовольствия, поэтому стало так тесно. - Ты на границе не отдохнешь? Там хорошее убежище. - Нет. Надо возвращаться на фронт, - ответил Ситонг. - Там дел много. Ну-ка, поддай скорости, - попросил он шофера. - Надо поскорей проскочить равнину. - Я и так гоню, - сказал шофер. - Равнина очень красивая, - обернулся он к Степанову. - Вы ее днем не видели? - Чего красивого может быть в равнинах? - удивился Ситонг. - Красиво бывает только в горах. - Почему? - спросил Степанов. - Потому что в горах неизвестно, что будет дальше. Поднимешься на вершину - и видишь: водопад. Поднимешься на вторую - а там ульи с медом; опустишься в ущелье - а там олень стоит. А равнина - что? Как жизнь: заранее знаешь, что в конце помрешь... - В равнине можно построить красивый город, - сказал шофер. - Кхам Бут, когда был с рукой, нарисовал такой город: он весь стеклянный. Когда мы победим, в тот город станут приезжать люди со всего мира - отдыхать, и охотиться, и ловить рыб в горных потоках, стремительных как любовь, закончил он обязательной саванакетской цветистостью. - Жаль только, - задумчиво улыбаясь чему-то своему, далекому, сказал Ситонг, - что у нас нет снега. - А у нас жалеют, что мало лета, - сказал Степанов. - Всегда жалеют о том, чего нет, - сказал Ситонг. - Вообще-то снег это очень красиво. - В нем много высокой эстетики, - сказал Степанов, - особенно когда его вспоминаешь, а не идешь по нему босиком... - А что такое эстетика? - спросил шофер. - Эстетика? - переспросил Степанов и пожал плечами. - Черт его знает... Наверное, это - когда уважают человека. В жаре нет эстетики, например. - Жара - это ничто, - засмеялся шофер. - Как же может ничто уважать человека? - Жара - это нечто, - сказал Ситонг. - Ведь ты реагируешь на нее? - Я на нее потею, - ответил шофер, - а не реагирую. Ситонг спросил Степанова: - Ты любишь снег? - Очень. - Я тоже очень люблю снег, - сказал Ситонг. - Я очень любил подниматься на фуникулере в Париже, когда шел снег. Степанов вспомнил фуникулер в Татрах. Он тогда забрался на самую вершину - думал только посмотреть на Татранскую ломницу, но начался буран, и водитель фуникулера вошел в маленький ресторанчик, отряхнул с фуражки снег и сказал: - Будем отдыхать. В ресторанчике было четыре человека: краснолицый седой австриец в спортивной ношеной куртке, женщина-горнолыжница, сидевшая возле самого окна, парень, игравший на губной гармонике и Степанов. Водитель фуникулера ушел на кухню, и оттуда был слышен его рокочущий голос, - наверное, он пил пиво и поэтому так довольно рокотал. Австриец спросил Степанова: - У вас нет огня? - Есть. Пожалуйста. - Степанов протянул ему зажигалку, и австриец прикурил треснувшую, намокшую сигарету. - Спасибо, - сказал австриец. - Хороший снег, а? - Снег дрянной, - сказал парень, перестав играть на губной гармошке. - Если он не прекратится, надо будет здесь ночевать. - Ну и прекрасно, - сказал австриец, - это ж приключение. Что может быть лучше приключений в нашей жизни? Парень показал глазами на женщину, сидевшую спиной к ним возле окна, и ответил: - Любовь лучше приключений. Австриец громко крикнул: - Эй, кто-нибудь! Из-за занавески выскочила девушка и сказала: - Просим вас... - Сливовицы... Пять крат, - показал на пальцах австриец. Девушка сделала испуганные глаза и побежала выполнять заказ. - Девушка, - попросил ее Степанов, - мне тоже. Пять крат. Степанов вообще не хотел пить, но его всегда злило и обижало, когда за границей он видел седых, краснолицых буржуев, делавших то, что им хотелось делать. - Приятно шумит ветер, - сказал австриец, - особенно это приятно, когда сидишь возле раскаленной печки и можно выпить. Буран крутил все сильнее, и парень, спрятав губную гармошку, сказал: - Пойду хлопотать о