- В Сюлли? - Разумеется нет. Не понимаю, какое ослепление побудило нас приобрести загородный дом неподалеку от Сюлли. В первый же год я нашел Орлеанский лес унылым и мрачным, а с людьми, у которых на языке только кабаны, собаки да ружья, мне всегда было противно. - Бокка давно уже предлагает тебе даже в его отсутствие погостить в их ментонском поместье. Говорят, оно уникально. - Я подумаю. Вивиана забеспокоилась: я сказал "я", а не "мы" и не спросил ее мнения. Похоже, я становлюсь безжалостен. Злюсь на себя за это и все-таки не могу удержаться. Мне весело. Больше у меня нет проблем. Мы с Иветтой уедем на каникулы играть в "мсье-мадам". Слово "мадам" взволнует ее. Это пришло мне на ум только сейчас. Здесь, в Париже, когда мы выходим в город, к ней всегда обращаются "мадемуазель". В гостинице в горах или на Ривьере будет по-другому. - Спешишь? - Да. Досадно, что ждать еще три недели. Они кажутся мне вечностью, и к тому же, насколько я себя знаю, я буду опасаться разных надуманных мною самим помех. По-настоящему следовало бы уехать сегодня и сразу, так, чтобы перестать носиться с мыслями о Мазетти и о нашем с женой тошнотворном тет-а-тет. Еще немного - и я, бросив все дела и не предупредив Вивиану, возьму и уеду. Воображаю, какой у нее будет вид, когда она получит телеграмму из Шамони или Канна! - Утром ничего не произошло? - словно мимоходом спрашивает она. Вот-те на! Опять догадалась, и это выводит меня из себя. - А что могло произойти? - Не знаю. Ты какой-то необычный. - Какой же это я? - Такой, словно изо всех сил пытаешься отогнать мысль о чем-то неприятном. Я не решаюсь вспылить, потому что тронут. Вероятно, стало бы легче, если бы я сорвался, хотя бы для того, чтобы забыть о Мазетти, но у меня еще достаточно хладнокровия, чтобы предвидеть, что, сорвавшись, будет трудно взять себя в руки. До чего я могу позволить себе дойти? У меня слишком накипело на сердце, но сегодня я еще не готов к разрыву. Нужно избежать столкновения. К тому же меня ждут во Дворце, в двух разных присутствиях. - Ты очень наблюдательна, верно? - Просто я начинаю тебя понимать. - Ты в этом так уверена? Вивиана сдержанно улыбается, как человек, никогда не сомневающийся в себе. - Больше, чем ты думаешь, - роняет она. Я встаю из-за стола, не дожидаясь, пока она доест десерт. - Извини. - Ради Бога. У дверей я задерживаюсь. Мне тяжело вот так расставаться с ней. - До скорого! - Надеюсь, встретимся на коктейле у Габи? - Рассчитываю там быть. - Ты это обещал ее мужу. - Сделаю все от меня зависящее. Когда я выхожу из дома, у меня появляется желание удостовериться, нет ли поблизости Мазетти. Нет, никого не видно. Жизнь прекрасна. Я шагаю по набережной. В воздухе кружится белая крупа, но это еще не называется снегом. Чета клошаров под мостом сортирует старую бумагу. Я уже привык к лестнице. Она такая же или почти такая же, как на Анжуйской набережной: перила из кованого железа, вечно холодящие руку, каменные ступени до второго этажа. Квартира находится на четвертом. У меня свой ключ. Пользоваться им удовольствие, и все-таки каждый раз я испытываю беспокойство: я не знаю, что меня ждет. Войдя, я раскрываю рот, чтобы торжествующим голосом сообщить новость: "Угадай, где мы с тобой проведем Рождество!" Но появляется Жанина в черном платье, белом фартучке и вышитом чепчике, ни дать ни взять театральная субретка, и подносит палец к губам: - Тес! Хотя она улыбается, взгляд у меня вопросительный и встревоженный. - Ну, что еще стряслось? - Ничего, - шепчет она, наклоняясь ко мне. - Просто спит без задних ног С нежностью сообщницы она берет меня за руку, подводит к дверям, приоткрывает их, и я различаю в полутьме волосы Иветты на подушке, контуры ее тела под одеялом, высунувшуюся голую ногу Жанина бесшумно поправляет одеяло, возвращается, закрывает двери - Что-нибудь передать? - Нет. Вечером