– А может, и подальше, - ответил незнакомец. - Я иду в воду без броду, из веселого заводу. Море мне по колено, на что мне брод? – Ну-ну, застрекочил, сразу и не раскусишь. Откедова пожаловал? - спросил дед, оглядывая пристальным взглядом. – Я - бросовый камешек, перекатываюсь по дорожке, куда ветер дует, вода несет, - сказал рваный бродяга. - Как я слышал твой сказ про побег да как отца твоего сожгли, пришло мне на думу, что вашему забору я двоюродный плетень. – Постой-ка, - сказал дед, всматриваясь в лицо пришельца, - что-то мне на ум впало. Где это тебе лик твой так измолотили? Бродяга съежился и настороженными глазами уставился на деда. Несколько мгновений он молчал, точно соображая и колеблясь. – Ты грамоте горазд? - наконец спросил он. – Горазд, да не очень. – Слово "твердо" 32 знаешь? – Ну, знаю. – А "како", "люди", "мыслете" тоже знаешь? – Вестимо, знаю. – А вот "буки", видно, не слыхал? – "Буки"?.. Так, значит, ты коломенский? 33 И тебе на лик "буки" прижгли? Как же ты мне не товарищ? Касьянушко, бабы, поклонитесь человеку коломенскому - он за народ страдание принял. Ну, кланяйтесь же, коли говорю! Бабка, а за ней Аленка и Касьян вскочили и поклонились странному бродяге. Тот пожал плечами. – Что-то мне соромно стало! Что я, думный боярин или Параскева-пятница, чтобы передо мной спину гнуть? И он неуклюже три раза отдельно ответил поклонами до земли Дарье, Касьяну и Аленке. – Теперь садись поближе к огню, - сказал дед. - Скажи, как звать, как величать тебя. – Не богат я, да славен - тот же барин. Пока до моего прозвища дьяки не доискались. А чего искать, - я бурлак, бос и наг, и у меня, как у кольца, нет конца. Кольцо кругло, поищешь и не доберешься ни до чего. А "буки" я каленым гвоздем вытравил. Теперь криворожий и хожу. – Так вот, бурлак, коли ты хочешь по шляху идти, так тебе дальше первого яма 34 не добраться. Сразу же видно, что ты из беглых. – Верно, дед, и я то знаю, хоть не сед. А в лесу у меня соседей нет, так я и мыкаюсь. Слышал я, что в Туле кузнецов берегут, как быков, и поблажку даже беглым дают. Какой ты ни на есть с виду, а тебя не спрашивают, хорошего ли ты отца, - приходи, становись к наковальне, и харчи и деньги будут. – Чего ж ты здесь, в лесу, подыхаешь? – Хочу через засеку пробраться. Засечные ворота недалече, верст за шесть будут. Только туда мне ходу нет - я меченый. А паренек бы сходил да разведал - может, проезд сейчас свободный. Зря туда лезть нельзя, наручни получишь и ворон кормить будешь. – Я на засеку схожу, - сказал Касьян, - и с собой возьму Аленку. Ее не заприметят, она всюду проберется, и тогда мы смекнем, куда подаваться. Дарья сняла с углей глиняный горшок, и, усевшись в кружок, все стали хлебать деревянными ложками жидкую гречневую размазню. 4. ЯМ НА ШЛЯХЕ
Утром Касьян с Аленкой быстро шли к засечным воротам. Лес то придвигался густой чащей к самой дороге, то расходился большими прогалинами. Виднелись поля высокой желтеющей ярицы и еще зеленые овсы. Иногда дорогу преграждала упавшая громадная лесина, покрытая плесенью, мхом и грибами. Около лесины дорога уходила в сторону, огибала растрепанные корни великана, выдернутые из земли и поднявшиеся дикими космами к небу. Когда впереди деревья поредели и показалась вереница изб, крытых лубом, Касьян наказал Аленке идти раздельно, а потом снова встретиться на лесной дороге. Касьян пошел первый, а поодаль в кустах брела Аленка. Первое, что ошарашило Касьяна, - десяток высоких столбов с перекладинами, вкопанных на улице среди поселка. На них висели в странных позах люди. Вороны и галки, сидя на перекладинах, чистили носы. Несколько пестрых сорок со стрекотаньем взгромоздились на одного мертвеца, и он слегка раскачивался, точной живой. В деревне казалось безлюдно, но с крыш вились дымки. Касьян, озираясь, пошел дальше. Пьяные крики и песни неслись из большого сарая. У входа были прибиты еловые ветки. Под ними красовался намалеванный на доске двуглавый орел. Из закоптелой крыши валил сизый дым, уносимый порывами ветра. Несколько телег с грузом, перетянутым мочальными веревками, столпилось близ царского кабака. Лошади