ночлеге. Он посмотрел на женщину и, подойдя к ней, спросил: - О вас позаботиться? - Спасибо, - ответила женщина, не оборачиваясь, - не надо. Парень пожал плечами и вышел. В ресторанчик, когда он открывал дверь, залетел снег - огромные белые хлопья. Они быстро растаяли, сделавшись грязными каплями воды на дощатом, плохо крашенном полу. Австриец подошел к музыкальному автомату и бросил туда монетку. Женщина обернулась и сказала: - Какая громкая музыка. - Разве это плохо? - спросил австриец. - Это хорошо, когда громкая музыка. Хотите выпить? - Нет. Не хочу, - ответила женщина и, помедлив, добавила: - Благодарю вас. Она была смуглой, но загар у нее был нездешний. Тут, в горах, загар бывает бронзовый, очень яркий, а потому - недолгий. Австриец опрокинул подряд две рюмки, вытянул ноги, откинулся на высокую спинку и закрыл глаза. - Боже ты мой, - сказал он, - как это хорошо, когда в горах шумит буран. Когда человечеству делается скучно, оно начинает войны. А горнолыжники, когда им скучно, уходят в буран, и у них проходит и скука и злость. Степанов отошел к окну. "Мело, мело по всей земле во все пределы, - вспомнил он, - свеча горела на столе, свеча горела..." Женщина обернулась и поглядела на австрийца. Он курил, тяжело затягиваясь. - Выключите, пожалуйста, эту дурацкую музыку, - попросила она. Степанов сделал шаг к музыкальному автомату, но пластинка кончилась, и стало тихо, и особенно слышным сделался буран и рокочущий голос водителя фуникулера на кухне. - Вам не холодно возле окна? - спросил Степанов. - Нет. - Издалека приехали? - Да, - ответила женщина и поднялась. Надев шапку, она вышла из ресторанчика. Австриец поднялся и спросил: - Посмотрите, она начала спуск? - Куда? - не понял Степанов. - Вниз. Она всегда ждет бурана и спускается вниз через метель. Степанов смотрел на снежную мглу, но ничего не смог увидеть. Австриец застегнул свою куртку, допил сливовицу и сказал: - Если бы эта женщина смогла меня полюбить, я был бы самым счастливым человеком в мире. Степанов заметил, что австриец сейчас уже не был краснолицым. Он видел только, что он седой, а лицо у него стало бледное и скулы обтянуты щетинистой кожей. - В мире, - сказал он очень грустно, - есть одна-единственая женщина, которая может дать счастье, но она всегда принадлежит другому. И он ушел, и Степанов увидел, как сквозь метель промелькнула стремительная тень, - австриец погнал вниз, следом за этой молчаливой, смуглой, совсем не красивой женщиной. 04.47 - Вы просто устали, милый, - сказала Тань, целуя Эда. Эд повернулся на спину и закурил. - Ты все знаешь, Тань? А? Ты, знаешь все? - Про мужчин я знаю все, - улыбнулась она в темноте, - а про себя я ничего не знаю. - Наверное, в моем возрасте уже нельзя ложиться с женщиной, если не любишь ее. Или хотя бы не увлечен самую малость. - Вы хотите обидеть меня? - Прости. Просто такая дурацкая привычка - рассуждать о себе вслух. - А я думала, что писатели чаще думают о других. - Ты тоже думаешь? - сказал он жестко. - Кто бы рядом со мной хоть немного не думал, а? - Поспите, милый, - сказала она, обнимая его своей тонкой, прозрачной рукой, - вам надо отдохнуть. На этой страшной войне вы совсем не щадите себя. - Ты заплачешь, если я ударю тебя, Тань? - Если вам станет легче - ударьте. Я не заплачу. Хорошо, что вы сказали, а то я бы очень удивилась. Меня никогда не били. - Это хорошо. - Я любила первого мужчину. Побои нравятся тем женщинам, которые поняли любовь после насилия. - А кто был твоим первым? - Муж. - Где он? - Его убили. - Когда? - В позапрошлом году. - Кто? - Вы. Он попал в бомбежку. - И ты можешь лечь со мной в постель? - Люди никогда не умирают бессмысленно. Значит, его смерть была угодна богу. Иначе бы он не погиб. Ну, ложитесь сюда, - сказала она, - еще ближе. Вам надо отдохнуть, и тогда вы будете сильным. - Тебе было хорошо только с мужем, Тань? - Нет. Мне было хорошо с другими тоже. Мне с вами будет тоже очень хорошо. Эд поднялся. Ему хотелось сказать этой красивой женщине что-то грязное и злое, но он ничего ей не сказал. Он только попросил: - Одевайся, Тань. Мой друг отвезет тебя домой, а я поеду на аэродром. Он зашел в комнату к Фаину. - Ты не спишь? - Сплю, - ответил тот, пряча диктофон. - А что? - Отвези женщину домой, а я пока оденусь и позвоню Биллу. ...