Семенов Юлиан - При исполнении служебных обязанностей.

    Аветисян приник к смотровому стеклу. Все смотрели на него, замерев. Он долго смотрел на лед, приближавшийся к самолету, а потом негромко сказал:

    - Лед плохой. Он синий. Синий лед - тонкий лед.

    - Заструги?

    - Большие.

    - Направление?

    - Поперечное.

    - Трещины?

    - Нет.

    - Торосы?

    - Нет.

    - Будем садиться?

    - Еще бы немного вперед…

    - А если там вода? Мы не сможем развернуться еще раз. Упадем.

    - Здесь мы перекувырнемся.

    - Нёма, держи штурвал.

    - Есть.

    Павел быстро приподнялся. Он сразу же увидел синий лед, поперечные заструги и низкий, серый туман. Что впереди - разобрать сейчас было невозможно. Впереди могла быть вода, могли быть заструги, могли быть торосы, а могла быть и прекрасная посадочная площадка. Никто не мог сказать, что было впереди. А самолет трясло, и в самолете сидели семь ребят из экспедиции, семь славных парней, имена которых безвестны мировой науке. Рядом с Павлом сидели Геворк Аветисян, Володя Пьянков и Нёма Брок - его братья, его друзья, его товарищи. И он, Павел Богачев, человек, сидящий сейчас на месте командира, отвечает за них.

    Он отвечает за них перед самим собой, перед их семьями, перед Родиной, которая послала их покорить Арктику.

    - Пошли дальше, - сказал Павел, - мы удержим машину.

    И они пошли дальше. Самолет болтало из стороны в сторону. Все дребезжало в самолете. И вдруг среди этого дребезжанья летчики услышали песню.

    - Что это? - спросил Павел.

    Аветисян распахнул дверь. В кабину ворвалось:

    Павел запел:

    Пел Аветисян, пел Пьянков, пел Нёма Брок, пели все зимовщики:

    Несся самолет надо льдом, и гремела в нем песня революции, которая всегда побеждает, которая дает силы победить, которая заставляет за победу бороться и добиться ее.

    - Заструги?! - крикнул Павел. - Как там эти проклятые заструги, Геворк?

    - Поперечные.

    - Лед?

    Геворк долго молчал, а потом тихо ответил:

    - Лед такой же.

    - Что впереди?

    - Туман.

    - Трещины?

    - Нет.

    - Торосы?

    - Тоже нет.

    - Устал, Нёма?

    - Ничего.

    - Держи крепче, я посмотрю.

    Павел приподнялся и увидел впереди белый лед. Он увидел его одновременно с Аветисяном.

    И машина пошла вниз, на белый толстый лед, который должен выдержать самолет, который обязан выдержать самолет, который не может не выдержать самолета.

    Стало тихо и звонко. Все сидели в оцепенении, закрыв глаза. Пьянков дышал тяжело, с хрипом. Мотор выключили, и сейчас было слышно тяжелое хриплое дыхание Пьянкова и ничего больше.

    - Пошли смотреть лед, - сказал Павел, - пошли, ребята.

    Он хотел подняться, но почувствовал, что подняться не может: в ногах была пудовая тяжесть. Руки тряслись, во рту было так, словно он полчаса жевал окурок.

    - Отдохни, - сказал Аветисян и вытер ему своим кашне мокрую шею.

    - Если бы каждый человек в мире был хоть немножечко музыкантом, то, ей-богу, жилось бы всем хорошо и спокойно, - сказал Годенко и закурил.

    Он прилетел на станцию "Северный полюс" и сейчас сидел в балке у начальника.

    Только что кончили передавать "Испанскую сюиту" Лало. Ее играл известный советский скрипач Игорь Безродный. Годенко отдыхал с ним прошлым летом в Коктебеле. Они жили рядом, и Годенко любил смотреть, как работал скрипач. Было жарко, он ходил по комнате без рубашки, и обычно доброе и милое лицо его менялось: играя, он поджимал по-стариковски губы и сердито хмурил брови. Он очень внимательно слушал себя и хмурился еще больше, когда играл не так, как ему хотелось. У него были интересные руки: предплечье округлое, женственное, средняя часть - тоже мягкая, скрыто мускулистая, и кулак боксера. Но когда он играл, пальцы его и сама кисть становились необыкновенно подвижными, легкими и чуткими.

