- Нет не его, я не знал бы, что с ним делать, и был бы в большом затруднении. Нет, я взял в плен его приятельницу герцогиню де Шеврез. - Какой ужас! - вскричала Нанона. - Не правда ли, какой ужас! У аббата Гонди приятельница! И я подумал то же самое. Поэтому я решился похитить ее и отвезти так далеко, чтобы он никогда не мог видеться с ней. Я сообщил ему свое намерение, но у этого человека всегда такие доводы, что против них никак не устоишь. Он предложил мне тысячу пистолей. - Бедная женщина! За нее торговались! - Помилуйте! Напротив, это должно быть ей очень приятно. Это доказало ей, как ее любит господин Гонди. - Так вы богаты? - Богат ли я? - Да, можно разбогатеть таким грабежом. - Ах, не говорите мне об этом, Нанона, мне как-то не везет! Служанка герцогини, которую никто не думал выкупать, и которая поэтому осталась у меня, растратила все мои деньги. - По крайней мере, надеюсь, вы сохранили дружбу тех, кому служили против коадъютора? - Ах! Нанона, как видно, вы еще вовсе не знаете людей! Герцог д'Эльбеф помирился с аббатом Гонди. В договоре, который они заключили между собой, мною пожертвовали. Поэтому я нашел вынужденным брать жалованье от Мазарини, но Мазарини величайший скаред. Он не соразмерял наград с моими услугами, и я был принужден предпринять новое восстание в честь советника Брусселя, имевшее целью истребить канцлера Сегье. Но мои люди, неловкие дураки, истребили его только наполовину. В этой схватке я подвергался самой страшной опасности, какой не видывал во всю жизнь. Маршал Мельере выстрелил в меня из пистолета в двух шагах. Посчастью, я успел наклониться, пуля просвистела над моею головою и знаменитый маршал убил какую-то старуху. - Какая куча подлостей! - Нет, милая сестрица, это уже необходимая принадлежность междоусобной войны. - Теперь все понимаю: человек, способный на такие подвиги, мог сделать то, что вы сделали вчера. - Что же я сделал? - спросил Ковиньяк с самым невинным видом. - Вы осмелились лично обманывать такого важного человека, как герцог д'Эпернон! Но вот чего я не понимаю, вот чего не могу представить себе: чтобы брат, осыпанный моими благодеяниями, мог хладнокровно задумать погубить сестру свою. - Я хотел погубить сестру?.. Я хотел?.. - спросил Ковиньяк. - Да, вы, - отвечала Нанона. - Мне не нужно было ваших рассказов, которые показывают, что вы на все способны: я и без них узнала почерк письма. Вот, смотрите: не станете ли уверять, что не вы писали эту безымянную записку? Раздраженная Нанона показала брату донос, который герцог отдал ей накануне. Ковиньяк прочел его не смущаясь. - Ну, что же, - сказал он, - почему вы не довольны этим письмом? Неужели вам кажется, что оно нехорошо сочинено? В таком случае, мне жаль вас, видно, что вы не занимаетесь литературою. - Дело идет не о слоге письма, а о его содержании. Вы или не вы писали его? - Разумеется, я. Если бы я хотел скрываться, так изменил бы свой почерк. Но это было совершенно бесполезно: я никогда не имел намерений прятаться от вас. Я даже очень желал, чтоб вы узнали, что письмо писано мною. - О, - прошептала Нанона с видимым отвращением, - вы сознаетесь! - Да, милая сестрица, я должен сказать вам, что меня подстрекала месть. - Месть! - И самая естественная. - Мстить мне, несчастный! Да подумайте хорошенько о том, что вы говорите! Что я вам сделала, какое зло? Как мысль мстить мне могла прийти вам в голову? - Что вы мне сделали? Ах, Нанона, поставьте себя на мое место! Я оставляю Париж, потому что у меня было там много врагов: такое несчастие случается со всеми политическими людьми. Я адресуюсь к вам, молю о помощи. Что, не помните? Вы получили три письма. Вы скажете, что не узнали моего почерка, он совершенно похож на ту руку, которою писана безымянная записка, притом же все три письма были подписаны мною. Я пишу к вам три письма и прошу в каждом сто несчастных пистолей! Только сто пистолей, а у вас миллионы! Это сущая безделица, но вы знаете, сто пистолей моя обыкновенная цифра. И что же? Сестра отказывает мне. Я сам лично