"В августе здесь особенно сильно бомбили, - вспомнил Степанов, каждый день по нескольку раз. "Понг и Кемпет = любовь". "Маша и Коля = любовь". Только у нас пишут не "и", а "+". "Маша + Коля = любовь". И вся разница". Дальше они ехали быстрее, потому что дорога была не очень изрыта воронками. Впереди замаячили странные фигуры в белых одеждах. Когда машина подъехала ближе, Степанов увидел, что все люди смеются, пританцовывая, что-то поют. Люди смеялись странным, заданным смехом, то и дело утирая со своих впалых щек слезы. - Что это? - спросил Степанов. - Похороны, - ответил Ситонг. - Наверное, хоронят бонзу. По обычаю, во время буддистских похорон надо смеяться и радоваться, чтобы не тревожить дух умершего. Он должен уходить на небо провожаемый весельем, а не слезами. Ситонг открыл дверцу и, попросив шофера притормозить, спросил: - Кто умер? Старик в белом халате ответил: - Мост через ручей восстановили... - Я спрашиваю - кого хоронят? - повторил Ситонг. - А? - прокричал старик. - Воронки? Какие воронки? - Хоронят его внука! - кашлянув, ответил юноша, шедший рядом, тоже в белом халате. - Его вчера убили при бомбежке. Старик оглох, не сердитесь на него... - И он пошел дальше, шмыгая носом, но сохраняя на лице гримасу смеха. Ситонг захлопнул дверцу и сказал шоферу: - Нажми, а?.. Можешь как следует поднажать? Ситонг достал сигарету, разломил ее пополам и протянул половинку пленному. Он очень резко повернулся, протягивая эту половину сигареты, и пленный испуганно шарахнулся: он решил, что Ситонг хочет его ударить. - По себе мерит, - сказал Ситонг и попросил Степанова: - Переведи ему на американский, что мы не бьем пленных. - Я его бил, - сказал шофер, - зачем говорить неправду? - Ты бил не пленного. Ты бил его, когда он был вооружен автоматом и ножом. Ну-ка, притормози. Впереди по дороге медленно шел старый монах в широкой желтой юбке. - По-моему, это его святейшество Ка Кху, - сказал Ситонг, - тот такой же сутулый. Останови, подвезем, он, верно, с похорон. Только когда машина остановилась возле него, Ка Кху обернулся. Он узнал Ситонга и ответил на его приветствие тихим, ласковым голосом. Степанов подвинулся, и монах сел рядом. - Здесь совсем недалеко, - сказал он, - я бы мог дойти. У входа в пещеру их встретил служка Ка Кху - высокий бритоголовый парень. Он обжаривал на костре оленью ногу. Сало, стекая, капало в костер, и от этого огонь ярко вспыхивал, становясь сине-желтым. - Я скоро вернусь, - сказал Ситонг, - сдам пленного и скоро вернусь. - А мы пока попьем чаю, - сказал Ка Кху. - Хотя пить чай - это привычка, и моя религия считает привычку самым главным злом в мире, тем не менее выпить крепкого зеленого чая - очень приятно... - Правильно ли считать привычку главным злом? - спросил Степанов, глядя вслед уезжавшему "газику". - На земле есть кое-что похуже. - Земля населена людьми, - мягко улыбаясь, ответил Ка Кху, - а люди сотканы из привычек. Привычки - это жалкий слепок сути. Люди стремятся не к счастью, но к привычному понятию счастья. Привычная жажда привычных благ рождает в мире суету, а Будда считает суету злом Будда - над привычками, и поэтому он счастлив, ибо свободен. Люди закабаляют себя, принимая от уходящих поколений привычки. - В таком случае, они закабаляют себя и принимая от уходящих привычку верить... - Верить во что? Вы имеете в виду веру в Будду? - Не только в Будду... в Иегову, Христа, Махаммеда... - Христос - это иное. Христиане ставят человека под власть бога, они отделяют человека от бога. А Будда никогда не настаивал на незыблемости своих догм. Принцип Будды - отрицание отрицания. Только мы отрицаем устаревшую догму не с привычной кровожадностью к чужой ошибке, но с уважением к отринутому, ибо оно натолкнуло нас на истину. На ту истину, которая тоже, рано или поздно, будет отринута потомками. Рожденье нового и смерть старого - это звенья одного процесса развития. - Как бы это получше объяснить людям? - улыбнулся Степанов. - Людям мешает привычная система мышления. - Может ли человек избавиться от привычки? - Будда смог. А каждый человек может стать Буддой, если он готов победить в себе зло. - Как это сделать? - Смирить привычную гордыню. Человек должен исповедовать систему вакуума. - Как это? - не понял