Богачев еще туже натянул повод, и лошадь пошла за ним, то и дело закрывая глаза. Когда лошадей привязали, Тихон Савельевич попросил Богачева: - Вы там осторожнее, а то товар совсем изнервничается в воздухе-то. - Довезем, - пообещал Богачев и помахал начальнику порта рукой. Тихон Савельевич отошел в сторону, Володя запустил моторы, Богачев захлопнул люк, запер его и пошел на свое место - справа от Струмилина. - А ну-ка, взлетайте, - вдруг сказал Струмилин, - я погляжу, как вы это делаете. Сегодня он решил в первый раз дать ему штурвал. Богачев поудобнее уселся в кресле, расстегнул кожанку, достал из бокового кармана платок и вытер лоб. Все это он делал спокойно, без рисовки, и Струмилину понравилось, что он вел себя так. Богачев развернул самолет и посмотрел на след от левой лыжи. Ее немного распороло во время какой-то посадки, и Струмилин очень волновался, как бы ее не разворотило совсем. Достаточно было попасться на взлетной площадке хотя бы одному камешку, и лыжу разворотит, а это плохо, потому что самолет может опрокинуться. - Вроде без изменения, - сказал Богачев Струмилину, показав глазами на след лыжи. - Хорошо. - Можно идти? - Спросите диспетчера. - Сначала я спрашиваю вас. - Благовоспитанность - вот что отличало Павла Богачева с детства, - хмыкнул Струмилин, - завидное качество представителя современной молодежи. - Беспощадная ироничность, - заметил Богачев, - вот что отличало лучшего представителя старшего поколения завоевателей Арктики. - Можно давать газ? - перебил Богачева Володя. - А то мы как в японском парламенте. Струмилин боготворил Володю Пьянкова и прощал ему все: Володя по праву считался лучшим механиком в Арктике и поэтому мог говорить все всем в глаза, не считаясь с "табелью о рангах". Когда Богачев вырулил на взлетную полосу и диспетчер разрешил ему вылет, Струмилин встал со своего места и вышел взглянуть, что с лошадьми. Как раз в это время бортмеханик Володя стал пробовать перевод винтов. Моторы взревели. Лошади заржали и заметались. Но они были крепко привязаны и поэтому сорваться не могли. Это, наверное, пугало их еще больше, и они ржали до того жалобно, что Струмилин поскорее вернулся в кабину. - Давайте скорее, - сказал он Богачеву, - там лошади мучаются. Володя дал газ, и самолет начал разгон. "Взлет - прекрасен, полет - приятен, посадка - опасна", - вспомнил Богачев старую присказку пилотов. Взлет прекрасен. Самолет несся по снежной дороге, набирая скорость. Моторы ревели, и в рев их постепенно входил тугой, напряженный и злой визг. Сигнальные огни мелькали все быстрее и быстрее. - Еще газу! - сказал Богачев и в тот же миг почувствовал, как точно и ровно Володя подбавил газу. Краем глаза Богачев увидел командира: Павел Иванович сидел, сложив руки в желтых кожаных перчатках на коленях, и покачивал головой: по-видимому, в такт какой-то песне. Богачев осторожно принял штурвал на себя, и машина, задрав нос, подпрыгнула несколько раз подряд, а потом на какую-то долю секунды словно повисла в воздухе. Володя сбавил режим работы моторов, и машина спокойно перешла в набор высоты. Струмилин открыл глаза, пригладил виски и сказал: - Молодец! Красиво. Лицо Богачева расплылось в улыбке, и он сказал: - На том стоим, Павел Иванович. - Хвастовство - вот что отличало представителя молодого поколения завоевателей Арктики. - Спокойная уверенность в своих силах, - поправил его Богачев, - которая резко отличается от хвастовства. - Снова японский парламент, - сказал Володя. - Французский, - поправил его Струмилин. - В японском бьют физиономии, а у нас только словесный обмен мнениями. Большую часть пути прошли спокойно, видимость была хорошая, и ветер попутный. Но когда стали снижаться, ветер изменился и стал боковым, видимость резко ухудшилась, и началась болтанка. Богачев вышел в туалет, а