Всадники растянулись гуськом. Когда приближались к сельцу Веселые Пеньки, капитан Битяговский приказал рейтарам подтянуться ближе и быть наготове. В сумерках всадники въехали в рощу. Между деревьями мелькнуло несколько человеческих теней. – Кто там бродит? Стой! - крикнул Битяговский. Одна тень отделилась и приблизилась. – Кто такие, говори! – Мы пеньковские. А вы кто? – А вот сейчас ты узнаешь, кто мы такие. Подойди ко мне. - Битяговский, держа в руке пистолет, подъехал к стоявшему перед ним крестьянину в кожухе с колом в руках. – До усадьбы близко? – Близко. Полверсты будет. – А это что за люди с тобой? – Да тоже пеньковские. – Зови их сюда, и пойдете впереди к усадьбе. – Это не можно. Нам велено здесь стеречь дорогу. – Кем велено? – Да мирским сходом. – Сходом? Так вот кого вы слушаете? - И Битяговский полоснул мужика плетью по голове. Мужик отскочил. – Ребята, бьют! - крикнул он, отбегая в сторону, и все тени крестьян рассыпались и исчезли за деревьями. Несколько рейтаров бросились за ними, но лошади вязли в мшистой почве и с трудом выбрались обратно на дорогу. Битяговский выстрелил в сторону убегавших. Желтый свет блеснул в темноте, и выстрел гулко прозвучал в тихом лесу. Приехав в усадьбу, капитан Битяговский нашел ворота на запоре, караульщики в щель опрашивали, кто такие и чего нужно, и, узнав, что прибыли рейтары для суда и расправы, распахнули ворота. Приказчик Меренков впустил гостей в господские хоромы. Рейтары расставили коней во дворе и вволю задали им сена и овса. Меренков жаловался, что крестьяне обложили усадьбу со всех сторон, подходили к воротам, хвалились "убить всех до смерти" и теперь поднимают другие деревни. Утром Битяговский с рейтарами проехал по сельцу и, убедившись, что в избах людей почти нет, приказал трубить в трубу, чтобы крестьяне собрались из лесу. Когда никто не явился, Битяговский подпалил крайний, стоявший в стороне овин. "Когда увидят, что родное добро горит, то сбегутся". Овин запылал черным столбом, поднимавшимся в безветренном воздухе до серых нависших облаков. На опушке рощи показались группы крестьян, но когда к ним подскакали рейтары, крестьяне скрылись. Поручик Вилим Фанзален получил приказание с десятью рейтарами проехать в рощу по следам крестьян, разведать, где они скрываются, и привести кого-либо для допроса. Поручик Фанзален, выходец из Голландии, прибывший в Московию искать подвигов и удачи в новой, сказочной для него стране, горячо взялся за дело. Десять рейтаров в черных бархатных рубахах и железных латах и касках, с копьями, переехав плотину, углубились в рощу. Фанзален на сером татарском коне ехал впереди рядом с толмачом 26. Через дорогу протянулась изгородь поскотины, где летом паслись телята. Ворота, сложенные из жердей, были заложены бревнами. Десяток крестьян стоял за изгородью. В руках у них были рогатины, косы и топоры на длинных рукоятках. Один держал большое фитильное ружье. Фанзален вступил с крестьянами в переговоры. На вопрос, зачем они ушли из своих домов в лес и заложили ворота, крестьяне отвечали, что в лесу "вольнее". Фанзален удивился и спросил, почему они не идут, куда их посылает господин. Они ответили: – Живы в руки не дадимся, однова помирать, так лучше под солнышком. Фанзален еще не понимал, в чем дело и откуда упорство. – Но если вас будут хорошо кормить, дадут чистые избы, разве не лучше работать на заводе? Толмач перевел, и крестьяне загудели: – Вот чего сказал! Стали бы мы здесь в похоронках укрываться, если бы нам дали белые избы и сытные харчи... Этак всяк из нас пошел бы на завод. Только рудокопщики весь день бьются в мокряди, плавильщики обжигаются около печей, - работа коневня, а кормятся одной тюрей. – А что такое тюря? - не понимал Фанзален. Толмач объяснил: – Порежут мелко старого аржаного хлеба, польют водой или квасом, накрошат, коли есть, луку, - вот тебе и тюря. Фанзалену было двадцать лет, он хотел подвигов, мечтал о схватках