    "Гениальный Крейслер, - сказал скрипач Годенко, - учил сонату Бетховена шесть лет". Годенко это понравилось: он считал, что музыка сродни исследованию в Арктике. Годы и труд - лучшее мерило успеха. И вернейшая тому гарантия.

    Безродный рассказывал ему, что в Японии есть профессор Судзуки, у которого по всей стране три тысячи учеников. Это мальчики и девочки трехлетнего возраста.

    "Зачем вам так много учеников? Что это даст?" - спросил скрипач у профессора во время гастролей по Японии. "Я не хочу сделать их виртуозами, - ответил профессор, перенесший две войны и Хиросиму. - Если люди будут приобщены к музыке с детства - войн не будет. Физическая расправа противна самому духу музыки. Я имею в виду скрипичную музыку, конечно".

    Годенко сидел и курил. В приемнике слышались писки и шумы. Концерт только что кончился, а новая передача не начиналась. Никаких новых известий ни от Морозова, ни от Богачева не поступало. Морозов только передал, что Струмилин лежит с сердечным припадком, а ведет самолет Богачев. По времени Богачев должен был прилететь на станцию, но пока что он даже не вышел на связь. Все собравшиеся в балке у начальника станции понимали, что это могло значить, но никто об этом не говорил. Старались говорить на отвлеченные темы: о музыке, о новых кинофильмах, о живописи.

    Первым не выдержал Муромцев - летчик-ас, прилетевший с Годенко. Он предложил:

    - Может, я облетаю район?

    - Подождем, - ответил Годенко, - ветер плохой, туман, наверное, Богачев низко идет, скорость теряет. Как погода?

    Метеоролог ответил:

    - Разъяснивает.

    - Вы сибиряк? - улыбнулся Годенко.

    - Да. А откуда вы знаете?

    - По "разъяснивает". Хорошее слово, сибирское.

    В балок вошел повар. Он работал в ресторане "Европейском" в Ленинграде. Ему было двадцать два года, но он считал себя истинным полярником.

    - Что нового? - спросил он. - Радио не принесло никаких вестей?

    Он любил выражаться по-полярному. После двух месяцев пребывания на полюсе ему казалось унизительным говорить как-либо иначе.

    - Много говорите, - улыбнулся Годенко, - экономьте время. Просто спрашивайте - "слухи"? И все будет ясно.

    - Если б я был артист, то рассказал бы вам смешной случай, происшедший у нас в ресторане, - сказал повар.

    Годенко хмыкнул:

    - Про "если бы" существует хороший анекдот. Один старый одесский портной сказал: "Если бы я был царь, так я бы жил по-царски и даже лучше„. - „А как лучше“? - спросили его люди. "Я бы еще немножечко шил“, - ответил старик.

    Зимовщики не успели посмеяться. Вбежал радист. Он крикнул с порога:

    - От Богачева есть!

    Все, словно по команде, встали со своих мест.

    Богачев прилетел на станцию через пять часов. Зимовщики выходили из самолета, и Годенко поочередно обнимал каждого. Он обнимал ребят, но со стороны казалось, что он не обнимает их, а тревожно ощупывает.

    Потом выскочил Брок и спросил:

    - Что от Струмилина?

    - Все в порядке, - ответил Годенко, - вылезайте и идите отдыхать. Я привез новый экипаж. Молодцы, герои, спасибо вам, спасли людей.

    - Мы из самолета не уйдем, - сказал Брок, - наш командир лежит на льду.

    - Знаю, но вы же десять часов провисели в воздухе…

    - Ничего, повисим еще.

    - Где Богачев?

    - Паша! - крикнул Брок. - Тебя зовут!

    Богачев выглянул в люк. Он выглянул из-за спины Брока и сразу же увидел Годенко.

    - Вы не доверяете мне машины? - спросил Богачев.

    Годенко не расслышал его из-за шума работавшего мотора, но понял по движению губ, что сказал Павел. Годенко досадливо махнул рукой и поманил его пальцем, Богачев спрыгнул на лед и подошел к Годенко.

    - Ты же устал…

    Павел мотнул головой.

    - Тебе надо отдохнуть.

    Павел снова мотнул головой. Годенко сказал:

    - Я доверяю тебе, не думай. Как же мне не доверять тебе, если ты спас людей? Просто ты очень устал, я же вижу…

    - К Струмилину обязан вернуться я.

    Годенко секунду подумал, а потом сказал:

    - Хорошо. С тобой пойдет Муромцев. И я. Доволен?

