Сейчас эту работу сделали за час, и поэтому Струмилин, упав в кресло, на какую-то долю минуты замер без движения. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой: по всему телу разлилась усталость. Это была особая усталость, и Струмилин ее боялся, потому что она приходила с безразличием ко всему окружающему. Точно такая же усталость за год до смерти появилась у его друга полковника Ильи Никонова, вместе с которым он начинал летать. Струмилин помнил, как в сорок втором году, когда он на день прилетел домой с фронта, Илья пришел к нему усталый, с серыми мешками под глазами. Он сидел в кресле у завешенного черной бумагой окна и беспрерывно курил. У Струмилина работала ванна. Это было редкостью, и поэтому Илья решил выкупаться. Он залез в ванну, Струмилин как следует натер ему спину жесткой мочалкой и окатил горячей водой. Струмилин смеялся, а Илья молчал. Потом началась бомбежка, и большая бомба грохнулась совсем рядом. Повыбивало стекла. В квартире стало холодно и сыро. - Вылезай, - сказал Струмилин. - Сволочи какие, придется идти в убежище ночевать: там тепло. Никонов молчал. А когда Струмилин поторопил его, он ответил: - Ничего не хочу, Паша. Вставать не хочу, идти не хочу, лежать хочу. Понимаешь? Хочу лежать. Я очень устал и хочу просто лежать. В первый раз такую же безразличную ко всему усталость Струмилин почувствовал год тому назад, когда впервые заболело сердце. Его не испугала боль, стиснувшая грудь и верх живота. Нет. Он знал боль пострашнее. Он испугался опустошающего безразличия, которое пришло вместе с болью. Сейчас он не чувствовал боли. Он чувствовал усталость после часовой работы. Его ребята сидели рядом: мокрые, без меховых курток, в расстегнутых кожанках. "Простудятся, - подумал Струмилин, - надо им сказать, чтобы они сейчас же оделись". Струмилин закрыл глаза, потому что ему потребовалось усилие, чтобы сказать ребятам про одежду. Он глубоко вдохнул через нос и сказал скрипучим голосом: - Оденьтесь, а то простудитесь все к черту. - Ничего, - ответил Пьянков. - Вам плохо? - тихо спросил Аветисян, нагнувшись к Струмилину. - С чего вы взяли? Просто устал. - Здорово побледнели, Павел Иванович, - тихо сказал Богачев, - может, простудились? - Наверное. Давайте запускаться, Володя. Мы слишком много говорим, давайте скорее запускаться. Мотор зачихал, пропеллер стал вращаться быстрыми, сильными рывками, а потом исчез, потому что начал вращаться на всю мощность. Струмилин сидел, все еще закрыв глаза. - Поднимай машину, Паша, - предложил он, - я посмотрю, как ты это сделаешь… - Вам плохо, Павел Иванович. - Не говори глупостей. - Я же вижу… - Поднимайте машину! - Павел Иванович… - Или убирайтесь отсюда! - зло сказал Струмилин. Он натянул свои кожаные перчатки, откашлялся, положил руки на штурвал и коротко приказал: - Володя, пошли! Струмилин вел самолет на высоте двухсот метров. Ветер был сильный, здорово болтало, и эта болтанка отдавалась в его груди и в животе острой, все время растущей болью. - Павел Иванович, - сказал Богачев, смотревший на него, - а не делаем ли мы глупости? Может быть, стоит вернуться, если вам плохо? Струмилин молчал, вцепившись что есть силы в штурвал. Он понимал, что сейчас этот металлический полукруг, обтянутый желтой кожей, был для него то же самое, что для Антея - земля. От штурвала в него шла сила. Он чувствовал это, он не мог ошибаться. "Ерунда, - думал он, - отпустит. Просто я переработал, когда мы готовили машину. Но не мог же я стоять в сторонке, пока ребята выбивались из сил. Это было бы нечестно. Я - мэтр, а они - мои рабы, что ли? А не можешь летать, так не летай. Но я не могу не летать, поэтому я обязан работать вместе с ними. А как же иначе?" Летели над чистой водой. Облака прижимали самолет к самой воде. Они неслись навстречу - густые и серые, клочковатые, как дым пожарищ. Машину болтало все сильней. - Геворк, - спросил Струмилин, - сколько еще? - Через сорок минут мы должны выйти на