с бешено налетающими татарами, а здесь перед ним стояли смирные крестьяне, в рваных кожухах, в лыковых лаптях, угрюмо просящие, чтобы их оставили в покое. Он повернул коня, но вспомнил наказ капитана Битяговского и потребовал дать ему выборного. Крестьяне вытолкали вперед глубокого старика Савуту Сорокодума, опиравшегося на топор, насаженный на длинную рукоять. Фанзален спросил: "Почему такого старого выбрали?" – Он наш паметух, хорошо помнит, что в письмах сошных 27 сказано, и все межи, и сколько мы на этих пашнях сидим, - все тебе выложит. Да такого замшелого старика и на завод не зашлют. Фанзален приказал старому Сорокодуму следовать за ним в усадьбу. Старик отдал топор мужикам и мерно зашагал рядом с конем Фанзалена. 9. "ОТЕЧЕСКОЕ" ВНУШЕНИЕ
Из доклада Фанзалена капитан Битяговский убедился, что с двадцатью рейтарами "дерзновенных" крестьян не сломить. Собрав сведения, что делается в окрестных деревнях, он послал воеводе летучку, что надо прислать воинскую силу побольше, чтобы лес, где "в похоронках" засели ослушники, окружить и разыскать пустошь на речке Заключке и захватить всех бунтарей. "Уже в Золотиху и другие деревни, - писал он, - ходят шайки нарядным делом, скопом и заговором, с дрекольем и пожарными крючьями, у церкви бьют в набат и собирают мирские повальные сходы, заходят в господские дома, бьют управителей смертью, старост и сотских от себя определяют". Воевода решил, что медлить больше не след, и послал двух волостных приставов - Афонасия Ширяева и Василия Мокеева, по прозвищу Пустун, опытных в усмирении бунтов, с приказанием всех зачинщиков и воровщиков ловить и пересылать к нему в Серпухов. Пристава вскоре донесли воеводе, что, приехав в деревню Золотиху, они "захотели взять бунтаря Ивана Михеева, а он со двора побежал, пристава стали его хватать, и он, Иван, завопил, и на тот его, Иванов, воп дети его, Ивановы, и из иных дворов крестьяне прибежали с цепами и приставов били, а его, Ивана, не дали". Пристава добавляли, что всюду среди крестьян молва идет: "Все бояре затеяли. Хоромы их надо сжечь, пепел развеять. Пожар придет - все гладко сгорит. А иноземцам здеся не быть". Последние речи уже окончательно рассердили воеводу, и он послал двести рейтаров и две пушки. Погода по-прежнему стояла дождливая и ненастная. Проезд по дорогам был трудный. Когда две шестерки лошадей тащили пушки мимо пеньковского леса и вязли в размытых колеях, откуда-то выскочили крестьяне, а впереди бежали кузнецы с большими молотами. Они вмиг заклепали пушки железными гвоздями, так что стрелять стало невозможно. Пока рейтары подоспели, мужики разбежались, двое были изрублены палашами, а один захвачен раненый. Через несколько дней, когда небо просветлело, рейтары двинулись на приступ - "развеять бунтарское гнездо". Рейтары разобрали ограду, двинулись в глубь леса, никого не встречая, и добрались до пустоши Заклюки, где нашли десяток курных изб и несколько шалашей. Но крестьян оказалось очень мало. Оставшиеся мужики и бабы объяснили, что, узнав о приезде воинской силы, крестьяне запрягли лошадей и лесными дорогами отправились в сибирское воеводство на вольные земли. Пристава Ширяев и Пустун, сопровождавшие рейтаров, забрали с собой всех взрослых мужиков и приволокли в пеньковскую усадьбу. На плотине все пойманные крестьяне по очереди привязывались к столбу, и кат Силантий в новой красной рубахе, раздуваясь от важности, хлестал по голой спине широкой сыромятной плетью, похожей на русую женскую косу. Стоявшие полукругом зрители, мужики и бабы, подходили осторожно к столбу, бросали в глиняную миску, стоявшую на земле, медные деньги и шептали Силантию: – Полегче стегай, кат немилостивый! Пристав Пустун объяснял голландцу, поручику Фанзалену: – Надо их по-отечески поучить, чтоб у них охота прошла бунтовать... Фанзален стоял вполоборота и косился в ту сторону, где багровела кровавыми потоками спина стегаемого мужика. Часть вторая.
