Они начали взбираться на огромный синий айсберг. Они шли медленно, сохраняя дыхание. Морозов всегда поначалу учил людей, с которыми ему приходилось работать в экспедициях, сохранять дыхание и не делать резких движений. Он шел первым, низко опустив голову, размахивая руками в такт шагам. Пес взбежал на вершину айсберга, завизжал, присел на задние лапы и стал пятиться назад. Морозов остановился. Сарнов ударился головой о его спину и засмеялся. Пес бросился назад. Он несся стремглав прямо на Морозова и все время визжал. - Медведь, - сказал Воронов и снял карабин. Морозов ощутил под ногами несильный толчок. - Назад! - закричал он. - Назад! - Ты что? - удивился Сарнов. Морозов повернулся, толкнул его в плечо и бросился вниз. Они бежали вниз и теперь уже ощущали под ногами несильные толчки. Они успели спуститься с айсберга, и в эту минуту тысячетонная синяя глыба айсберга стала медленно опрокидываться, кроша вокруг себя лед. Стоял гул, поднялась белая пелена снега, и в ней заиграла радуга. Было три часа ночи. А потом от айсберга отломилась ледяная глыба и полетела, словно брошенная катапультой. Она ударила Сарнова, и тот молча рухнул на лед, даже не вскрикнув. Морозов поднял его, взвалил на спину и побежал дальше. Он бежал и думал: только ли здесь начал ломаться лед или в лагере происходит то же самое? И еще он думал о том, что, не пойди с ним пес Шустряк, они бы сейчас были уже в холодной зеленой воде. Вернее, их бы не было. Их тела, исковерканные и изуродованные льдом, сейчас висели бы в воде, погребенные навсегда и для всех. 10
Ничего не помогало: самолет медленно, но верно обледеневал. Богачев уходил вверх, он бросал машину вниз и шел на бреющем полёте, он делал все, что мог, но ничего не помогало. Машину тянуло вниз, на воду. Она сделалась тяжелой и неподатливой. И чем дальше, тем тяжелее и неподатливее становилась машина. Володя Пьянков теперь сидел рядом с Богачевым, на месте второго пилота, и помогал Павлу удерживать штурвал. Надо было все время тянуть штурвал на себя, чтобы хоть на время отдалить тот миг, когда самолет, сделавшись тяжелым той загранной, технически недопустимой тяжестью, шлепнется в воду. Богачев держал штурвал у груди, отвалившись назад, и это мешало ему смотреть вперед и по сторонам. Когда только началось обледенение и он понял, что спастись от него невозможно, потому что путь на "СП-8" шел через низкую облачность и туман, Павел стал высматривать льдину для посадки. Но под самолетом медленно проходила тяжелая вода океана, ставшая из-за низкой облачности и тумана черной и зловещей. Теперь, когда приходилось удерживать штурвал огромным напряжением мускульной силы, Богачев не мог смотреть вперед. Пот заливал глаза. Чтобы удерживать штурвал у груди, надо было как можно крепче упираться плечами в спинку кресла. Поэтому сейчас было видно только небо. Вернее, то, что обычно называют небом. Неба настоящего не было - была серая кашица, противная, как октябрьская липкая грязь. - Нёма, - попросил Павел Брока, - узнай, как дела на "Науке", сообщи наши координаты на восьмерку и стань рядом: поищи льдинку. - Есть. - Геворк, нам еще далеко? - Примерно час сорок минут лёту. Богачев сразу же вспомнил струмилинский рассказ о том, что отец не признавал слова "примерно". Он очень сердился, когда слышал это слово, и всегда требовал точного ответа - до секунды. "Отец был прав, - подумал Павел, - только так можно было поступать в обычные дни, когда рейс проходил спокойно, а не так, как сейчас. Учить надо в спокойной обстановке. И потом я не имею права никого учить, потому что я сам ученик". - Спасибо, Геворк, - сказал Павел. - Я передал координаты, на "Науке" все спокойно, "СП-8" дает плохой прогноз. Видимости почти нет. - Хорошо. Ищи льдинку. - Есть. Павел посмотрел на Володю Пьянкова. Тот был в поту, и у него дрожали жилы