мотали головами, побрякивали бубенчиками, отмахиваясь хвостами от крутившихся вокруг них слепней. Касьян подошел ближе и оглянулся. Большой шлях, весь изрытый глубокими колеями, тянулся в обе стороны и дальше за деревней, в лесу, перегораживался двумя деревянными башнями, сложенными из толстых дубовых кряжей. Выше на башнях были прорезаны бойницы. Проход между башнями загородили ворота, обитые железом. "Ну и ворота, - подумал Касьян. - Одни петли железные сколько потянут, каждая пуда полтора". Касьян подошел к башням, высматривая, нет ли боковых тропинок. Но обхода не было, сразу начиналась стена, сложенная из бревен и засыпанная землей. Стена уходила дальше в глубь леса. Хриплый голос с башни окликнул его: – Куда несет тебя нечиста сила? Наверху в бойнице стоял дозорный стрелец с пищалью в руках. Касьян остановился. Близ ворот вынырнул второй стражник с бердышом. – Ты откедова? Проходной ярлык есть? – Иду с обозом, у вожатого ярлыки, - придумал Касьян и повернул обратно. Песни в сарае усиливались. Касьян подошел к кабаку и толкнул ногой низкую дверь. В кабаке было много народу. Мужики в бурых шерстяных шабурах сидели на нарах, тянувшихся вокруг стен, и все разом громко говорили. Сплошной гул прорезывали отдельные выкрики. В одном углу несколько стрельцов, взобравшись с ногами на нары, пели песню. Посреди сарая на черном земляном полу горел костер, и дым, расползаясь серыми клубами, стоял под потолком, медленно уходя в отверстие в крыше. Пламя костра охватывало чугунный котел на тагане, и в нем бурлила дымящаяся похлебка. У стены напротив входа протянулась стойка, заставленная бочонками, жбанами и кружками; позади стойки стоял целовальник - высокий, дородный, с рыжей бородой лопатой и примазанными постным маслом кудрями. Хитрыми проницательными глазами окидывая сидевших в кабаке, целовальник посылал двух молодцов-подручных к бочонкам водки; они цедили зеленоватый напиток и подавали его посетителям. Касьян постоял у дверей и, найдя свободное местечко на нарах, уселся среди нескольких крестьян, тянувших жалостливую и бесконечную песню. Один из них лез целоваться с другим и, всхлипывая, говорил: – Прощай, Дорофей. Когда еще увидимся? Дорофей с полузакрытыми глазами икал и так же тоскливо отвечал: – Да я и теперь тебя не вижу. Дверь стремительно отворилась, и в кабак ввалились несколько стрельцов с бердышами, и за ними согнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошел дородный пристав Ширяев. Касьян сразу узнал пристава и понял, что ему надо немедленно скрыться из кабака. Все затихли. Только два мужика, охмелевшие и сидевшие в обнимку на нарах, тянули тонкими голосами: Ах, тошным-то мне, доброму
молодцу, тошнехонько.
Мне да не пить-та, не есть-та,
доброму молодцу, не хоцца...
Несколько человек метнулось со своих мест. Пристав кликнул: – Сиди, где сидел, не мотайся, сейчас всех допросим. Трое стрельцов стали обходить сидевших, которые торопливо лезли за пазуху или за голенище, доставали тряпицы; в них были завернуты свитки с "свободными проходами" и отпусками 35. Когда стрельцы остановились перед Касьяном, он сказал: – Я здесь в лесу корье драл по кожевенному делу. – А проезжая грамотка есть? – У товарищей. – У товарищей? Ишь какой! А твой товарищ где - здесь в лесу? Ты поди не корье дерешь, а тулупы с прохожий? – Здравствуй, знакомец, - раздался вкрадчивый голос. - А ведь ты, ей-ей, нашенский, из Пеньков... - Рядом со стрельцами стоял староста Никита и, потирая руки, смотрел на Касьяна. Пристав, опираясь на саблю, сидел за столом и расспрашивал целовальника, который, кланяясь, объяснял: – Здесь через засеку не пройти нигде, окромя этого шляха. Крепко была сложена засека против татар. Лес самьй прадедовский стоит, нетронутый, шириною верст на двадцать, а то и больше. А тянется засека и вправо к Алексину, и влево к Веневу и Рязани. Самая дрема, болото, вязь; только медведям и жить. Еще сохатые пробираются через чащу, а так ни конному, ни пешему не пройти. Пристав, услыхав слова старосты, оторбался от целовальника. – Где нашенской? Этот малец? Он чей же будет? – Деда Тимофейки Чудь-палы