вернуться обратно не смог. Во время одного из кренов, пока он был в туалете, нога того коня, который вошел в самолет первым, попала между деревянными планками дубового ящика. Конь не удержался и упал. Он упал, словно человек во время гражданской казни, на колени. "Сейчас я освобожу ему ногу", - подумал Богачев и хотел было подойти к коню, но та кобыла, которую он затаскивал силой и которая сейчас была ближе всех к нему, взбросила зад и чуть не стукнула его по голове. Богачев успел отскочить. - Что ты? - спросил он. - Я же хочу помочь. Он снова пошел к коню, и снова кобыла не пропустила его. "Они теперь не верят, - решил Павел, - и ни за что не поверят". Глаза у коня все больше и больше наливались кровью, и он продолжал молчать, а это плохо, когда глаза наливаются кровью и когда молчат при этом. Это значит, гнев так велик, что ему не излиться в крике. Богачев хотел пройти с другой стороны, но там его не пропустил второй конь. Он тоже взбросил зад, когда Богачев хотел пройти мимо, и тоже чуть было не угодил Павлу по голове. - Эгей! - крикнул Павел, но в кабине его не слыхали из-за рева моторов. "Идиотизм какой, - подумал Павел, - что же мне тут - сидеть?" Минут через десять выглянул штурман Аветисян. - Что с вами? - спросил он. - Я в лошадином плену. - Не можете пройти? - Вы же видите. - Плохо дело. - Куда как хуже… - А как мы будем их выводить отсюда? - Не знаю. Думаю, без трагедии не обойдется. Чертовы лошади! Богачев снова попробовал пройти, но снова кобыла взбросила зад, и он отскочил. Так ему и пришлось сидеть в хвосте до самой посадки… На Уединении лошадей вывел каюр, работавший здесь на собаках. Он набросил аркан на шею кобыле, отвернул ее морду, а его помощник в это время перерезал веревки, мешавшие ей идти. Так же он вывел второго коня. Когда он вывел третьего коня, вожака, тот заржал и бросился от людей к торосам. Он убежал в торосы, миновал их, упав несколько раз, потому что лед обдуло и снега не было, а поэтому было очень скользко, и оказался в тундре. Каюр гонялся за ним до ночи. Потом он пришел в зимовку и сказал Струмилину: - Погубили вы коня. Веры в нем теперь нет. Он взял винтовку и ушел. А через час где-то вдали сухо хрястнул выстрел. Каюр вернулся и начал чистить винтовку в столовой. Там в это время ужинал струмилинский экипаж. Каюр долго чистил винтовку, а потом сказал: - Акт подпишите, а то ревизий потом не оберешься. Струмилин бросил вилку на стол и сказал: - Торопливый ты стал, как погляжу! - Старый, - посмотрев ему в глаза, ответил каюр, - старый я стал, Павел Иванович. И не хорохорюсь, как некоторые. Струмилин вышел из-за стола. Тарелка с гуляшем осталась нетронутой. Богачев поковырял вилкой в своей тарелке и пошел следом за Струмилиным. - Живодер ты, - сказал Володя Пьянков каюру и стал наливать себе крепкий чай в большую чашку с синим рисунком, изображавшим лето в пионерском лагере. 7
Каюра звали Ефим. Он был старый и добрый знакомец Струмилина. В тридцать девятом году он вез его на собаках сто с лишним километров в пургу - к доктору, на противоположную оконечность острова. У Струмилина из-за воспаления надкостницы началось общее заражение крови. Вмешательство доктора было необходимо. Самолет не мог подняться из-за пурги. Тогда каюр молча пошел в котух, выпустил собак, запряг их; так же молча вернулся в зимовку и стал у двери. А потом он вез Струмилина через пургу, и Струмилину сквозь забытье слышалось, как Ефим пел частушки. Он прожил вместе с ним у доктора неделю, дожидаясь исхода болезни. Когда Струмилину полегчало и температура пошла на убыль, он посадил его в сани, укутал дорогим узбекским ковром и повез к ненцам. Те стояли промыслом в самом центре острова. Ненцы любили Ефима за удаль и простоту. Он поселился вместе со Струмилиным в яранге у стариков и попросил их полечить