БЕГУНЦЫ
Кузнецы, чернотропы, народ беспокойный. Народная поговорка
1. ВЕКОВОЙ БОР
По лесной дороге из Серпухова на Венев шел костлявый Гнедко и тащил дребезжащую старую телегу, нагруженную деревянным корытом, шайками, кадками и другим крестьянским скарбом. Сбоку телеги шла бабка Дарья в шабуре, туго подпоясанном красным кушаком. Голова ее была закутана так, что виднелись только черные глаза и птичий нос. На облучке сидела ее внучка Аленка. – Но-но, Гнедко! - покрикивала она, размахивая хворостиной. Гнедко после каждого удара потряхивал большой головой, но продолжал идти обычным шагом. По тропинке близ дороги шагал Касьян в синей посконной рубахе. Расправив широкие плечи, он вдыхал всей грудью лесной смолистый воздух. Ветер трепал его льняные волосы. Когда впереди показывались встречные, парень сворачивал в лес и шел, таясь в кустах. Мимо тянулись обозы или быстро проносилась пара сытых коньков, запряженных в легкую тележку, где дремал купец с окладистой бородой, в суконном армяке. Важно проезжал на татарском нарядном жеребце, увешанном бляхами и погремушками, знатный служилый в широком охабне с нахлобученной на брови собольей шапкой. Кучка холопов с пищалями неслась верхами сзади на разношерстных маленьких конях. Дарья и Аленка, свернув Гнедко в сторону, стояли около телеги, кланяясь до земли. – Только бы засеку проехать, - говорил Касьян, приближаясь к телеге, когда встречные исчезали за поворотом. - За засекой дороги пойдут на все восемь сторон, там уже никто не нагонит. Теперь вся наша надежда - Гнедко. Только укатали его крутые горки. Где ему прыти набраться... Иногда Дарья начинала причитывать: – Потащил ты нас, Тимофей Савич, невесть куда. Хлеба-то взяли мало. Чего есть будем? И денег нет. А по степу поедем, нас татаровья во полон возьмут. Из-под старого корыта на телеге высовывалась седая взлохмаченная голова кузнеца Тимофейки: – Не скрипи, старуха, на что нам деньги? Молоток и клещи со мной, а кузнецу, что козлу, - везде огород. Прокормимся. – А ежели поймают? – Нашего ерша еще не поймали. Пусть сперва попотеют. - И Тимофейка прятался опять. Дорога шла густым вековым бором, покрывавшим берега Оки и тянувшимся далеко на юг. Высокие сосны и ели обернулись седой паутиной и серебряными мхами, которые длинными бородами свешивались с колючих полузаросших ветвей. В сторону от тропинок внутрь леса нельзя было сделать и нескольких шагов. Валежник, упавшие стволы деревьев лежали грудами, гнили; новые поросли пышно выбивались между трухлявыми стволами и стояли непроходимой стеной. Костлявый Гнедко тащил телегу с вечера всю ночь. Солнце поднялось высоко, пора бы дать коню отдохнуть, но Тимофейка все гнал его вперед. – Потом отдохнем. Отойдем подальше. Скоро должны пойти дубовые прогалины - там переждем. Когда по пути встречались деревни, Тимофейка огибал их лесными дорогами, чтобы "никто не встрелся, а то разблаговестят". На поляне среди безмолвного леса одиноко сиротела курная избенка с забитой досками дверью. Под берестовой крышей чернела квадратная дыра, задвинутая полусгнившей заслонкой. – Дверь-то призатулена, - сказала Дарья. - Сам хозяин убег. Видно, и в здешнем медвежьем логове жизнь была тоже не в пряник тульский. Гнедко распрягли, стреножили и пустили пастись. С подветренной стороны около избы развели костер, и все уселись вокруг огня. Дед с трудом спустился с телеги. – Жжет рану, точно каленую крицу приложили. Чуть не уложил меня рейтар из пистоли. Если бы Касьянушка не уволок меня в чащу, добили бы они меня палашами. Ой, не дойти мне до свободных земель! Смотри, Касьян, эту ночь не спи, тут и медведи по лесу ходят, да и гулящие люди могут набрести. Касьян, обхватив руками колени, уставился голубыми глазами на огонь. Возле него лежал топор. Дед ворочался с боку на бок, стонал, бормотал непонятные слова, а заснуть не мог. Он повернулся лицом к Касьяну. – Может, смерть близко. Я расскажу тебе то, чего никому не говорил. Перед смертью хочу всю правду выложить - легче будет дух испустить. – Да что ты, Тимофей Савич, рано еще умирать. Еще до Сибири вольной надо нам добраться. – Слушай, Касьян, слушай, Аленка. Вам это я говорю, а бабка, Дарья Архиповна, все это уже знает. 2. КАК РАНЬШЕ ЖИЛИ