    - Спасибо.

    - Чудак! Командуй заправкой.

    Павел бросился к самолету, легко вскочил в люк и крикнул:

    - Вова! Скорей заправляться!

    Морозов спал, и Воронов спал. Не спал только Струмилин. Он лежал на спине и смотрел в небо. Оно только что совсем очистилось от низких серых туч и теперь сияло: голубое, бесконечно высокое и доброе - небо всех людей. Нигде нельзя так увидеть небо, как в Арктике. Или разве что в пустыне. В лесу прежде всего видишь деревья, в поле - травы, а в Арктике - небо. Оно здесь бесконечно могуче и велико. И надо быть обязательно сильным человеком, чтобы любить его и радоваться ему, а не бояться его холодной могущественности.

    Нигде на земле - ни в лесу, ни в поле, ни у реки - не возникает с такой четкостью вопрос о жизни и смерти. В лесу не так страшно умирать - вокруг тебя деревья. В поле - кругом травы. На льду под холодным и прекрасным небом, таким огромным, что чувствуешь себя крохотной частицей - и не частицей мироздания, связанной с окружающей природой, как в лесу или в поле, а чужеродной песчинкой, невесть каким ветром сюда занесенной, - здесь нельзя думать о смерти. Подумавший - погибнет. Нужно очень верить в жизнь и в себя, чтобы чувствовать себя здесь как равный с равным - и со льдом и с небом. Струмилин чувствовал себя наравне с ними, и поэтому ему совсем не было страшно лежать одному с острой болью в груди, и в висках, и в кончиках пальцев. Он не думал о том, что с ним могло каждую минуту произойти. Он думал о себе только в будущем времени.

    "Надо будет поехать на море, - думал Струмилин. - Я возьму Жеку и Пашку. Я обязательно возьму его с собой. Я люблю его потому, что он очень чистый парень. Ему в жизни выпало много тяжелых испытаний. Он рано узнал человеческую подлость, но не сломался, остался верным и честным парнем. Видно, правда, родившаяся у нас, так сильна, что ее никто погубить не сможет. Никто и никогда".

    Иногда Струмилину начинало казаться, что он слышит мотор самолета. Он приподнимался на локтях, у него сразу же начинало еще сильнее болеть в груди и очень напрягалась шея. Но самолета не было, шум мотора ему только слышался. В подвале кенигсбергской тюрьмы Струмилину часто слышались голоса Жеки и Наташи.

    Но он заставлял себя тогда не верить этому. Голоса близких там, в подвале, делали его добрым, а в борьбе, в борьбе не на жизнь, а на смерть, нельзя быть добрым ни на минуту, даже во сне.

    "Не знаю, сколько бы я сейчас отдал за одну таранку, - подумал вдруг Струмилин. - Одну сухую, просоленную, солнечную таранку, которая всегда пахнет для меня пиратским кораблем. А поэтому - детством. Смешно, в детстве я мечтал о пиратах и о палатках кочевников. Отец смеялся. Он говорил: „Кочевником стать может любой бедняк, а ученым человеком - только богатый“. Наивный мой, добрый отец…"

    Струмилин вспомнил Ливан. Когда он вылез из багдадского самолета и сел в такси, шофер спросил:

    - Мсье хочет посмотреть город или прямо в отель?

    - Давайте посмотрим город.

    Шофер не понял смешанного немецко-англо-французского языка Струмилина, но по тому, как тот кивнул головой и улыбнулся, догадался, что мсье не прочь посмотреть город. Он провез Струмилина мимо кедровой рощи в предместье Бейрута.

    В роще стояли черные, заплатанные палатки. Рядом с палатками паслись стреноженные кони. Кони были очень красивы и ухожены. Струмилин решил, что здесь, в этих рваных черных палатках, остановились кочевники. Но в посольстве ему объяснили, что такая палатка стоит дороже, чем самый роскошный номер в отеле. В этих палатках жили юноши и девушки - дети крупных капиталистов мира.

    Они хотели чувствовать себя кочевниками.