них. - Хорошо. - Вас подменить, Павел Иванович? - Нет. - Вам лучше? - Да. Струмилин решил принять немного нитроглицерина. Он попросил: - Дай мне кусок сахару, Паша. - Может быть, сварить кофе? - Кофе осталось в нашей машине, ты что, забыл? - Забыл. - Дай мне скорее кусок сахару. Павел достал из портфеля пачку сахару и вытащил Струмилину один кусок. - Держи штурвал. Павел взял штурвал. Струмилин почувствовал во рту острый привкус нитроглицерина. Он улыбнулся Пьянкову и Аветисяну, склонившимся над ним. - Что надо сделать? - спросил Аветисян. Струмилин махнул рукой. - Что? - Лететь, - сказал он. - А я минуту отдохну. Он закрыл глаза и стал дышать носом: неглубоко и осторожно. Он представил себе свое сердце. Однажды он видел сердце, сделанное из синтетического материала в натуральную величину и работавшее как настоящее. Это было на какой-то выставке в Москве, и Струмилину тогда показалось, что не надо показывать людям их работающее сердце. Ему тогда показалось это жестокостью и неуважением к великому таинству вечного работника. Вечного человеческой вечностью. Струмилин подумал, что спутники запускают только для того, чтобы принести из космоса, а потом из других миров новые знания для человечества. Может быть, со временем люди узнают, как сделать сердце вечным. Они могут это узнать, покорив космос и познакомившись с тамошними обитателями. Только искусственное сердце, наверное, совсем иначе гонит кровь, и поэтому люди тоже станут иными, если узнают тайну вечного сердца. 9
Наум Брок вышел на радиопривод "Науки-9". В наушниках пищало тем громче, чем ближе к ледяной станции приближался самолет Струмилина, который сейчас вел Павел Богачев. - Они предлагают садиться километрах в трех от них, - сказал Наум, оторвавшись на секунду от приема, - там площадка ровнее. - Хорошо. - Только до них потом придется добираться три километра через торосы. Они передают, что там торосы здоровые и идти будет трудно. - Где у них горючее? - спросил Павел, приподнимаясь в кресле, чтобы лучше видеть лед. Наум начал быстро выбивать ключом его вопрос. - Они передают, что горючее в лагере. - А как же мы будем заправляться? Нам ведь не хватит дойти обратно на нашем горючем. - Значит передать, что будем садиться прямо в лагере? - Да. Радиопривод в наушниках теперь не пищал, а надсадно и монотонно выл, как сирена. Павел смотрел вперед, но не видел палаток "Науки-9". "Сейчас, Павел Иванович, - думал он, - сейчас, миленький, вы уж потерпите немного. Мы их найдем. Сейчас мы их найдем, вы только не волнуйтесь". - Где же они?! - закричал Павел. - Геворк Аркадьевич, где они?! Аветисян стоял у него за спиной и смотрел туда же, куда и он. Но впереди был битый лед, и торосы, и зеленая вода. Лагеря не было видно, хотя радиопривод в наушниках выл зло и монотонно. - Сейчас, сейчас, - тихо говорил Аветисян. - "Eile mit Weile" - "поспешай с промедлением". Сейчас они появятся. Павел прибавил оборотов. Самолет шел низко надо льдом. Впереди по льду неслась его маленькая тень, похожая на стрекозу. Мотор ревел захлебно и весело, как первый майский жук. Облака опустились и теперь стали еще гуще и темнее. - Мы идем очень низко, - сказал Аветисян, когда рев привода стал не таким громким, - мы прошли их. Мы не видим их сверху. Павел заложил крутой вираж и повернул машину в обратном направлении. - Возьмите южнее, - сказал Аветисян. - Хорошо. Брок крикнул: - Они нас видят. - Пусть они командуют! - попросил Богачев. - Пусть они ведут нас! - Хорошо! Богачев привстал в кресле, потому что звук снова стал тревожным и громким. "Где же они? - думал он. - Где же они?!" Богачев чувствовал себя комком мышц. Ему казалось, что ударься об него сейчас пуля - отскочила бы сплющившись. Лицо его тоже окаменело и стало жестким и хищным. Такое лицо бывает у медвежатника, встретившегося со зверем после охоты, когда в стволе остался один-единственный патрон - последняя надежда на жизнь. Радиопривод снова стал