приду снова. Глаза у нее посверкивают. Она, без сомнения, думает о вчерашнем, и это ее забавляет; она держится ко мне ближе, чем обычно, касаясь меня грудью. В передней я осведомляюсь: - Никто не приходил? - Нет. Да и кто мог прийти? Жанина безусловно в курсе: Иветта наверняка описала ей свою жизнь, и я напрасно задал вопрос. - Успели отдохнуть? - любопытствует она в свою очередь. - Да, немного. Спасибо. Я только-только успел заскочить в раздевалку и накинуть на плечи мантию. Председательствующий Виньерон, сухарь, который не любит меня и имеет привычку поглаживать себе бороду, уже искал меня глазами, когда я влетел в зал. - Иск Гийома Данде к Александрине Бретонно, - объявляет судебный пристав. - Гийом Данде? Встаньте, когда называют ваше имя, и ответьте: здесь. - Здесь. - Александрина Бретонно? Пристав нетерпеливо повторяет: - Александрина Бретонно! Председательствующий обводит взглядом ряды лиц, словно ищет ее в разномастной толпе, и женщина, толстая, запыхавшаяся, наконец появляется: она прождала целый час в другом присутствии, куда ее по ошибке направили. Она кричит из глубины зала: - Я здесь, господин судья! Прошу извинить за… Вокруг стоит запах казенного помещения и плохо вымытых тел, запах моего хлева. Разве я здесь не у себя? Глава 7
Я собирался написать, что последнее время жизнь у меня была слишком насыщена и не оставляла досуга на то, чтобы отпереть шкаф, где хранится досье. Но ведь она была такой же и в предшествующие недели. А может, у меня исчезла прежняя потребность разобраться в самом себе? Тем не менее я нацарапываю в блокноте несколько слов, нечто вроде узелков на память, которые просматриваю и объясняю задним числом:
Четверг, 28 ноября "Лыжные брюки. Пемаль". Во вторник вечером, за два дня до этой записи, я поговорил о каникулах с Иветтой, и реакция ее оказалась совершенно неожиданной. Она подозрительно посмотрела на меня и бросила: - Решил сплавить меня куда-нибудь и развязаться со мной? Не помню, в каких словах я сообщил ей о своем решении. Наверно, брякнул что-нибудь вроде: - Готовься провести Рождество в горах или на Лазурном берегу. Ей даже не пришло в голову, что я могу ее сопровождать. Я успокоил ее, но тем не менее она еще некоторое время тревожилась, находя, что это было бы слишком прекрасно. - А жена позволит тебе уехать? Чтобы рассеять ее опасения, я соврал: - Она предупреждена. - И что сказала? - Ничего. Только тогда Иветта позвала Жанину - ей потребовалась публика. - Знаешь, что он мне объявил? Мы едем встречать Рождество на снегу. Теперь пришел мой черед нахмуриться: я не собирался брать с собой Жанину. К счастью, Иветта не подразумевала ее, сказав "мы". - Или на Лазурном берегу, - добавил я. - Если бы выбор зависел от меня, я предпочла бы горы. Зимой на Лазурный берег ездит, по-моему, одно старичье. Да и что там делать, если нельзя ни купаться, ни загорать? Я всегда мечтала о лыжах. А ты умеешь на них ходить? Я взял всего несколько уроков, да и то давно. Когда я на следующий день навестил Иветту, она, чтобы показать мне обнову, а заодно и для собственного удовольствия, была в лыжных брюках из черного габардина, обтягивавших ее маленький круглый зад. - Нравится? Пемаль, пришедший нас колоть, также застал ее в этом наряде, и она спустила штаны как заправский мужчина. В прихожей он, не сумев сдержать любопытства, на минуту задержался перед лыжами, которые Иветта тоже купила, и бросил на меня вопросительный взгляд. Я пояснил: - Ну да! Я решил наконец устроить себе каникулы. Потом проводил доктора до лестницы и на площадке шепнул: - Не говорите об этом на Анжуйской набережной. Купила Иветта и толстый шерстяной норвежский свитер с вышитыми на нем северными оленями. Мне придется заранее заказать номера в отеле, потому что на Рождество в горах все переполнено - в этом я когда-то убедился на опыте.