являюсь, сестра не принимает меня. Разумеется, я стараюсь разведать, что это значит. Может быть, думаю я, она сама находится в затруднительном положении, настала минута доказать ей, что ее благодеяния пали не на бесплодную землю. Может быть даже, она не свободна, в таком случае следует простить ей. Видите, сердце мое искало средств извинить вас, и тут-то узнал я, что сестра моя свободна, счастлива, богата, миллионерша и что барон Каноль, чужой человек, пользуется моими правами и получает покровительство вместо меня. Тут зависть свела меня с ума. - Скажите лучше, жадность к деньгам. Вы продали меня герцогу д'Эпернону, как продали герцогиню де Шеврез коадъютору. Какое вам дело, спрашиваю вас, заботиться, в каких я отношениях с бароном Канолем? - Мне? Ровно никакого! И я не подумал бы беспокоить вас, если бы вы продолжали хоть какие-нибудь сношения со мною. - Знаете ли, что вы погибнете, если я скажу герцогу одно слово, если поговорю с ним откровенно? - Знаю. - Вы сейчас сами слушали от него самого, какую участь он готовит тому, кто выманил у него этот бланк. - Не говорите мне об этом, я весь дрожал, и мне нужно было употребить всю мою душевную силу, чтобы не показать, до какой степени я смутился. - И вы не опасаетесь? - Нет, ничего не опасаюсь. Откровенное признание показало бы, что барон Каноль не брат ваш, и слова вашей записки, писанные не постороннему человеку, получат не совсем чистое значение, какое вы теперь им придали, неблагодарная сестра, не смею сказать слепая, потому что хорошо знаю вас. Подумайте только, как много выгод выходит из этой минутной распри с герцогом, которая приготовлена моими трудами. Во-первых, вы находились в страшном затруднении и дрожали при мысли, что явится барон Каноль, который, не будучи предупрежден, страшно испортил бы вам семейный роман. Напротив, я явился и все спас. Теперь брат ваш не тайна. Герцог д'Эпернон усыновил его, и, надобно признаться, самым нежным образом. Теперь брату вашему уже не нужно прятаться, он принадлежит к семейству, теперь вы можете переписываться, видаться с ним вне дома и даже у себя в доме. Только смотрите, предупредите брата вашего с черными глазами и волосами, чтобы герцог д'Эпернон никогда не видал его лицо. Ведь все плащи схожи между собою, и когда герцог увидит, что от вас выходит плащ, кто скажет ему, чей это плащ, - брата или постороннего человека? Теперь вы свободны, как воздух. Только, желая услужить вам, я переменил имя. Вы должны бы поблагодарить меня! Изумленная Нанона не знала, как возражать на этот поток слов, выражение самого страшного бесстыдства. Зато Ковиньяк, пользуясь своею победою, продолжал не останавливаясь: - Даже, любезная сестрица, теперь, когда мы соединились после долгой разлуки, когда после многих переворотов вы нашли настоящего брата, признайтесь, что с этой минуты вы будете спать спокойно под щитом, которым любовь прикроет вас. Вы будете спать так спокойно, как будто вся Гиенна обожает вас, когда вы знаете, напротив, что здесь вас не терпят, но здешняя провинция поневоле покорится тому, чего мы захотим. В самом деле, я буду жить у вашего порога, герцог произведет меня в полковники, вместо шести человек у меня будет их две тысячи. С этими двумя тысячами я возобновлю воспоминание о двенадцати подвигах Геркулеса. Меня назначат герцогом и пэром, герцогиня д'Эпернон умирает, герцог женится на вас. - Но прежде всего этого - два условия, - сказала Нанона строгим голосом. - Какие, милая сестрица! Извольте говорить, я готов слушать вас. - Во-первых, вы возвратите герцогу бланк, потому что эта бумага может погубить вас. Вы слышали: он сам своими устами произнес приговор. Во-вторых, вы сейчас же уйдете отсюда, потому что можете погубить меня, что для вас ничего не значит, но и вы погибнете вместе со мною. Хоть это, может быть, побудит вас подумать о моей погибели. - Даю ответ на каждый пункт: бланк принадлежит мне, как неотъемлемая собственность, и вы не можете запретить мне идти на виселицу, если мне так заблагорассудится. - Как