на шее от напряжения. Пьянков тоже посмотрел на Богачева. В глазах у него была злость и совсем не было страха. Он тянул на себя штурвал что было силы. Павел подумал, что если им придется так держать штурвал еще в течение десяти-пятнадцати минут, то силы вконец оставят их. Богачев вспомнил, как он штурмовал Эльбрус два года тому назад. Там был один парень - сильный и красивый. Он первый поднялся на вершину и сказал: - Мускульное напряжение при спуске - для зайцев. Считайте меня соколом. И, оттолкнувшись палками, он понесся вниз на лыжах. - Стой! - закричал ему вслед руководитель восхождения. Но парень не остановился. Он исчез в белом сверкающем снежном поле. Оно, казалось, просматривалось далеко-далеко, вплоть до скал, черневших внизу. Но парень исчез в этом открытом снежном поле через мгновенье. Его нашли через час. Он был внизу, у самых скал. Он лежал на спине, и из носа и изо рта хлестала кровь. Резкий спуск вниз, с неба на землю опасен так же, как и резкий взлет с земли в небо. - Володя, - сказал Богачев, - давай попробуем постепенно отпускать штурвал, а потом так же постепенно принимать его на себя. Только постепенно, а не резко. - Есть… Они стали постепенно отпускать штурвал. Самолет шел по-прежнему совсем низко над океаном. Но он не стал опускаться еще ниже, хотя Богачев и Пьянков слегка отпустили штурвал. - Хорошо, - приговаривал Богачев, - очень хорошо, Володя, просто очень хорошо… Так продолжалось минуты две-три. Потом самолет резко повело вниз. Пьянков хотел было принять штурвал резко на себя, но Богачев сказал: - Спокойно, Вова. И начал осторожно выжимать штурвал на себя. Но самолет тянуло вниз. Его тянуло вниз неуклонно - невидимой и страшной силой. Так у Павла бывало во сне. Во сне всегда самое страшное - всемогущее, и ничего с ним нельзя поделать. Победить это всемогущее и страшное можно только одним - надо проснуться. Павел зажмурился, потом резко открыл глаза, снова зажмурился и снова открыл глаза, но увидел он то же, что и мгновение назад. Он увидел серую хлябь неба и зеленоватый стеганый чехол на потолке кабины. - Резко! - скомандовал он Пьянкову. - Резко, Вова! Они враз приняли штурвал на себя. Самолет затрясло, как больного лихорадкой. В кабину заглянул Женя Седин из морозовской экспедиции. - Плохо, ребята? - спросил он. Ему не ответили. И Аветисян и Брок, схватившись за штурвалы Володи и Богачева, помогали им. Самолет трясло по-прежнему, но он перестал идти вниз. Теперь он шел по прямой, но его все время трясло. - Ребята, - повторил Седин, - это я к тому, что, может, успеем домой радиограммку, а? - Возьми в аптечке валерьянки, - сказал Аветисян, - и выпей весь пузырек до дна. Это иногда помогает. Но самолет трясло все сильнее и сильнее. Звуки, появившиеся в самолете, походили на рев сотни бормашин в кабинете зубного врача. И потом все время что-то противно дребезжало. Пьянков и Богачев снова посмотрели друг на друга, и в глазах у них были злость и недоумение… 11
"Я старался заменить Жеке мать, но так же, как искусственное сердце никогда не заменит настоящего, так самый заботливый отец не заменит матери, пусть даже беспутной. А моя Наташа была прелесть и чистота, - думал Струмилин. - И все это я говорю сейчас, потому что полюбил парня, который сидит справа от меня. У Жеки нет матери. А в любви мать зорче своего ребенка. Жека может не увидеть его и не понять. Я понял его, но я - отец. А всякий совет отца дочери - диктат. Я так считаю, и меня трудно переубедить в этом". Струмилин попросил Воронова: - Геня, дай папиросу. Морозов сказал: - Павел Иванович, никакой папиросы не будет. - Да? Морозов улыбнулся и повторил: - Не будет. - Мне лучше сейчас. - Я вижу. - Ей-богу, меня вроде отпускает. Морозов засмеялся. - Володенька, дайте папироску. Христа ради. - Христа ради хлеб подают. Папиросу - грешно. У меня