Билл не поднимал трубку, потому что Сара тихо, то и дело оглядываясь на спящего, опасаясь разбудить его, ненароком выдернула каблуком штепсель телефона из белой фосфоресцирующей розетки. Когда штепсель брякнулся на кафельный пол, Сара, вздрогнув, замерла и осторожно повернула голову: Билл по-прежнему сладко посапывал во сне. Она тихо приоткрыла дверь, и дверь длинно, протяжно заскрипела. Сара снова вся замерла и снова обернулась на парня, повторяя про себя как заклинание: "Сейчас, ну сейчас, сейчас... сейчас". А выйдя из его комнаты, она побежала по длинному стеклянному коридору и уже не боялась холодного перестука каблуков по кафельному бело-голубому полу. Около двери, которая вела на улицу и которая была все ближе и ближе, которая наваливалась на нее, как громадная тяжесть, и приближалась к ней, как будущая свобода, появился Самни, тот чревовещатель, который так смешно пугал ее в баре. Он появился неожиданно - видно, быстро выскочил из своей комнаты. Он стоял в майке - здорово пьяный. - Хэлло, - сказал он, больно схватив Сару за руку. - Хэлло. Где наш Билл? - Что? Он у себя. Пустите, мне больно руку. Не открывая рта, он произнес горлом: - А вот у меня болит душа! Это хуже, чем ручка! Он потянул Сару к себе и сказал: - Зайдите ко мне на минуту, я вам что-то покажу... - Хорошо, - сказала Сара, - только пустите руку. Он покачал головой, и странно улыбнулся, и обнял Сару. Она рванулась что было сил: Самни, потеряв равновесие, упал, увлекая Сару за собой - на холодный голубой кафельный пол. Она ударила его каблуком в живот, он, охнув, отпустил ее руку. Сара вскочила и выбежала из двери. Она бежала по темной улице, больше всего страшась услышать позади себя сопение этого Самни. Она боялась оглянуться, она бежала, повторяя все время: "Сейчас, сейчас, Эд, родной, сейчас! Сейчас, Эд!" Она часто жмурилась, чтобы отогнать навязчивое, до ужаса явственное видение: голова Билла на смятой подушке и слюнка, которая стекала желтым пятном из его большого мальчишеского рта, а еще она видела близкое лицо Самни, который хватал ее и что-то говорил, а губы его были недвижны, как и недвижно лицо, замершее словно маска. 04.47 - Мой парень где-то загулял, - сказал Эд вернувшемуся Файну. - Хочешь слетать со мной? Это будет нетрудный полет. - Спасибо. - Спасибо - да? - Конечно. Сейчас я переоденусь. - Зачем? Включим печку, ты не замерзнешь. Когда они сели в машину и Стюарт включил зажигание, Файн спросил его: - Скажи правду: ты летишь со злобы? Тебе надо сорвать злобу? Или что? - Как тебе сказать? - медленно ответил Эд. - Наверное, я лечу сейчас только потому, что, садясь за штурвал, начинаю по-настоящему ощущать свою силу. 04.57 - У нас батарейки еще не сели, Ситонг? - спросил Степанов. - Хочешь послушать радио? - Да, - ответил Степанов, но, взглянув на часы, попросил: - Погоди включать. Сейчас одна музыка. Знаешь, когда я слушаю радио, я думаю, что мир все-таки плоский. Разность часовых поясов, по-моему, выдумали досужие мудрецы. - Конечно! - радостно согласился шофер. - Я ничего в этой премудрости так и не смог понять. - Вообще-то мир - круглый, - сказал Ситонг. - Это точно. Почему тебе кажется, что часовые пояса выдумали? | 