приемыш. У него в кузнице кувалдой бьет. - Подойдя ближе к боярину, староста шепнул ему на ухо: - Верно, и все бегунцы поблизости. Надо их разыскать, а этого паренька, если будет упираться и не скажет... – Тогда прижечь или прищемить. У меня он запоет! Один стрелец взял Касьяна за ворот: – Иди за мной! Вместе с Касьяном в кабаке было задержано еще несколько человек. Одни падали на колени перед приставом и молили их отпустить, другие угрюмо шли, исподлобья поглядывая по сторонам, точно отыскивая, куда бы им убежать. Но стрельцы шли по бокам с отточенными бердышами и привели задержанных к бревенчатой башне. За арестованными шли в стороне несколько любопытных и всхлипывавшая девочка в синем сарафанчике, утиравшая кулаком слезы. Пойманные опустились на землю под башней. Касьян улегся, подложив камень под голову. Аленка стояла невдалеке и решила, что Касьян ее видел, но нарочно притворяется, точно ее не знает. Она повернула обратно, вышла из деревни и, когда избы скрылись за кустами, опрометью бросилась бежать к той избенке, где остались ее дед и бабка. Тимофейка, выслушав рассказ Аленки, приподнялся и угрюмый уселся на телеге. Дарья, раскачиваясь, стала причитывать: – Тимофей Савич, родненький, у тебя и седины и разума много. Придумай, как спасти Касьяна. Ведь раскаленное знамя 36 припекут ко лбу. Или суставы выдернут... Тимофей спустил ноги с телеги, что-то прошептал, вытащил сундучок, порылся в нем и достал небольшой подпилок. Потом сердито накинулся на Дарью: – Рано голосить начала. Скоренько давай мне каравай и кувшин. Дарья разом умолкла, достала из мешка черного хлеба. Тимофей осторожно прорезал ножиком отверстие в хлебе около нижней корки, всунул туда подпильник и залепил мякишем. – Ну, смотри, Аленка, будь сторожка да оглядчива. Перед самым ямом зачерпни воды и побойчее иди. А там поплачь перед стражниками и скажи: "Позволь, дяденька, парнишке запасу передать". Да говори кротко, незаристо. Аленка скрылась в сумерках. Тягостно тянулось время. Бабка ходила к самому яму, высматривала, слышала и голоса и песни и растревоженная вернулась. Месяц острыми рогами высунулся из леса и стоял над избой, когда послышался шорох травы и возле телеги выросли две тени. Аленка вскарабкалась на телегу, свернулась калачиком и, закрывшись тулупом, разом заснула. Касьян шел прихрамывая. – Подпильник пригодился, - сказал Касьян. - Каины опились, надели на ногу мне обруч железный с замком и с цепью, а на цепи второй обруч для соседа беглого. Тот спать завалился, а я все ворочал вагранкой, как бы из беды вывернуться. Аленку пропустил стрелец. Она меня нашла и шепчет: "Бабка каравай шлет, смотри - зуб не сломай". Я смекнул, не зря она так говорит. Разломал каравай, нащупал железку и стал замок перетирать. Времени много прошло, ладонь стер до крови. Разогнул я обруч, а там в темноте пролез мимо стражника и выбрался на дорогу. А только здесь оставаться нам смерть, утром пристав со стрельцами облавой все кругом обшарит. Надо уйти немедля в самую чащу. – Не в чащу, - сказал вынырнувший откуда-то и пропадавший целый день бурлак. - Я уже разведал. Есть тропа, ведет она через болота на реку Глядяшку. Там копачи-ровщики и молотобойцы рудную землю достают и плавят. Туда надо путь держать. Разыскали в кустах Гнедка, впрягли его в телегу, и по едва заметной тропе бегунцы потянулись в глубину темного безмолвного леса. Бурлак, шагая возле телеги, объяснял лежавшему в ней деду: – Эта речка здесь Беспута. Нам только от нее отойти, перевалить через увал, и там выйдем к речке Глядяшке. Она вливается в речку Тулицу: про Тулицу ты уже слышал - на Тулице стоит город Тула. – И куда ж ты нас ведешь? Смотри, брат, еще туда приведешь, откуда и не выберешься. Ты ведь даже не сказал, как тебя звать, как по батюшке величать. Бурлак тряхнул темной гривой и, подмигнув, сказал: – Для ярыжки и дьячка я зовусь как когда придется: иной раз Кузькой, иной Терехой. А тебе я правду скажу, зовусь я Наумка Кобель - такое уж мне прозвище дали, что очень я бродящий, как пес бездомный. 5. ГОРОДИЩЕНСКИЙ ЗАВОД