пилота. Старики кормили Струмилина медвежьим салом и поили оленьей кровью - теплой, приторно-горькой на вкус. И очень сытной. Струмилин выпивал стакан оленьей крови и сразу же засыпал. Старики сидели вокруг него, поджав под себя ноги, и курили. Дней через шесть Струмилин проснулся ранним утром и почувствовал в себе звенящую, тугую радость. Один из стариков улыбнулся и сказал: - Если ты хочешь любить женщину, значит ты выздоровел. Каюр Ефим, зевая, заметил: - Вечно вы, папаша, ерничаете. Тут у человека зубы крошатся, а вы, извините, про это дело разговор заводите. Струмилин захохотал, поднялся и начал делать зарядку. Ефим смотрел на него изумленно. А старик ненец молча курил и чуть заметно усмехался. Каюр заглянул в комнату к Струмилину, когда в столовой зимовки начался фильм. После ужина на всех зимовках Советской Арктики начинаются просмотры кинокартин. Столы в маленькой столовой сдвигаются в одну сторону, на стену вешается экран, из всех пяти или десяти комнат зимовки в столовую приходят люди, и начинается строгий, сосредоточенный просмотр. Одну кинокартину смотрят редко. Как правило, смотрят подряд две или три. - Ты что, осердился на меня, Пал Иваныч? - спросил Ефим. - Нет, с чего ты? - Вилку бросил, гуляш не докушал. - Ты здесь ни при чем. - Тогда ладно. А я думал, ты из-за меня. Жаль коня-то, веру он потерял. Да… А как я его стрелять стал, так он левым боком повернулся. Сердцем. Я его и так и сяк - ни в какую. Зуб скалит, пену пускает, хрипит. У нас уж было так однажды. Только молодой летчик-то вез, неопытный. Ну, я и удивился: ты - и вдруг так коня спортил! - Это не я. Это небо. Ефим вздохнул и полез за куревом. - Как охота? - спросил Струмилин. - Медведя много. - Так на него же запрет. - То-то и оно, что запрет. - У меня сутки отдыха: время свое вылетали. Давай сходим в океан? Нерпу забьем… - Когда? - Когда хочешь… - Может, завтра поутру? У меня лунка есть хорошая. Там наши океанологи шустрят - лунка большая, нерпа на музыку прет. - Тебе бы фельетонистом быть, Фима. - Злости во мне мало. - Злость - дело наживное, это не доброта. - Ну-ну… Доброту легче нажить, чем злобу-то. - Ладно, я с тобой спорить не могу. Легче так легче. Давай завтра в океан махнем, там поговорим на спокойствии. - Давай. А сейчас поспишь? - Посплю. - Хорошее дело. Спи спокойно. - А ты? - Я собак пойду кормить. 8
Спать Струмилину не пришлось: в комнату влетел Богачев. Он сел на кровать и стал шумно стягивать с себя унты, продолжая зло чертыхаться. - Что с вами, Паша? - спросил Струмилин. - Злюсь, - ответил Богачев. - Кино там показывают про сталеваров - позор, да и только! Розовые сопли. - Не эстетично. - Тем не менее. - Старый, наверное, фильм. - Позапрошлого года. - Очень старый. Я в Москве перед отлетом смотрел картину Райзмана. "Мальчик девочку любил". Честный фильм. Мужественный и добрый. - Я тоже смотрел этот фильм. Он называется "А если это любовь?". - Верно. У вас хорошая память. - Только мне этот фильм активно не понравился. - Да? - Да. - Что так? - Хлюпиков не люблю. - Кто их любит… - Выходит, любят, если посвящают им целый фильм. - Вы не правы, Паша. Фильм посвящен тем, кто его смотрит: людям. И этот фильм людей предостерегает. - Не надо людей предостерегать, - жестко сказал Богачев, - людям надо все время напоминать об их правах и обязанностях. - Ого, - хмыкнул Струмилин, - а ну, дальше давайте. - Дальше? А дальше этот парень из райзмановской картины должен был бы в морду дать каждому, кто не так посмотрел на его чувство. Зубами надо было драться: конституция такую драку одобрила бы, это точно. А так - герой мозгляк, и все. - Да? - Да. Надо уметь драться за то, во что веришь по-настоящему. - У вас курево есть, Паша? - Есть. "Казбек", только почему-то самаркандский. - Встречные перевозки. - В общем он ничего, только