Семенов Юлиан - При исполнении служебных обязанностей.

    Струмилин сел в машину и сразу же полез за папиросами. Последние пять лет он всегда очень помногу курил и перед медицинской комиссией и после нее.

    "Старая перечница, - зло подумал он о старике профессоре, который загнал его в барокамеру и выкачивал воздух до уровня, соответствующего пяти тысячам метров, - ему приятно играть на нервах, этому эскулапу…"

    Старик профессор смотрел на Струмилина, ставшего в барокамере зеленым, вздыхал и грустно покачивал головой. А потом он сказал:

    - Плохо, очень плохо, батенька вы мой…

    И написал в личном деле Струмилина: "пятая группа". Пятая группа - последняя летная. Дальше - пенсия, достаточная и почетная. И все. Прощай, небо, прощай, Арктика!

    Струмилин сидел в машине, курил и смотрел на часы. Чем дольше он смотрел на часы, тем больше злился. Когда он выходил, в вестибюле его окликнул Фокин из отдела перевозок и попросил подвезти.

    - Я через пять минут, Павел Иванович, - сказал он, - подождите пять минут меня, ладно?

    Но прошло уже десять минут, а Фокина все не было. А Струмилин особенно сердился, когда ему приходилось ждать. Неважно, кого, зачем и почему. Работа в полярной авиации выработала в нем непреложную привычку: опаздывать можно не больше чем на сорок секунд. От силы на минуту.

    Однажды, еще в самом начале, в тридцать третьем году, он опоздал на аэродром в Тикси минут на пять. Его первый командир и учитель Леваковский усмехнулся и сказал:

    - Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и неврастеники. Точность - вежливость королей, и хотя я против монархии, но тем не менее лучше иметь дело с аккуратным эрцгерцогом, чем с расхлыстанным комсомольцем. Vous comprenez?

    Струмилин смешался, покраснел, а потом весь перелет до острова Птичьего мучился из-за того, что не ответил: "Oui, monsier…" Ему тогда казалось, что эта фраза, сказанная с легкой усмешкой, должна была парализовать тот взрыв смеха, который вызвали слова Леваковского у экипажа. Струмилин пролетал с Леваковским четыре года и каждый раз поражался изумительной точности этого человека.

    Леваковский не любил, когда штурман, расписывая маршрут и время полета, говорил:

    - Будем минут через двадцать пять-тридцать…

    - Точнее, пожалуйста, - просил Леваковский.

    - Как точнее?

    - А вот так. Точнее.

    Штурман хмурился, отходил к своему столику и через несколько минут говорил оттуда:

    - Вы должны прибыть точно через двадцать семь минут.

    - Благодарю вас, - отвечал Леваковский и улыбался, прекрасно понимая, почему штурман делал ударение на слове "вы", а не говорил, как это было принято, "мы".

    Леваковский весь подбирался и сажал самолет точно через двадцать семь минут.

    Сначала Струмилина сердил этот, как ему казалось, никому не нужный и раздражавший педантизм, но потом незаметно для себя самого он стал подражать Леваковскому и сердиться на штурмана, когда тот давал приблизительные данные.

    Пролетав с Леваковским два года, Струмилин стал так же поглядывать на часы, если кто-либо задерживался хоть на минуту. И так же как Леваковский, он делал выговор опоздавшему вне зависимости от того, кто был опоздавший.

    Однажды Струмилин подошел к самолету, когда собрался уже весь экипаж.

    Леваковского не было. Струмилин глянул на часы и обомлел: командир корабля опаздывал на три минуты. Когда Леваковский пришел через пятнадцать минут, Струмилин мстительно сказал:

    - Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и…

    - И неврастеники, - перебил его Леваковский, засмеявшись.

    Уже в самолете, когда легли курсом на мыс Челюскин, Струмилин узнал, отчего так опоздал командир. Он, оказывается, сидел на радиоцентре и принимал сообщение из Москвы о том, что у него родился сын.

    Струмилин снова посмотрел на часы. Фокин опаздывал теперь уже на пятнадцать минут.

    - Ну его к черту, - сказал Струмилин, - пусть в другой раз будет точным.