Гнедко, не торопясь, протащил телегу по размытой исковерканной дороге через, казалось бы, непроходимую засеку. Всюду Наумка Кобель находил тропу, обходы и пролазы. У деда медленно заживала рана. Но Тимофейка уже перестал ждать смерти, а рассказывал о вольной жизни в Уральских горах, на понизовьях Волги и в далекой Сибири. – Пускай меня ловят, пускай в железы клепают, в клетку садят - Тимофейка отовсюду уйдет. Не бывать больше на мне боярскому хомуту. Через несколько дней скитаний по лесу сумрачная чаща кончилась, и показались прогалины. Вымазанные сажей люди ходили возле ям, куда они складывали вывороченные пни и коряги. Дым подымался столбами в разных местах леса. – Здоровы будете! - крикнул Наумка. – Что за лесовики? - ответил один. – Были лесовики-грибоеды, теперь ищем где почище, чтоб попасть на Городище. – Да тут и есть Городище, вон за рощей! – Знать, и вы с завода? – Все мы здесь закабаленные заводу - жжем уголь. – А как насчет работы? Ковачи здесь нужны? - прохрипел дед из телеги. – Не ты ли ковать собираешься? Тебе умирать пора. – Умри-ка ты сегодня, а я завтра... – Какой храпец! Жизнь тебе, что ли, не мила, что ищешь прикабалиться к нашему заводу? – Там виден будет тын, где дед добудет алтын, - сказал Наумка. - Лучше объясни, где дорога. – Чего объяснять? Езжай прямо - к заводу и приедешь. Городищенский завод оказался множеством сараев и изб, рассыпавшихся вдоль речки Глядяшки. Четыре плотины подпирали речку, образовав запруды. Водяные мельницы осели возле плотины; вертелись большие колеса, и тяжелые глухие удары доносились из построек. Многочисленные подводы тянулись с разных сторон. Одни везли красновато-бурые камни - железную руду, другие - уголь. Возле подвод шагали крестьяне, бабы и дети. – Не здесь ли хочешь остаться? - спросила бабка. – Деда, поедем дальше, - поддержала Аленка. - Смотри, здесь народ, ой, сумрачный! Видно, и здесь не лучше, чем было в Пеньках. А это что за чудной человек? Мимо проходил высокий незнакомец, одетый непривычно для крестьянского глаза. Старое, в морщинах, лицо было тщательно выбрито. На плечи накинут темный плащ без рукавов. На голове шляпа с широкими, загнутыми кверху полями; на ногах полубашмаки с медными пряжками и красные шерстяные чулки до колен. – Што вам за люди? - спросил, остановившись, незнакомец. - Откуда приехал? – Едем издалека, - ответил Наумка. - Где были, оттуда сплыли. Ищем работенки, пока есть силенки. Не все же на одном месте век вековать. – Ковать? Ви умеить ковать? – Я говорю - не в одном же месте век вековать, сиднем сидеть. Да и ковать мы тоже умеем. – Мне надо челофек умей ковать. Работа есть, хлеб я давай, лапти давай и крупа давай. Ступай на староста Гафриля. Эйн, цвей, дрей, иди на съезжи изба. – Значит, мы на хозяйских харчах будем? А где жить? Где будет дом? – Дом? Зачем дом? Лес близко, в лесу дрова много, дом ви сами строить. – А жалованье какое положите? Незнакомец сердито постучал тростью по телеге: – Жаливане? Все ви хотить сейчас жаливане. Сперва надо посмотреть, что ви умеить делять, а тогда и говорить, какой вам жаливане. Искайте старост Гафриля. И незнакомец зашагал дальше, опираясь на трость с серебряным набалдашником. Попадавшиеся навстречу крестьяне с возами снимали шапки и низко кланялись, крича: – Добрый день, Петр Гаврилович! – Кто же это такой? - спросил Наумка проходившего мимо худого крестьянина. Он подгонял облезлую лошаденку с телегой, полной угля. – Как ты не знаешь? Видно, дальний. Это хозяин всего завода, немец Петр Гаврилович Марселис 37. Ну и сердитый! Понукает работать день-деньской и всех еще колотит своим посошком. – Знать, работы много? – Дай только работы, да день мал! – Разве нельзя уйти отсюда? – А куда уйдешь? Мы Саломыховской волости, двести пятьдесят дворов. Все по царской грамоте приписаны к заводу, народ нужной, бедный. Только Наумка стал расспрашивать о харчах и жалованье, как разговор был прерван окриком: – Чего стал? Будешь в праздник разводить лясы. Домнушка не ждет, угля просит. - К крестьянину подбежал мужик с длинным батогом в руке. Он ударил батогом сперва по спине лошаденки, потом по шапке мужика. – Но-но, Сивка, трогай! | 