хотите! - Покорно благодарю. Но будьте спокойны: этого никак не будет. Я сейчас говорил вам, какое отвращение чувствую к такому роду смерти. Стало быть, бланк останется у меня, но, может быть, вам угодно купить его, в таком случае мы можем переговорить и поторговаться. - Он мне не нужен! Важная вещь бланк! Я сама выдаю их! - Счастливая Нанона! - Так вы оставляете его? - Непременно. - Не боясь ничего? - Не беспокойтесь, я знаю, как сбыть его с рук. Что же касается приказания выйти отсюда, - я не решусь на такую ошибку, потому что я здесь по приказу герцога. Скажу еще, что, желая избавиться от меня поскорее, вы забываете самое важное. - Что такое? - То важное поручение, о котором говорил мне герцог, и которое должно осчастливить меня. Нанона побледнела. - Несчастный, - сказала она, - ведь вы знаете, что не вы должны исполнить это поручение. Вы знаете, что употребить ваше положение во зло, значит совершить преступление, такое преступление, которое рано или поздно навлечет на вас казнь. - Да я и не хочу употреблять его во зло, хочу только воспользоваться им. - Притом же, в депеше написано, что оно поручается барону Канолю. - А меня разве зовут не так? - Да, но при дворе знают не только его имя, но и его лицо. Каноль часто бывал при дворе. - Ну, согласен, вот это замечание дельное. С тех пор, как мы толкуем, в первый раз вы правы, и видите, я тотчас соглашаюсь с вами. - Притом же вы найдете там ваших политических врагов, - прибавила Нанона. - Да, может быть, и ваше лицо там столько же известно, сколько и лицо Каноля, только в другом смысле. - О, это бы ничего не значило, если бы поручение, как уверял герцог, действительно имело целью спасение Франции. Поручение избавило бы посланного от бед. Такая важная услуга влечет за собою помилование, и прощение за прошедшее есть всегда первое условие всякого политического превращения. Итак, поверьте мне, милая сестрица, не вы можете предлагать мне условия, а я вам. - Что же это за условия? - Во-первых, как я вам сейчас говорил, первое условие всякого трактата - всепрощение. - А еще? - Уплата по счетам. - Так я вам еще должна? - Вы должны мне сто пистолей, который я просил у вас, и в которых вы изволили отказать мне так бесчеловечно. - Вот вам двести. - Бесподобно! Теперь я узнаю вас, Нанона. - Но с условием. - Что такое? - Вы поправите зло, которое сделали. - Совершенно справедливо. Что же я должен делать? - Сейчас садитесь на лошадь и отправляйтесь по Парижской дороге, и скачите без отдыха, пока не догоните барона Каноля. - И тогда я расстанусь с баронским титулом? - Возвратите его барону. - А что сказать ему? - Отдайте ему вот эту депешу и уверьтесь, что он поехал в Париж. - Все тут? - Больше ничего. - Нужно ли ему знать, кто я? - Напротив, очень нужно, чтобы он этого не знал. - Ах! Нанона, неужели вам стыдно за брата? Нанона не отвечала. Она задумалась. - Но, - сказала она через несколько времени, - каким образом могу я увериться, что вы исполните мое поручение в точности? Если бы вы считали что-нибудь священным, так я попросила бы клятвы. - Сделайте лучше. - Что такое? - Обещайте мне сто пистолей, если я в точности исполню ваше поручение. Нанона пожала плечами. - Согласна, - сказала она. - Посмотрите, - отвечал Ковиньяк. - Я не требую с вас никакой клятвы, довольствуюсь одним вашим словом. Так мы условливаемся, что вы отдадите сто пистолей тому, кто доставит вам расписку Каноля, разумеется, от моего имени? - Хорошо, но вы говорите о третьем лице: неужели вы не хотите сами воротиться? - Как знать будущее? Важное дело призывает меня самого в окрестности Парижа. Нанона не могла скрыть движения радости, которое вырвалось у ней невольно. - А вот это совсем не мило, - сказал Ковиньяк, засмеявшись. - Но мне все равно, милая сестрица. Мы расстаемся друзьями? - Друзьями. Но поезжайте скорей! - Сейчас же отправлюсь в путь. Только позвольте выпить стакан вина на дорогу. Ковиньяк вылил в свой стакан последнее вино из бутылки шамбертена, выпил, поклонился сестре чрезвычайно почтительно, вскочил на лошадь и через минуту исчез в облаке пыли. IX