    Он выбросил папиросу и нажал на кнопку стартера. Машина рванулась с места. Когда Струмилин сердился, он ездил особенно быстро. Милиционеры на Кутузовском проспекте узнавали его большую черную машину и никогда не свистели вдогонку, если он выходил на осевую линию, нарушая этим правила движения. Они улыбались ему вслед и вздыхали, потому что тайком завидовали Струмилину. Милиционеры, так же как и мальчишки, всегда завидуют полярным летчикам.

    Струмилин обычно собирался сам. Даже когда была жива его жена Наташа, он все равно собирался сам: не торопясь, загодя, очень тщательно подбирая вещи и экономно складывая их в большой желтый чемодан, сплошь заклеенный разноцветными штемпелями отелей всего мира.

    Собираясь, он пел, причем всегда одну и ту же песню:

    Уложив чемодан, Струмилин проверил его на вес: не тяжел ли? Он ненавидел, когда чемодан разбухал и его приходилось из-за этого перебрасывать с руки на руку. На этот раз чемодан был уложен с первого раза точка в точку. Струмилин похвалил себя и поставил чемодан на маленький столик возле, двери. Он заметил, что большая желтая наклейка, которую приляпали на чемодан в аэропорту Басры, сейчас почти совсем оторвалась. Сначала Струмилин решил совсем оторвать ее, но потом он вспомнил старика. В джунглях рядом с домом того старика он жил две недели. Это был очень интересный старик, мудрый и спокойный. Он целыми днями сидел на солнце и грел ногу. У него болело колено. И еще все время кашлял. Струмилин замечал, как старик сдавал день ото дня. Однажды вечером, когда Струмилин возвращался с аэродрома домой через пальмовую рощу, он увидел старика. Старик стоял около высокой пальмы и плакал. Потом он медленно обхватил пальцами теплый пахучий ствол дерева и полез вверх, переступая босыми ногами по толстым выступам на коре. Пальма была высокая, и поэтому кора на ней загрубела и стала как камень.

    Пальма пахла зноем. У нее был запах пустыни - сухой, пряный и резкий. Движения старика были спокойные, а потому сильные. Старик не прижимался к стволу дерева: это было бы свидетельством страха. Он был как наездник сейчас, этот больной старик. Он лез, чуть откинувшись назад, точно как наездник. Пальма, как и конь, друг человека: пальма кормит, конь возит.

    Старик лез свободно, почти совсем не прилагая усилий, откинув корпус и подняв голову, чтобы все время смотреть через стрельчатую крону пальмы.

    - Что это он? - тихо спросил Струмилин у переводчика.

    - Умирает, - ответил тот. - Прощается с небом.

    Струмилин усмехнулся и снял чемодан с маленького столика. Он поставил его на пол и пошел искать клей. Ему захотелось получше прикрепить наклейку из Басры, чтобы она не оторвалась совсем во время полетов над Арктикой.

    Женя пришла домой в десять часов. Струмилин сидел у окна и курил.

    - Ты что, папа?

    - Ничего, малыш. Просто курю.

    - Тебе плохо?

    - Нет. Мне совсем не плохо, - сказал Струмилин и вздрогнул. - Давай сходим куда-нибудь, а? Ты не занята?

    - Ну что ты…

    - Очень устала?

    - Совсем не устала, - соврала Женя, потому что она очень устала на сегодняшних съемках. Но отец был как-то не похож на себя: сгорбленный и постаревший. Женя поцеловала его, погладила по щеке и сказала: - Через пять минут я буду готова. Они поехали в ресторан "Украина" и сели за единственный свободный столик у самой эстрады.

    - Мы не сможем говорить, - сказал Струмилин, - наверное, они очень громко играют.

    - Будем кричать.

    - Тогда нас с тобой выведут, как мелких хулиганов.

    - Кричать - это хулиганство?

    - В общем - да. Нужно говорить тихо, если хочешь, чтобы тебя услышали и поняли правильно.

    - Папа заговорил афоризмами, у папы плохое настроение, - улыбнулась Женя. - Что ты, папочка?

    - Я? - переспросил Струмилин. - Я котлету по-киевски. А ты?

    Женя засмеялась и подумала: "У него что-то случилось. Это совершенно точно." Она обернулась, чтобы посмотреть, на каком столе можно взять меню, и увидела совсем неподалеку второго оператора Нику. Он сидел с приятелем и с двумя девушками.