Суббота, 30 ноября. "Обед в резиденции премьера. Вивиана - г-жа Мориа". Жан Мориа, ставший, как и ожидалось, главой правительства, переселился в отель "Матиньон" вместе с законной супругой, но по-прежнему почти постоянно ночует на улице Сен-Доминик. В эту субботу он устроил полуофициальный обед, на который кроме непосредственных сотрудников пригласил кое-кого из друзей, в том числе, разумеется, Корину и нас. Г-жа Мориа, которую почти никто не знает, исполняла обязанности хозяйки дома, но так неуклюже, так явно страшась допустить какой-нибудь промах, что хотелось прийти ей на помощь. Не думаю, что связь мужа слишком огорчает ее. Она на него не сердится и, если даже считает, что виноват кто-нибудь из них двоих, целиком берет вину на себя. До конца приема, а затем обеда она как бы извинялась за свое присутствие на них, чувствуя себя неуютно в платье от модного модельера, которое ей не шло, и я видел, как в затруднительных случаях она поворачивалась к Корине и спрашивала у той совета. Она так безгранично смиренна, что порой становится совестно на нее смотреть и заговаривать с ней - настолько это ее стесняет. Легко ей дышится, лишь когда она остается забытой в своем углу, что случалось много раз, особенно во время обеда. Когда мы возвращались в машине, Вивиана уронила: - Бедняга! - Кто? - Мориа. - Почему? - В его положении ужасно тащить на себе обузу в виде такой жены. Будь у нее хоть капля достоинства, она давно бы вернула ему свободу. - Он предлагал ей развод? - Думаю, не осмелился. - А Корина вышла бы за него, будь он свободен? Их брак практически невозможен. Он был бы политическим самоубийством: Корина чересчур богата, и Мориа обвинили бы в женитьбе по расчету. На мой взгляд, они оба используют бедную женщину в качестве ширмы. Это соображение поразило меня потому, что подчеркнуло жестокость Вивианы к слабым и показало, как моя жена судит про себя об Иветте и в каком тоне разговаривает о ней с приятельницами. - Ты всерьез задумал устроить себе каникулы? - Да. - Куда поедешь? - Еще не знаю. Она не только продолжает думать, что будет меня сопровождать, но и уверена, что я выберу Лазурный берег: в тех редких случаях, когда мы ездили в горы, я всегда жаловался, что нахожу климат неподходящим для себя. Готов держать пари, она немедленно закажет туалеты для Ривьеры; поэтому я даю себе слово молчать до последней минуты.
Воскресенье, 1 декабря. "Трусики Жанины". Интересно, что подумала бы Борденав, прочитай она эту запись в моем блокноте? Вторую половину сегодняшнего воскресенья я, как почти всегда, провел на Орлеанской набережной. Было морозно. Прохожие торопились, в квартире, распространяя приятный запах, пылал камин. Иветта спросила: - На улицу, надеюсь, не пойдем? Она теперь полюбила домоседничать, свернувшись клубком и мурлыча в чересчур натопленной спальне или гостиной, и Жанина, как следовало ожидать, занимает все большее место в ее, а заодно и нашей интимной жизни, что порой несколько меня стесняет. Я отдаю себе отчет, что для Иветты это благо. Она никогда еще не была такой раскованной, почти всегда веселой, причем веселость ее не напускная, как это чувствовалось раньше. У меня сложилось впечатление, что она вряд ли много думает о Мазетти. Я поспел как раз к кофе, и когда Жанина подавала его, Иветта посоветовала мне: - Пощупай-ка ее зад. Не понимая, почему она об этом просит, я провел рукой по ягодицам Жанины, а Иветта продолжала: - Ничего не замечаешь? Нет, заметил. Под платьем у нашей прислуги не было белья - одна лишь голая кожа, по которой свободно скользила ткань. - Мы решили, что она больше не будет носить дома трусики. Так забавней. Теперь, когда мы занимаемся любовью, она через раз просит у меня разрешения позвать Жанину, а в воскресенье обошлась и без моего согласия, как будто все разумелось само собой. Когда они вдвоем, у них очаровательно беззаботное настроение, и часто, появляясь на Орлеанской набережной, я слышу, как они шепчутся и прыскают со смеху; случается им и обмениваться через мое