затухать. Павел выматерился. Он почувствовал, что все тело его стало мокрым и холодным. Он ненавидел себя сейчас. "Чкалов, - думал Павел, - он говорил, что я будущий Чкалов. Я дерьмо, а не Чкалов. Беспомощный кутенок, который тыркается мордой и не может выйти на радиопривод. У, сволочь какая!" - думал он о себе, ложась на новый вираж. - Вот они! - заорал Аветисян. Богачев почувствовал, что вот-вот заплачет. Он сопел носом и закрывал глаза. Он почувствовал, что вот-вот заплачет, но не мог сдержать радостной улыбки, потому что понимал, как это будет хорошо, если сейчас он посадит машину к людям, попавшим в беду. Богачев увидел, что площадка очень мала, но он не думал, что самолет сюда сажать опасно и трудно, он был уверен в том, что сможет посадить самолет на крохотный ледяной пятачок. Он видел вокруг разводья и трещины и торосы невдалеке, но его это не пугало. Он вел машину на посадку. - Володя, начали! - Есть! Пьянков стал на колени рядом с Богачевым. Он сразу же сросся с приборами. Самолет пошел на снижение. - Трещина на льду, - негромко и спокойно сказал Струмилин и положил руку на штурвал. - Вижу! - так же спокойно ответил Павел. Самолет рвануло вперед, потому что иначе он мог попасть лыжами в трещину. Самолет повело вперед, и надо было в одну долю секунды решить: уходить ли вверх, чтобы делать новый заход, или сажать машину сейчас, рискуя не удержать ее и врезаться в торосы. - Садимся! - сказал Павел. Пьянков убрал газ, и машина коснулась лыжами льда. Машина коснулась льда и заскользила прямо на гряду торосов. - Тормоз! - крикнул Богачев. - Есть! Но несмотря на то, что тормоза был включены, машину несло вперед на торосы. Богачев стал заваливаться на спинку кресла, вытягивая на себя штурвал. Самолет несся вперед, неудержимо и накатисто. Павел снова почувствовал себя комком мышц. Он сморщил лицо, закрыл глаза и, резко опустив штурвал, дал машине свободное движение вперед. Мимо промелькнули лица зимовщиков. Они что-то кричали, но из-за рева мотора не слышно было, что они кричали, хотя можно было догадаться, о чем они сейчас должны были кричать. Павел отпустил на мгновенье штурвал, а потом взял его на себя что есть силы и сразу же ощутил, что машина останавливается. Теперь торосы уже не неслись на него, а медленно наползали, как в панорамно-видовом фильме. Он остановил самолет в двух метрах от торосов. Бросив штурвал и не став разворачиваться, Павел поднялся с кресла, секунду постоял, приходя в себя, а потом обернулся к Струмилину. - Павел Иванович, - позвал он командира. Струмилин смотрел на него и молчал. - Павел Иванович… - Очень плохо быть пассажиром, - прошептал Струмилин, - сильно трясет. А ты - молодец… Помоги мне выйти на лед. Струмилин сейчас говорил странным голосом, совсем не похожим на его обычный басок. Он говорил фальцетом, будто мальчик, у которого ломается голос. - Не надо вам выходить, - сказал Павел, - мы сейчас быстро загрузим людей и пойдем обратно. - Не спорь, Паша, - поморщившись, сказал Струмилин. - Мне трудно повторять, дружок… Он прилег на спальный мешок, брошенный около палатки. Морозов расстегнул рубашку и приложился ухом к груди Струмилина. Сердце билось медленно и неровно. - Болит здорово, Павел Иванович? Струмилин посмотрел на заросшего, серого Морозова, на Сарнова, который без движения лежал на носилках рядом и только тихонько, жалобно стонал; он посмотрел на остальных зимовщиков, таких же заросших, замученных и серых, как Морозов, и заставил себя улыбнуться. Некоторые больные умеют улыбаться, но лучше бы они не улыбались, потому что тем, кто стоит рядом, делается еще больнее от их улыбки. Струмилин знал это. Он заставил себя улыбнуться не как больной, а как здоровый человек, почувствовавший себя не совсем хорошо. - Начинайте сматываться, ребята, - сказал он. Морозов понял, как ему было трудно улыбнуться, и остальные зимовщики тоже поняли это. И, наверное, поэтому всем стало не так плохо и не так страшно, как