    "Вот время, - усмехнулся Струмилин, - бедному теперь легче стать ученым, чем кочевником. Палатка стоит дороже семестра обучения в университете…"

    "Скажет ли Жека Пашке про то, что у нее было в жизни? Она обязана сказать ему. Жека - честная, она все скажет. А поймет ли он? - думал Струмилин. - У Симонова хорошо написано:

    Он сейчас ни о чем другом не думал, как о Жеке и Пашке. Он вспоминал далекое, но, вспоминая это далекое, неизменно возвращался мыслями к дочери и Павлу. Он хотел думать о чем-либо другом, потому что думы о детях всегда очень ответственны и серьезны, а когда думаешь о большом и самом важном, всегда затрачиваешь много сил. Струмилин понимал, что ему надо сейчас беречь силы для своего сердца, но как он ни пытался увести свои мысли на что-то другое, ничего у него не получалось. Он думал двумя "эшелонами". Первый, зримый, проходил у него перед глазами, ассоциативно вызывая второй "эшелон" - мучительно-требовательный и беспощадно-строгий к себе и к детям.

    - Идут, - прошептал Струмилин.

    Теперь он слышал мотор совершенно явно: где-то шел самолет. По звуку Струмилин определил, что самолет шел низко, с северо-запада.

    - Володя! - позвал Струмилин.

    Воронов только заворочался во сне, а Морозов, услыхав тихий голос Струмилина, пружинисто вскочил и быстро огляделся.

    - Что?

    - Самолет.

    Морозов прислушался.

    - Точно…

    Лицо его враз просветлело. Он слышал мотор самолета - значит, он слышал жизнь.

    Никто из трех оставшихся на льдине ни разу не обмолвился ни единым словом о том, что могло случиться с ними каждую секунду. После того как разломало основную льдину, каждую секунду можно было ждать новой ломки, потому что было новолуние, а в новолуние в Арктике всегда происходит торошение и ломка льдов. Разломайся та льдина, на которой остались Морозов, Струмилин и Воронов, - и всё. Самолет сесть не сможет. Надо ждать вертолета с материка. А сейчас гнать вертолет - в туман, в низкую облачность, за две тысячи километров - дело трудное, рискованное, а главное, требующее времени.

    - Геня, - сказал Морозов, трогая за плечо Воронова.

    Тот зевнул и начал протирать глаза кулаками, будто маленький ребенок.

    - Вот нервы… - завистливо сказал Морозов.

    - Это у меня от полного отсутствия воображения, - усмехнулся Воронов и сладко зевнул.

    Струмилин и Морозов переглянулись: значит, парень тоже все прекрасно представлял себе и держался с поразительным хладнокровием и спокойствием.

    Морозов ушел в палатку - настроить радиопривод.

    - Володенька! - крикнул Струмилин и не почувствовал боли в груди. Ему сразу же стало легко и свободно. Он засмеялся.

    - Что?

    - Слышите?! Геворк ведет их точно. И потом у меня вроде перестало болеть.

    Воронов сказал:

    - Если вы подговариваетесь к папироске, Павел Иванович, то все одно не дам.

    Струмилин снова улыбнулся. Ему теперь все время хотелось улыбаться.

    - Володенька, - позвал он, - у вас в термосе нет глотка кофе?

    - Чай.

    - Будьте ласка, принесите.

    Морозов вышел из палатки с термосом в одной руке и с пластмассовой кружкой в другой. Он подошел к Струмилину и стал что-то говорить. Но ни Струмилин, ни Воронов, ни сам Морозов ничего не услыхали. Морозов не слыхал сам себя. Все слышали артиллерийскую канонаду. Струмилину показалось, что бьет дивизионная артиллерия перед началом генерального наступления. Массированный, тугой гул стоял в воздухе.

    Со спины, с юго-запада, на льдину шла огромная, все время увеличивающаяся гряда торосов. Лед дыбился, играя под солнцем, потому что он был мокрый. Лед переворачивало, вырывало из толщи, из монолита - синего, будто выкрашенного синькой; лед несло вперед со страшной, видимой скоростью. Ледяной вал двигался, и было видно, как он двигался: прямо на зимовщиков, сокрушая на своем пути оставшуюся посадочную площадку.

    Морозов бросил термос и пластмассовую кружку на лед. Чай разлился, и лед стал красным. Морозов хотел было крикнуть Воронову что-то, но понял, что тот все равно ничего не услышит, Морозов ничего не крикнул Воронову. Он схватил тяжелый ДАРМС и начал оттаскивать его в сторону - туда, где ледяной вал не должен был пройти.

    "Молодец, - спокойно подумал Струмилин, - только теперь это ни к чему. Все равно сесть сюда нельзя".