мама верующая, она бы наверняка обиделась. Струмилин улыбнулся. Ему действительно стало чуть легче. Он лежал и смотрел в низкое серое небо. Он долго смотрел в небо, а потом увидел, как пролетела пуночка - единственная пичуга, забирающаяся сюда. - Володя, - сказал Струмилин, - ладно, не давайте мне папиросы. Пойдите в палатку и передайте радиограмму в Диксон с немедленной ретрансляцией в Москву. Ладно? - Конечно. Сейчас возьму карандаш и запишу. - Там нечего записывать. Вы запомните так: "Кутузовский проспект, 22, квартира 123, Струмилиной Жене. Я тебя очень прошу выйти замуж за Павла, если он этого захочет. Отец". Запомнили? - Это не так уж трудно. - Передайте, Володя. - Хорошо. Я сейчас передам. Только почему бы вам не сказать ей при встрече, дома? - Телеграф категоричней, - улыбнулся Струмилин и закрыл глаза. Ему все больше и больше хотелось спать. "Наверное, это хорошо, - подумал он. - Когда проходит боль, всегда хочется спать. И когда проходит страх, тоже хочется спать". Как бы сквозь сон он увидел поле Тушинского аэродрома. Это был тридцать седьмой год, лето. Он тогда занимался парашютизмом. Он был инструктором и готовил парашютистов к прыжкам во время воздушного парада. Все прыгали хорошо… С шестисот метров. А один парень выпрыгнул, и у него не раскрылся парашют. Он упал на поле и подскочил раза три, будто хорошо надутый волейбольный мяч. Струмилин подбежал к нему. Парень лежал бездыханный. Никаких ран на нем не было, только когда его стали поднимать, он весь был как гуттаперчевый. Принесся на своей белой машине начальник парада. Он спросил: - Кто инструктор? Струмилин ответил: - Я. - Возьмите его парашют, проверьте как следует, наденьте, поднимитесь на шестьсот метров и прыгните вниз. Сейчас же. - Хорошо. - Не "хорошо", а "есть"! - закричал начальник. - Есть! - повторил Струмилин. - Кто пилот? - Я, - ответил Леваковский. - Начинайте! Самолет пошел кругами вверх. Леваковский сказал: - Подожди прыгать, я тебя подниму метров на восемьсот. - Не надо. - Зачем множить одну гибель на две? Сиди, я поднимусь повыше. - Не надо! - крикнул Струмилин. Но Леваковский все-таки поднял его на восемьсот метров. Струмилин выпрыгнул, но он не притронулся к кольцу. Он несся вниз затяжным прыжком. Когда до земли, несшейся на него вздыбленной спиралью, осталось метров четыреста, он рванул кольцо. Парашют выстрелил, Струмилина рвануло вверх, и он стал медленно спускаться. Он спускался вниз и чувствовал, что засыпает. И сквозь сон он видел, как уехал на своей машине начальник парада и на черной "эмочке" - ребята из НКВД. Летчики поймали его на руки, а он ужасно хотел спать и беспрерывно зевал. Так было и сейчас. Он засыпал сладко и спокойно, часто зевая. Из палатки вышел Морозов. - Я передал - сказал он. - Спит, - шепнул Воронов. - Тогда давай закурим, - предложил Морозов, - чтобы он не видел. 12
Женя шла по Столешникову переулку. Солнце слепило глаза. В лицах людей была радость, оттого что солнце слепило глаза. Сегодня закончилась работа над картиной. Женя почувствовала себя легкой и свободной. Сначала ей было радостно это чувство, но через час это чувство свободы и радости прошло. И ей стало грустно. Так всегда бывает: во время тяжелой, но интересной работы ждешь ее окончания, а когда она кончается, делается грустно. Уходит что-то свое, и чувствуешь себя обедневшим и усталым. Женя зашла в магазин галантереи. Ей надо было купить маленьких синих пуговиц. Женя шила себе несколько ситцевых платьев для юга, а пуговиц найти не могла, потому что все время была на съемках, и теперь решила поискать в центральных магазинах. В магазине в Столешниковом было душно и пахло мылом. - У вас нет ли маленьких синих пуговиц? - спросила Женя продавщицу. Та подтолкнула подругу локтем и шепнула: "Смотри, Струмилина". - Сейчас, - сказала она, - я схожу на склад. Женя