Степанов. Монах поднял с пола пачку сигарет, оглядел ее со всех сторон и спросил: - Что это? - Сигареты, - ответил Степанов. - Почему? А может быть, это - ящерица? Или кабан? Почему это сигареты? Только потому, что я имею глаза - раз, в пещере есть свет - два, пачка сама по себе имеет форму и цвет - три, мои пальцы ощущают форму четыре и, наконец, все эти объективные компоненты складываются в понятие, которое отныне будет заложено в меня - в мой вакуум. Как только человек перестанет быть вакуумом, способным воспринимать новое, он делается рабом привычных понятий, он перестает явления пропускать через себя, он духовно погибает. А что логичнее воспринять вакууму: добро или зло? Конечно же добро. - Добро - не пачка сигарет, - ответил Степанов. - Это не объемное понятие, но термин, который каждый человек понимает по-разному; все зависит от того, в каких условиях, - Степанов улыбнулся, - в каких привычных условиях жил человек, кто его воспитывал и наставлял... Американцы, которые бомбят ваши пагоды и школы, считают, что они сражаются со злом во имя добра. Ка Кху тоже улыбнулся и очень мягко ответил: - Быстрота и категоричность мышления - тоже привычка. Вы торопитесь в вашем мышлении. Наши враги привычно считают, что они выполняют свой долг перед их родиной. Я слежу за радиопередачами из Америки; назовите мне хотя бы одного нашего врага, приехавшего на эту войну добровольно. Непривычно для людей только одно - смерть. А тысячи смертей их солдат заставляют Америку искать зло в происходящем. Поиск зла - это всегда путь к добру. Их солдатами движет не порыв, но привычка выполнять приказ. - Сдаюсь, ваше святейшество, - сказал Степанов, поднимая руки: он боялся обидеть этого сутулого старика с громадными скорбными глазами. - "Сдаюсь" - это термин войны, а религия Будды - это учение мира и любви. - А как быть с любовью? - не удержался Степанов. - Любовь - это тоже привычка? - Да. - Значит, любовь порочна? - Суетна, - улыбнулся Ка Кху. - Что такое любовь? Минутное наслаждение, а после усталость и пустота... - Любовь не приносит усталость. Любовь дает силу. - Вы не правы. Любовь не может быть равноправной, это всегда борьба. А разве неравноправие может дать силы? Впрочем, Будда не запрещает любить. Будда вообще ничего не запрещает. Будда лишь советует... К монаху подошел бритоголовый служка и сказал: - Святой отец, через десять минут у вас проповедь... - Здесь есть монастырь? - спросил Степанов. - Нет. Я буду выступать с проповедью по радио. Здесь в пещерах радиостанция. - О чем будет проповедь? - Об основной догме нашей веры - взаимоотношение силы и гуманизма. Степанов закурил и сказал: - Насколько я знаю, ваша главная догма - гуманизм и сила. Или от перемены мест сумма не меняется? Ка Кху отхлебнул остывшего чая, нахмурился и ответил - совсем тихо: - Вы правы. Классический буддизм древности ставил на первое место гуманизм, а уже после силу, которая необходима каждому, чтобы стать гуманным. Не наша вина, что нам приходится звать народ поначалу к силе, а не к гуманизму. Мы должны быть сильными, чтобы победить, а уж после наступит эра гуманизма - так учим мы сейчас. Нас заставляют бомбежки учить азиатов догме силы. Америка забыла, что нас - половина мира. Это очень страшно, когда половина мира начинает исповедовать догму силы, отводя на второй план догму гуманизма. Но как же быть иначе, - спросил он скорбно, когда убивают детей и разрушают больницы? 00.31 - Почему ты не пьешь? - спросила Сара. - У меня скоро новый вылет. - Когда? - Через четыре часа. - Разве нельзя его отменить? - Можно. Наверное, можно. - Ну так что ж? - Я не хочу его отменять. - Почему? - Так. - Что с тобой случилось, Эд? - А что случилось с тобой, Сара? - Может быть, правильнее спросить: что случилось с нами? - Может быть. Он вспомнил, как назавтра, после разговора с редактором своей газеты, он поехал к Тому Маффи. Тот прочитал рукопись при Стюарте. Эд сидел на краешке стула: он всегда неловко себя чувствовал, когда при нем читали его вещь. - Ну что ж - сказал Маффи. - Занятно, интересно и - главное - во многом справедливо. Он сидел мгновенье задумавшись, потом быстро закурил, забросил ногу на ногу и неожиданно спросил: - Как вы представились мне по телефону? Эд