было. - Первым рейсом пойдут семь человек, - сказал Морозов и перечислил фамилии. - Хотя нет, шесть. Сначала уйдут шесть человек. - Семь, - поправил Струмилин, поняв, что Морозов изменил количество эвакуируемых из-за него. - Я не могу сейчас лететь. Мне станет еще хуже, потому что трясет. Я посплю на льду, и все пройдет, а потом Паша вернется. И погода изменится. - Здесь командую я, Павел Иванович. - А в самолете - я. - Павел Иванович… - Если вы хотите мне зла - можете спорить. Богачев стал на колени рядом со Струмилиным и сказал: - Павел Иванович, золотой вы мой, пожалуйста, поедем сейчас, а? - Мне будет плохо, - ответил Струмилин и, помедлив немного, закончил: - Мне будет совсем худо, Пашенька… Ты скорее возвращайся, я ведь не один остаюсь. На исковерканной, разбитой льдине остались трое: Морозов, Воронов и Струмилин. Они остались около палатки, рядом с которой лежали два ДАРМСа и МАЛАХИТ - приборы с ценнейшими научными данными. Сначала Морозов снял со льдины людей, а потом уже он решил увезти эти приборы. Струмилин не мог повернуться на бок, и поэтому ему было очень трудно следить за тем, как Богачев разворачивал самолет и готовил его к вылету. Воронов приподнял голову Струмилину. Тот сказал: - Спасибо. Морозов ушел в палатку, к радиоаппарату, чтобы держать связь с Богачевым при взлете. Полог палатки был приоткрыт, и Струмилин слышал, как Морозов быстро говорил в микрофон: - Паша, Паша, слушай меня, Паша… Не торопись зазря, но и не медли. Понял? Струмилин осторожно подложил под бок руку, чтобы не так сильно упираться головой в ладони Воронова. Он приподнялся еще выше и услыхал совсем рядом тонкое и жалобное повизгивание. - Что это? - Шустряк, - ответил Геня, - спаситель наш… - Пес? - Ну да… - Почему спаситель? Воронов не успел ответить: Богачев дал максимальные обороты мотору, самолет понесся от торосов к чистой воде. У него было метров сто для разбега. Это не так уж мало, хотя значительно меньше, чем следует по инструкции. И потом там была трещина. Она была примерно на восьмидесятом метре. Струмилин приподнимался тем выше, чем ближе к трещине был самолет. Вот он подошел вплотную, в тот же миг Богачев слегка приподнял его, самолет перескочил трещину, мотор взревел еще сильнее, и метрах в пяти перед чистой водой, по которой плавал битый лед, самолет поднялся. На какую-то долю секунды он замер в воздухе, а потом начал быстро набирать высоту. Пса по кличке Шустряк не зря назвали спасителем. Он действительно спас жизнь Морозову, Воронову и Сарнову. За три часа перед катастрофой Морозов вместе с Сарновым и Вороновым пошли во льды - искать новую площадку для опробования последнего, оставшегося ДАРМСа. Они отошли километра за три от лагеря. За ними увязался пес. Воронов пытался его прогнать, но пес не уходил. Он поджимал хвост, скулил и не уходил от людей. - Оставь его, - сказал Морозов, - пусть бежит. Медведя учует, может быть. - Он дурак, - усмехнулся Сарнов, - у него морда как у жандармского ротмистра. - Которого ты видел во сне, - добавил Воронов. - Ничего подобного. В театре. Все жандармские ротмистры в спектаклях похожи на собак. Именно потому, что у итальянцев в "Генерале Делла Ровере" полковник-фашист не похож на наших прописных фашистов, мне было очень страшно. А когда у нас показывают дураков-ротмистров или кретинов-фашистов, тогда бывает смешно. И обидно - неужели у нас были такие тупые враги? Тогда что же мы - этакая силища - и так долго с ними возились, а не могли сразу прикончить! - Ох, уж мне эти лауреаты! - сказал Воронов. - Да еще к тому же скептики. Раз показывают дурака-ротмистра, значит так и было. Ты что, искусству не веришь? Они шли, весело смеялись, разговаривали, подшучивая друг над другом, и никто из них не знал, что идут они к гибели. К верной и страшной гибели, которая надвигалась на них неумолимо и безостановочно. - Аида, взберемся на этот айсберг, - предложил Морозов, - с него, как с Эльбруса, все видно. | 