плечо сообщническими взглядами. Жанина, которая явно попала в родную для себя атмосферу, расцветает и всячески старается ублажить как Иветту, так и меня. Иногда, провожая меня до дверей, она тихо осведомляется: - Как вы ее находите? У нее счастливый вид, верно? Это правда, но я видел Иветту в слишком многих ролях, чтобы забыть об осторожности. Когда мы лежим, вытянувшись и глядя на пляшущее пламя, она описывает порой свои сексуальные опыты в иронически-шутливом тоне, который не всегда гармонирует с представлениями, рождающимися от ее слов. Я научился от нее таким ухищрениям распутства, о которых не подозревал и от которых меня иногда коробит. Теперь она превращает эти рассказы в игру, преимущественно с Жаниной: та прямо-таки с трепетом ловит каждое слово. В это воскресенье я обнаружил, что Иветта вовсе не так безалаберна, как старается выглядеть. Когда мы остались только вдвоем, выключили свет и она прижалась ко мне, я почувствовал, что она время от времени вздрагивает, и в какой-то момент спросил: - О чем ты думаешь? Она затрясла головой, потерлась о мою щеку, и лишь когда мне на грудь скатилась слеза, я сообразил, что Иветта плачет. Ей не сразу удалось заговорить. Взволнованный, я нежно обнял ее. - Ответь же, девочка. - Я думала, что может случиться. Она опять заплакала, перемежая всхлипывания обрывками фраз: - Мне больше не выдержать… Я храбрюсь… Я всегда храбрилась, но… Она хлюпнула носом; я понял, что она высморкалась в простыню. - Если ты меня бросишь, я, наверное, утоплюсь в Сене. Я знаю, она этого не сделает, потому что панически боится смерти, но вот попытку покончить с собой, пожалуй, предпримет в расчете на жалостливость прохожих. Тем не менее можно не сомневаться: несчастна она будет. - Ты первый, кто дал мне шанс жить по-человечески, и я до сих пор не понимаю - за что. Мне же грош цена. Я причиняла тебе только страдания и еще причиню. - Замолчи! - Тебе не по душе заниматься этим с Жаниной? - Почему нет? - Надо же и ей отвести душу. Она так заботится обо мне, только и думает, как сделать мне жизнь приятной, а ведь со мной не всегда весело, особенно когда тебя нет рядом. Я принимаю участие в комедии. У Иветты ломание всегда примешивается к искренности. Последняя фраза, например, была лишней: я полагаю, напротив, что Иветте по-настоящему весело, лишь когда она остается вдвоем с Жаниной. Наша прислуга для нее своя, как Мазетти. А я, хоть и представал перед ней в самом неприкрашенном, самом непрезентабельном виде, тем не менее остаюсь для нее знаменитым адвокатом, который ее спас и, кроме того, богат. Готов поклясться, что она питает почтение к Вивиане, восторгается ею и испугалась бы даже мысли о том, чтобы занять ее место. - Ты скажешь мне, когда будешь сыт мною? - Я никогда не буду сыт тобой. Поленья потрескивают, мгла окрашена темно-розовыми тонами, мы слышим, как Жанина за стеной расхаживает взад-вперед по своей комнате, а потом тяжело валится на кровать. - Ты знаешь, что у нее был ребенок? - Когда? - В девятнадцать. Теперь ей двадцать пять. Она отдала его на воспитание в деревню, но в семье кормилицы за ним так плохо ухаживали, что он умер от какой-то желудочной болезни. У него, кажется, весь животик вздулся. Моя мать тоже доверила меня крестьянам. - Ты счастлив, Люсьен? - Да. - Несмотря на все неприятности, что я тебе доставляю? К счастью, Иветта в конце концов засыпает, а я еще некоторое время думаю о Мазетти. Он не вернулся, не бродил по Анжуйской набережной, и это беспокоит и раздражает меня, как всякий раз, когда я чего-нибудь не понимаю. Я даю себе слово завтра же заняться им и наконец засыпаю на самом краю постели, потому что Иветта свернулась калачиком и мне не хочется ее будить.
Вторник, 3 декабря. "Трегуар - набережная Жавель". Мне не удалось сесть за досье в понедельник, который у меня всегда труден и заполнен главным образом телефонными звонками, потому что, вернувшись после уикэнда, люди, словно подгоняемые угрызениями совести, неистово набрасываются на серьезные дела. | 