собрался повторить, но Маффи, улыбнувшись, махнул рукой: - Не надо. Вы спросили меня поначалу, читал ли я ваши книжки. Так? - Так. - Как это ни странно, я прочитал вашу книгу год назад, когда летел в Лос-Анджелес. Хорошая обложка, недорого стоит и завлекательно-сексуальное название. На ваше счастье, я вспомнил книгу. Книгу, а не вас. А что такое писатель, имеющий свое политическое мнение, идущее вразрез с общепринятым? Не знаете? Я объясню, - сказал Маффи и подвинул Эду телефонный аппарат. Наберите номер и закажите себе билет на самолет, уходящий куда-нибудь через час. Только на тот рейс, где уже нет билетов. Валяйте, валяйте. Если вы просто назовете свою фамилию и на другом конце провода девочки захлопают от восторга крыльями и посадят вас к пилотам - я замолкну. Но вам откажут, Стюарт. Если бы позвонил Хемингуэй - ему бы билет дали. Писатель, Стюарт, - лишь тот, кого знают по имени, даже не читая книжек. В этом, конечно, есть великая таинственная непознанность: иной выцедит пару книжонок, но у него хорошая фамилия, которую легко запомнить, - он победил, он счастливчик. А вам придется мямлить: "Вы читали повесть "Ночь в ватерклозете"? Не помните? Ну там еще кастрируют гермафродита в Валенсии..." А вам ответят: "Не читал, до свиданья!" Можете жить с козлом, но пусть об этом напишут в газетах, пусть вас запомнят, вас и - главное ваше имя. - Это несерьезный разговор, - сказал Эд. - До свидания, мистер Маффи. - Это очень серьезный разговор, - ответил Маффи, - и не дело мужчинам обижаться друг на друга. Если вы считаете, что я вас оскорбил, попробуйте набить мне морду. - Мой шеф советовал мне получить Нобелевскую премию, я уже слышал советы, подобные вашим: жить с козлом или получить премию - все это рядом. - Ну так я вам скажу, почему вас не напечатал толстый в своем официозе, Стюарт. Ваш шеф - смелый человек, и он умеет драться - это я вам говорю. Он не напечатал вас потому, что он мудрее вас. Из литературы вы полезли в политику. Литература - это безответственные эмоции, а политика это наука, равная математике. Вы предлагаете низвергнуть устоявшуюся систему, Стюарт. Во-первых, кто ее будет ломать? Вы? - Почему я? И почему ломать? - Потому что я умею читать и думать - вот почему! И не врите себе и мне, - это детство. Все люди понимают, когда их обманывают, но стесняются об этом сказать в глаза обманщику. Я - исключение. Ладно. Поломали систему. А что будем строить вместо? У вас есть программа созидания? Нет ее у вас. Всегда легче создавать программу разрушения, Стюарт, это в людях от детства, от нежных младенческих игр, когда куклам отрывают головы, а велосипеды кидают под поезд. Устоявшееся настоящее лучше неизвестного будущего. Впрочем, если вы приехали из Хельсинки с программой Маркса, то я, конечно, напрасно мечу перед вами бисер. В этом случае нам надо не разговаривать, а стрелять друг в друга. Эд тогда начал метаться: нет груза тяжелее, чем груз неопубликованной рукописи, особенно если тебе двадцать девять и к жажде правды примешано проклятие честолюбия. Деньги кончились, он жил в долг, с ужасом думая где взять денег, чтобы расплатиться с кредиторами. Он пошел в крайне левую газету. - Э, нет, - сказали ему там, - нет, Стюарт. У вас нет позиции: вы себя половините. Высказывая правильные вещи о положении в нашем доме, вы называете русских "кремлевскими диктаторами". Зачем? Вы справедливо ругаете и госдепартамент, который поддерживает русских фашистов из НТС, и нашу интеллигенцию, которая спокойно взирает на то, как подкармливают фашизм, но при этом обвиняете советское искусство в утилитаризме. Вы хотите стать над проблемой, Стюарт. А люди не терпят судей, они любят собеседников. Так, в метаниях, прошло два месяца. Он не спал ночами, его раздражало все: и люди, которые шли по улицам тугой безликой массой, и жар, и даже то, как Сара гремела тарелками на кухне. Однажды под утро она его спросила: - Я совсем перестала быть для тебя женщиной, Эд? - Ты сошла с ума, - только и ответил он ей. Одолжив денег, он пригласил стенографистку, мисс Бьюти. Девочке шел девятнадцатый год, но она великолепно работала. Он попробовал передиктовать ей свои очерки, в чем-то смягчить, что-то спрятать, пожертвовать мелочами во имя главного. Он читал