    Девушки были такие, о которых друг ее отца журналист Андрей Новиков говорил: "раскладушки". Ника смотрел на Женю нахмурившись, не мигая, зло. Женя почувствовала, как у нее похолодели щеки. Струмилин тоже заметил Нику, краешком глаза глянул на Женю и отвернулся.

    "Красавец парень, - подумал он. - Значит, подонок. Боюсь я красивых что-то…" Струмилин снова взглянул на Нику и сразу же вспомнил своего следователя в кенигсбергской тюрьме. Его подбили под Пиллау, и он попал в плен, обгоревший, израненный, почти без сознания. Сначала его поместили в госпиталь. Там кормили с ложки чем-то очень вкусным. Вкусным тогда ему казалось все кислое. Потом его чуть подлечили, и к нему в палату зашел офицер из "люфтваффе". Он осведомился о здоровье Струмилина. Говорил он на чистом русском языке, с вологодским оканьем, и Струмилина это поразило. Офицер угостил Струмилина турецкими сигаретами, спрятал ему под подушку еще две пачки и спросил:

    - Хотите почитать газеты?

    Струмилин молчал. Офицер пожал плечами и сказал:

    - Давайте говорить откровенно, ладно?

    Струмилин снова ничего не ответил.

    - Слушайте, - тихо и грустно спросил офицер, - вы умный человек или обыкновенный коммунист?

    - Обыкновенный коммунист, - ответил Струмилин.

    - Ясно. Значит, джентльменский разговор у нас с вами не получится?

    - С вами - нет.

    - Зря. Мы армия, с нами можно иметь дело. Если не мы, тогда гестапо, понимаете?

    - Понимаю.

    - А знать мы хотим немногое. Раньше вы таскали к нам легкие бомбы, теперь вы таскаете тонные. Чья это техника? Петляков, Микоян или Туполев? И все. Дальше мы примем свои меры. Понимаете?

    Струмилин отвернулся к стене и закрыл глаза. Вечером его перевели в тюрьму и сразу же бросили в карцер. Там он сидел два дня. Потом его отвели на допрос.

    Следователь был красив юношеской красотой, нежной и ломкой. Он был похож на Нику, только он все время улыбался, даже когда Струмилин терял сознание от боли.

    Следователь прижигал незажившие ожоги спичкой и улыбался, а Струмилин выл и терял сознание.

    "Я сошел с ума, - одернул себя Струмилин, - дикость какая! При чем тут этот парень?"

    Струмилину стало мучительно стыдно своих мыслей, он виновато посмотрел на Женю, кивнул головой на Нику и сказал:

    - Хороший парень, зря ты с ним поссорилась.

    - С трусом нельзя ссориться.

    - Ты имела возможность убедиться в его трусости?

    - Да.

    - И ты можешь мне рассказать об этом?

    - Конечно. Наш постановщик Рыжов сидит на съемках с температурой, потому что не может болеть дома, пока идут съемки. Ты же знаешь его, он все время волнуется. В Голливуде подсчитали, что самая большая смертность в возрасте до сорока лет - у режиссеров: разрыв сердца или полное нервное истощение. Ну вот… А главный оператор очень спокойно относится к картине, и он, - Женя кивнула на Нику, - все время жаловался мне на главного, что тот спокоен.

    - Так это же хорошо.

    - Что?

    - Если спокоен, - усмехнулся Струмилин.

    - Он слишком спокоен, - сказала Женя, нахмурившись, - а это уже рядом с равнодушием: что бы ни снимали, ему все равно. Поставит свет и - жужжи себе камера… И когда мы собрались на летучке, я сказала, что мы, молодые, очень озабочены операторским качеством отснятого материала. А главный оператор спросил меня: "Кто это „мы, молодые“?" Нас на летучке было двое молодых: я и Ника. Он опустил голову и не сказал ни слова, хотя говорит об этом всем в коридорах. А он обязан был встать вместе со мной. Он не сделал этого. Это даже не трусость, пожалуй. Это подлость. И не крупная, а мелкая, мышиная. Я сказала ему, что не хочу его больше знать. И мне это больно.

    - Да?