стояла, облокотившись о прилавок, и ждала, пока девушка вернется. Рядом с Женей стояла круглая витринка с мужскими галстуками. Сначала Женя не обратила на них внимания, но чем дольше ей приходилось ждать, тем внимательнее она разглядывала расцветки и рисунки на галстуках. Потом она стала поворачивать вращающуюся витрину. Она выбрала серый галстук. Он был спокойной расцветки, с поперечными полосками. - Сколько стоит этот галстук? - спросила Женя. - Девяносто копеек. - Очень дешево. - Он не шелковый. Шелковые галстуки дорогие, те, которые с рисунками. - Вот эти? - показала Женя на аляповатый красочный галстук. - Да, - ответила продавщица. - Но они же некрасивые… - Что делать… Такие галстуки очень любят пожилые мужчины. - Я у вас куплю серый, ладно? - Конечно. - Вам платить или в кассу? - В кассу. Женя выбила чек. Продавщица завернула ей галстук. - Спасибо. - Ну, что вы… Женя улыбнулась, потому что вдруг подумала: "А кому я купила этот галстук?" - Вы говорите, пожилые мужчины любят рисованные галстуки? - спросила Женя. - Да. - А что, если я куплю пожилому мужчине такой же, серый? - Этот - последний. - А на складе? - Я сейчас сбегаю. За прилавком никого не осталось. Женщины начали сердиться. - Увидали артистку, забегали! - Очередь надо уважать! Старик, стоявший в очереди за кошельком, сказал скрипучим голосом: - Не галдите, как курицы! В вас говорит зависть! Женщины, как по команде, обернулись и стали бранить старика. Тот заговорщически подмигнул Жене и стал лениво переругиваться с женщинами. В магазине сейчас была та категория женщин, которые любят стоять в очередях. Им не надо ничего, лишь бы постоять в очереди, посудачить о чем-либо и немножко поругаться. Старик угадал их и "взял огонь на себя". Ему было смешно, а женщинам приятно. Прибежала первая продавщица. Она сунула Жене пакетик с пуговицами и шепнула: - Импортные, носите на здоровье. - Сколько я вам должна? - Ой, что вы, ничего не надо… - Мне неудобно так… - Тогда принесите мне ваше фото с надписью. Меня зовут Люся. Потом пришла вторая продавщица и сказала: - Знаете, на складе таких галстуков тоже нет. Женя пришла домой, достала из шкафа костюм отца и примерила к нему галстук. Костюм был темный, и галстук сюда не шел. Тогда Женя примерила к другому костюму, легкому, летнему. - Этот - хорошо, - сказала она самой себе. - Мы поедем с папой на юг, и он будет щеголять в этом галстуке. Женя пошла на кухню поставить чай. Поставила чайник на плитку, надела фартук и решила подмести пол. Она убралась на кухне и пошла в кабинет отца. Там она села к телефону и набрала номер телеграфа. - Примите телеграмму, - попросила Женя. - "Диксон, Струмилину. Я купила тебе очень красивый галстук". Телеграфистка приняла текст и спросила: - Обыкновенная? Женя подумала секунду и ответила: - Нет, срочная. 13
- Льдинка, Паша, льдинка! - закричал Брок. - Смотри, льдинка справа! - Там нет льдинки, - сказал Аветисян, - это туман. - Да нет же! Я видел только что! - Где? Далеко? - спросил Павел. - Нет, совсем недалеко! - Там нет льдинки… - сказал Аветисян, вглядываясь туда, где, по словам Брока, должна была находиться льдина. - Подожди… подожди, Нёма… Есть! - закричал Аветисян. - Есть, Паша! Круто вправо! Богачев и Пьянков развернули самолет, и его затрясло от этого еще сильнее. Вираж они заложили крутой, и крыло самолета прошло метрах в десяти над водой, в которой плавали серые обломки битого льда. - Удержишь штурвал один? - спросил Богачев. - Не знаю, - ответил Пьянков, - попробую. А что? - Я же не могу сажать вслепую… - Удержу. Богачев отпустил штурвал и быстро приподнялся. Впереди белела льдина. - Ага! - закричал Богачев. - Есть! Есть, чертяка! Он плюхнулся в кресло, схватил штурвал и сказал: - Володя, на место! Нёма, садись за Пьянкова! Геворк, корректируй посадку! - Хорошо! - Какой лед? | 