написанное и приходил в ярость - на туловище волка баранья шкура не влезала. Он хотел дать все прочесть Саре, но ее целыми днями не было дома: взяв Уолта, она с утра уезжала на Лонг Айленд. - Ты мне сейчас нужна дома, - сказал он, протягивая ей рукопись. - Да? - удивилась она. - А я как раз считала, что мое присутствие будет мешать тебе с мисс Бьюти. Ты так мил с ней, и она смотрит на тебя влюбленными глазами... - Уж не сплю ли я с ней, по-твоему? - А почему бы нет? Девушка очень мила, в твоем вкусе... "Женщине, сотворенной из нашего ребра, надо всегда все объяснять, как в школе для дефективных, - сказал ему уже после, здесь, журналист Тэдди Файн. - Только художники стоят над природой и живут в мире созданных ими же образов. Подруги художников сотворены из обычного человеческого материала. Умозрительно понять разницу между собой и художником, который рядом, - удел добрых гениев. Ты гениальных женщин видел? Я - ни разу". Теперь на маленькой сцене стоял мальчик в коротких штанишках с проймами и отбивал ногой ритм. Он ослепительно улыбался залу и пару раз подмигнул Саре: он заметил ее, хотя они с Эдом сидели в самом темном углу. - Сейчас я вам расскажу про мою подружку, - вдруг запел он хриплым голоском, - про девочку, у которой все как у мальчиков, только у нее нет пиписьки! - Боже ты мой, - охнула Сара, - что поет этот карапуз?! Ужас какой! - Это лилипут, - ответил Стюарт, - ему пятьдесят два года. - Я посмотрела на него и ужаснулась за Уолта. - Она достала из кармана несколько фотографий и протянула их Эду. - Самые последние. Он долго рассматривал фотографии сына, а потом сказал: - Оставь их мне. - Конечно, из-за него глупо жить вместе, - сказала Сара. - Вообще нельзя жить вместе из-за детей. А еще противней, когда говорят: "Это его жена и сын, но он не живет с ними". Через пять лет для меня все будет кончено, Эд. Через пять лет мне будет сорок. - Как ты сюда приехала? - усмехнулся он. - Я даже забыл об этом спросить... - Я нанялась к этим сумасшедшим старухам журналисткам. - Зачем? - Я приехала за тобой, Эд.. Ты прилетел сюда добровольно, ты имеешь право добровольно уехать - в любое время. - А что дальше? То же, что было? Он вспомнил, как на следующий день после этого глупого скандала, когда она приревновала к нему Бьюти, он разъярился и ушел с утра из дому, но не в редакцию, а к своим друзьям по колледжу. - Хочется пить, - сказал он. Глупая ревность рождает глупую измену. Он с содроганием вспоминал тощую рыжую бабу, с которой он тогда спал. Он вернулся домой под утро и долго мылся в ванной, а наутро сказал Саре: - Я достал денег. Едем на форель, а? Поедем, малыш... Они уехали на форель, но в машине поссорились - из-за пустяков, из-за сущей ерунды. Ему бы промолчать, а он боялся триппера или еще чего-то после той бабы и не знал, что ему делать, когда наступит ночь и надо будет влезать в маленькую палатку возле реки. Поэтому он раздраженно ответил ей. И она тогда сказала: - Мы жили, и все было хорошо, пока у нас была постель! Да, да! А теперь этого нет, и все летит к черту! И нечего врать друг другу, люди без этого не могут! Нормальные люди, а не психи! Ты шатаешься целыми днями черт знает где, а я живу как соломенная вдова! Ты существуешь только самим собой и только для себя! А тот, кто живет для себя, всегда прикрывается высокими идеалами! 00.35 Монах Ка Кху привел Степанова на радио. Они спустились в глубокую пещеру. Здесь был "вестибюль" радиоаппаратной. На табуретке сидела шоколадная женщина - Кемлонг. Она поклонилась монаху, встав с табуретки, и подошла к Степанову. Их познакомил неделю тому назад редактор газеты Патет Лао. Кемлонг была красива - поразительной, странной красотой. А ее нежная застенчивость - и то, как она прикрывала лицо рукой, и то, как, смеясь, отворачивалась, и то, как она внезапно краснела, замечая на себе взгляд, все это делало ее баззащитной, а потому еще более прекрасной. Наверное, она и не знала, что только слабость делает женщину всесильной. Это, видимо, жило в ней само по себе. В каждой женщине есть свой дар. Это словно счастье: если есть - так есть, и уж нет - так нет... - Здравствуйте, Кемлонг, - сказал Степанов, пожимая ее тонкую руку. - Здравствуйте. Как вы поживаете? - Спасибо. Хорошо. | 