суховатый. Струмилин закурил. - Нет, вкусные папиросы, - сказал он, - просто очень вкусные. - Это потому, что запретный плод сладок. Струмилин улыбнулся. - Знаете, Паша, меня очень пугает, что вы, ваше поколение категоричны в оценках. И предельно рациональны. А я в молодости плакал над страданиями молодого Вертера. И при этом работал в ЧК - по борьбе с бандитизмом. Сказав так, Струмилин смутился, потому что ему показалось нескромным то, что он сказал. - Это неверно, - помолчав, сказал Богачев. - Вы, Павел Иванович, в двадцатые годы тоже были категоричны в оценках. И тоже предельно рациональны. Мы продолжаем вас, только мы теперь в школе изучаем и атомную физику и полеты в космос. - Умнее вы нас, значит? - Нет. Просто образовываемся чуть пораньше. - Ого! - снова хмыкнул Струмилин. - Так это ж правда, - сказал Богачев и начал раздеваться, - и потом это не наша заслуга. Это ваша заслуга. Нам-то что, нам легче, только нас верно понимать надо. Без этого ссор будет много. - Кого с кем? - Отцов с детьми, Павел Иванович. - Думаете? - Убежден. 9
"Когда они говорят, они убеждены в своей правоте и верят в то, что их правда - самая верная, - думал Струмилин, глядя на уснувшего Богачева, - и это, конечно, очень хорошо. Он прав, мы были такие же. И мы сейчас тоже такие, только мы вдвое старше их и поэтому делаем больше сносок. Мы больше тяготеем к размышлению, они - к утверждению или отрицанию. Они категоричны, и, он прав, в этом дух времени. Но все-таки всякая категоричность - и отрицания и утверждения - однобока и слепа. Любая категоричность самовлюбленна, а нет ничего страшнее самовлюбленности. Потому что самовлюбленность порождает эгоизм и сухую рациональность. А это ужасно. Это одинаково ужасно и в женщине, и в политическом деятеле, и в ребенке. И потом это порождает фанатизм, а нет на земле ничего страшнее фанатизма". Струмилин вспомнил, как следователь в кенигсбергской тюрьме кричал: - Кретин, фанатик! Ты фанатик, понимаешь?! А фанатиков надо жечь на кострах! Их всегда жгли на кострах, и сейчас их надо жечь! - Не фанатиков жгли, - ответил Струмилин тогда, - а фанатики жгли. Спора у них не получилось, потому что следователь сначала разозлился, а потом стал избивать Струмилина. Струмилин смотрел на спящего Богачева и вспоминал, как он, возвращаясь из Ирака, прилетел в Ливан. Он должен был плыть из Бейрута на польском пароходе. Он ни разу в жизни не плавал на пароходе и поэтому взял себе билет не на самолет, а на пароход. У него осталось четыре свободных дня, и он немного поездил по Ливану. Струмилин вспоминал, как он приехал к Нотр Дам дэ Либан. Моросил дождь. Капли дождя о чем-то быстро шептались с накрахмаленной листвой пальм. Далеко-далеко внизу рассерженное непогодой Средиземное море хлестало тугими зелеными волнами в серые прибрежные камни. Водяная пыль висела в воздухе тяжелым табачным облаком. Оно росло, ширилось, поднималось вверх, сюда в горы, к храму Богоматери Ливана - Нотр Дам дэ Либан. Струмилин долго стоял у балюстрады и смотрел на море. Он любил смотреть в море, когда был один. Но ему не пришлось долго смотреть в море, потому что сзади кто-то осторожно кашлянул. Струмилин обернулся. Рядом с ним стоял человек в черной сутане. Волосы у него были с проседью, борода совсем седая, а глаза удивительно мягкие и добрые. - Добрый день, - сказал человек в сутане. - Добрый день, - ответил Струмилин на плохом немецком языке. - Вы пришли молиться? Сейчас начнется служба, прошу вас в храм. - Спасибо, но я неверующий. - Простите? - Я неверующий. - Вы мусульманин? - Нет. Ну, как бы вам это объяснить? - сказал Струмилин смущенно и повертел пальцами. - Я вообще неверующий. Атеист. Вокруг мягких глаз человека в сутане собрались мелкие морщинки. - Как вы можете жить без веры? - Почему же без веры? У меня есть вера. | 