Дед приподнялся и, опираясь на руки, начал говорить, торопясь, точно в самом деле чуял близко смерть: – Я родом из-под Устюжны, с речки Ижины; там тоже, как и в Туле и в Кашире, искони залегло в земле железо. Наши кузнецы это железо плавили и ковали из него топоры, рогатины, горбуши, резальники 28, и особенные искусники были на большие и малые гвозди. И я тоже старого рода чухарских ковалей - нас всех, устюжинских молотобойцев, зовут чухарой, или по-иному - чудью белоглазой. Деды испокон веков в лесах жили, рожь и овес подсевали, а главное - молотом промышляли. Дед вдруг приподнялся и стал пристально всматриваться в темноту надвинувшегося кругом леса. – Слушайте, не подходит ли кто. Но все было тихо. Ни одного хруста не раздавалось ниоткуда. Только шипели в костре обугленные ветки. – С детства еще я, мальчонкой, очень был охоч к кузне, - продолжал дед, устало опустившись на землю. - Помогал я отцу, а он мне показывал, как закаливать и сваривать и крицкое, и цурепное, и жуковое али прутовое железо. Очень меня тянуло разные затейные выдумки из железа делать - пряжки, кресала, задвижки или замки. Отец мне позволял все мастерить, только железа давал мало, из пережогу. - Тут дед понизил голос и сказал шепотом: - А самое важное, что отец заповедал, - это как из руды прямо делать мягкое тягучее железо. Это наши старики-ковали одни только знали и не всякому сказывали 29 А только пошел по погосту нашему слух, что кузнец Савва, значит, отец мой, с бесами спознался и сына своего, меня значит, учит бесам молиться. Поп Тихон сперва лаял на отца, что он-де "черной веры", а потом донос на него написал в город. Однажды к вечеру явился ярыжка 30 с понятыми и поп Тихон с дьячком вместе. Вышли они из лесу и прямо к нашей кузне. Поп крестом крестит, метелкой воду святую брызжет. Я втапоры уже не маленький был, мне шестнадцатый шел. Как я увидел, что понятые подошли, убежал в овсы и там залег. Ярыжка приказал отца моего взять в город для сыску, чтоб признался, как он черту молится... - Тимофейка замолчал. – Ну, и что же дальше с ним было? - спросила Аленка. – Отца я больше не видел. Через два месяца его сожгли в Устюжне на базарной площади. Долго я в лесу прятался, а Дарья Архиповна - тогда она девчонка Дашка была - мне запас носила. Когда отца пытали, то с ним и других мужиков схватили. И был один мужик хоть и простой, прозвищем Кудекуша Трепец, а далось ему пуще всех. Стоял он крепко у пыток и никого не оказывал, так на дыбе и помер. Когда отца жгли, то он ничего, хоть бы слово вымолвил. Только крикнул раз: "Завещаю сыну моему Тимофейке оставаться добрым ковалем и уходить отсюда на зеленый клин!" 31 Когда мне Дарья Архиповна это рассказала, я с ней решил вместе убежать из Устюжны. Только в последнюю ночь я с четырех углов церкви солому подложил и горячих углей насыпал - в память попу Тихону. И ушел я, а сзади красные огни полыхали. Мы с Дашкой шли от сельца к погосту, скитались по починкам. Кузнеца клещи да молоток кормят - так мы и не пропали. Всюду меня бояре хотели на цепь посадить, чтобы я им даром работал. Когда родился мой сынок Тимоша, то я к Челюсткину Семену, еще отцу этого ирода, записался в бобыли. Он мне избу и отрез земли со свиной пятак отвел. А как моего сына Тимошку запороли, а Митьку в солдаты угнали, я ужо решил было - уйду на зеленый клин, как отец мне с костра заповедал... А теперь и неволя туда погнала. Ох, как палит! Дед раскрыл глаза и пристально уставился вверх. – Глянь-ко! - прошептал он. Касьян поднял глаза кверху. В замшелой черной стене избы резко выделялось небольшое окошко, изнутри заложенное доской. Доска медленно отодвинулась, и в щели блеснул чей-то пристальный взгляд. – Эй, кто там в избе? - крикнул Касьян, схватив топор. - Сказывай, не запирайся, а то дверь вышибу. – Тише, Касьян, не пужай его. Сам отзовется. Заслонка отодвинулась больше, кто-то смотрел оттуда. Хриплый голос произнес: – Здоровы будете. Слухаю вас и думаю: много дедка истерпел, одного со мной поля ягода. Примайте меня к огню. – Ходи к нам! - степенно протянул дед. – Сейчас выйду, - ответил незнакомец изнутри, задвинув ставенку. – Никому никогда не сказывал, - бормотал дед. - Наконец в самом диком лесу рассказал, и на-кося! И тут чужая душа подслушала. 3. НАУМКА КОБЕЛЬ
Под крышей избы, затянутой большими пластами березовой коры, затрещало - показались две ноги в сбитых сапогах с короткими голенищами; ноги помахали в нерешительности, и на землю свалился худощавый мужик, волосы всклочены, без шапки. Одежда на нем доживала последние дни. Вид у него был не крестьянский, а, скорее, городской. Лицо - черное от загара, ветра и угля. – Подойди-ка поближе, - сказал дед. - Дай посмотреть на тебя, какой ты есть. Не нашенский, видно, посадский. | 