    - Ну, не то чтобы очень больно, - ответила Женя тихо, - а просто такое ощущение, будто надела мокрое платье…

    Богачев долго раздумывал, пойти в ресторан или пораньше лечь спать, чтобы завтра явиться по начальству первым, ровно в девять ноль-ноль. Но в раскрытые окна доносилась музыка. В ресторане играл джаз. Богачев любил джаз. Поэтому он достал из кармана записную книжку и начал листать ее. Странички с литерами были пусты: книжку он купил только вчера и только из-за того, что ему понравилась обложка, сделанная под черепаховую кожу. Правда, перед отъездом из училища великий ловелас Пагнасюк дал Павлу несколько телефонов в Москве.

    - Девочки экстра-пума-прима класс, - сказал он, - море нежности, бездна целомудрия и все такое прочее. Позвони, два галантных слова, тыр-пыр, восемь дыр - и вечер у тебя будет обеспечен. Что касается ночи, то все зависит от степени твоей оперативности.

    Богачев достал листок, на котором Пагнасюк записал имена и телефоны, сел к столу и начал звонить. Он набрал первый номер - номер, по которому должна была ответить Роза.

    - Можно Розу? - спросил Богачев, когда подошли к телефону.

    - Розка! - закричал кто-то на другом конце провода. - Розу вашу просят!

    Потом в трубке надолго замолчали.

    - Алло, - прошамкал старушечий голос, - кого тебе?

    - Розу.

    - Колька, что ль?

    - Нет.

    - Чего "нет"? Не слышу разве? Нет ее, упорхнула твоя Розка в кино.

    И повесили трубку.

    Богачев набрал следующий номер и попросил Галю.

    - Одну минуточку, - ответили ему, - сейчас Галя подойдет.

    Богачев закурил и стал рисовать на бланке гостиницы чертиков и женские ножки.

    - Я слушаю, - сказала Галя.

    - Я тоже.

    - Бросьте шуточки, кто это?

    - Богачев.

    - Какой Богачев?

    - Летчик Богачев.

    - Вы не туда попали.

    - Почему? Туда попал. Вы Галя?

    - Да.

    - Мне ваш телефон Пагнасюк дал, Леня Пагнасюк.

    - Он рыжий?

    - Он не любит, когда о нем так говорят. Он белокурый.

    Галя засмеялась и спросила:

    - Что вам надо?

    - Многое.

    Она снова засмеялась.

    - Многого у меня нет.

    - Может, сходим поужинаем куда-нибудь?

    - Я уже собралась спать, что вы…

    - Жаль.

    - Если хотите, завтра.

    - Я не знаю, что будет завтра.

    Галя сказала близко в трубку, шепотом:

    - Сейчас это неудобно по ряду причин…

    - Муж дома?

    Она засмеялась:

    - Конечно…

    "Вот сволочь!" - подумал Богачев и сказал:

    - До свиданья.

    Он не стал звонить по другим телефонам Пагнасюка.

    "Все-таки Ленька подонок, - подумал он, - я всегда думал, что он подонок. Неужели ему мало незамужних? В замужних можно влюбляться серьезно, а не так, как он".

    Богачев повязал свой самый модный галстук и пошел вниз, в ресторан. Он спускался по лестнице, прыгая через три ступеньки, загадав при этом, что если он сможет спуститься вниз в такой темпе, ни разу не нарушив его, то вечер сегодня будет хороший и интересный. На самом последнем пролете он споткнулся и вошел в зал, прихрамывая: он подвернул ногу, и она заболела тупой, ноющей болью.

    В зале было только одно свободное место: за тем столиком, где сидел Струмилин с Женей. Богачев спросил:

    - У вас не занято?

    Струмилин вопросительно посмотрел на Женю. Она ответила:

    - Нет, пожалуйста.

    "Какая красивая! - подумал Богачев. - И где-то я ее видел".

    - Простите, я вас не мог видеть в Балашове? - спросил Богачев Женю.

    - Вряд ли, - ответила она, - я там была, когда мне еще не исполнилось семи лет.

    - Вас понял, - сказал Богачев, - прошу простить.

    И он занялся меню.

    - Хочешь сигарету? - спросил Струмилин.

    - Спасибо, пап, не хочется. Я сегодня на съемках перекурилась.

    "Она актриса, - понял Богачев, - я видел ее в картинах. Вот дубина, приставал со своим Балашовом!"

    Богачев выбрал себе еду, решил выпить немного сухого вина и кофе по-турецки.