Луна выходила на горизонт, когда виконт в сопровождении верного своего Помпея выехал из гостиницы почтенного Бискарро и пустился скакать по Парижской дороге. Около четверти часа виконт предавался своим мыслям. В это время проехали почти полторы мили. Наконец виконт повернулся к своему конюху, который шагах в трех сзади ехал вслед за своим господином. - Помпей, - сказал он, - не к тебе ли как-нибудь попала моя перчатка с правой руки? - Кажется, нет. - Что ты делаешь там с чемоданом? - Смотрю, крепко ли он привязан, и затягиваю ремни, чтобы золото в нем не стучало. Звуки золота не доводят до добра, сударь, и притягивают неприятные знакомства, особенно ночью. - Ты прекрасно делаешь, Помпей. Я радуюсь, видя твое старание и благоразумие. - Это очень простые достоинства в старом солдате, виконт, и они очень хорошо идут к храбрости. Однако же, не считая храбрости безрассудною отвагою, признаюсь, очень жалею, что господин Ришон не мог проводить нас: ведь трудно уберечь двадцать тысяч ливров, особенно в наше бурное время. - Ты говоришь очень благоразумно, Помпей, - отвечал виконт, - и я совершенно с тобою согласен. - Осмелюсь даже прибавить, - продолжал Помпей, видя, что виконт поощряет его трусость, - осмелюсь прибавить, что неблагоразумно так отваживаться, как мы. Позвольте мне подъехать к вам и осмотреть мой мушкетон. - Ну, Помпей?.. - Мушкетон в порядке, и кто осмелится остановить нас, тому будет плохо. Ого, что там такое! - Где? - Да перед нами, шагах в ста, тут, направо… - Что-то белое. - Ого, - сказал Помпей, - что-то белое! Верно, перевязь! Мне очень хочется отправиться сюда налево, за забор, говоря военным термином, занять позицию. Не занять ли нам позиции, виконт? - Если это перевязи, Помпей, так нет беды, ведь перевязи носятся только королевскими солдатами, а королевские солдаты не грабят. - Извините, виконт, вы очень ошибаетесь. Напротив, везде рассказывают о мерзавцах, которые прикрываются мундиром королевских войск и совершают множество преступлений. Недавно еще в Бордо четвертовали двух конноегерей, которые… Мне кажется, я узнаю конноегерский мундир… - Помилуй, помилуй, у конноегерей мундир синий, а мы видим что-то белое. - Точно так, но часто они надевают белые блузы сверх мундира. Так сделали и разбойники, четвертованные в Бордо… Вот эти что-то сильно размахивают руками и грозят… Такая уж у них тактика, виконт: они становятся на большой дороге и издали, с карабином в руках, принуждают несчастного путешественника бросать им кошелек. - Но, добрый мой Помпей, - возразил виконт, который сохранил еще присутствие духа, хотя сам порядочно испугался, - если они грозят издалека карабином, так и ты погрози им. - Да, но они не видят меня, - отвечал Помпей, - стало быть, моя угроза бесполезна. - Но если они тебя не видят, так не могут и грозить тебе. Так мне кажется. - Вы ровно ничего не понимаете в военном деле, - сказал Помпей с заметной досадой. - Вот здесь будет со мною то же самое, что случилось в Корбии. - Надеюсь, что нет, Помпей. Ведь, кажется, при Корбии тебя ранили? - Точно так, и ранили страшно. Я ехал тогда с господином Канбом, бесстрашным человеком. Мы пустились в ночные разъезды для рекогносцировки поля, где намеревались дать сражение. Мы издали увидели перевязи. Я прошу его не предаваться бесполезной отваге, а он идет прямо на перевязи. С досады я повернулся спиною. В эту минуту проклятая пуля… Ах, виконт, прошу вас, будем благоразумны! - Пожалуй, Помпей, будем благоразумны. Я вполне с тобою согласен. Однако же, мне кажется, что перевязи вовсе не двигаются. - Они чуют добычу. Подождем. По счастью, путешественники ждали недолго. Через минуту луна вышла из-за черной тучи и великолепно осветила шагах в пятидесяти от виконта две или три рубашки, которые сушились на заборе с растянутыми рукавами. В этом-то заключались перевязи, напоминавшие Помпею его бедствие при Корбии. Виконт громко захохотал и пустил лошадь в галоп. Помпей поскакал за ним, приговаривая: |
