- Милостивый государь, вы, вероятно, поняли, что по причине бегства вашего товарища на вас падает участь, которая ему готовилась. - Да, догадываюсь, милостивый государь, - отвечал Каноль, - но в то же время я уверен, что ее высочество принцесса Конде простила меня лично. Я видел, да и вы могли видеть приказ о выпуске меня из тюрьмы в руках виконтессы де Канб. - Все это правда, милостивый государь, - возразил герцог, - но принцесса не могла предвидеть того, что случилось. - Так принцесса уничтожит свою подпись? - Да. - Принцесса крови не сдержит честного слова! Герцог оставался бесстрастным. Каноль посмотрел кругом. - Что? Уже пора? - спросил он. - Да. - А я думал, что подождут возвращения виконтессы де Канб, ей обещали ничего не делать во время ее отсутствия. Стало быть, сегодня никто не держит слова? И арестант с упреком взглянул не на герцога де Ларошфуко, а на Лене. - Ах, барон, - вскричал Лене со слезами на глазах, - простите меня! Принцесса решительно отказалась простить вас, однако же я долго просил ее: Бог мне свидетель! Спросите у герцога де Ларошфуко. Надобно отмстить за смерть бедного Ришона, и принцесса не тронулась моими молениями. Теперь, барон, судите меня сами: страшное положение, в котором вы находитесь, тяготело бы и над вами, и над виконтессой, и я осмелился - простите меня, чувствую, что очень нуждаюсь в вашей снисходительности - я осмелился обрушить все на одну вашу голову, потому что вы солдат, вы дворянин. - Так я ее уже не увижу! - прошептал Каноль, задыхаясь от волнения. - Вы советовали мне поцеловать ее - в последний раз! Рыдание, победившее твердость, разум и гордость, разорвало грудь Лене. Он отошел в сторону и горько заплакал. Тут Каноль посмотрел проницательными глазами на всех окружающих его: он везде видел людей, взбешенных смертью Ришона и желавших знать, не падет ли духом осужденный, или людей скромных, старавшихся скрыть волнение, вздохи и слезы. - О, страшно подумать! - прошептал барон, одним взглядом окидывая прошедшее и немногие минуты радости, которые отделялись, как острова на жизненном море страданий. - Страшно! У меня была любимая женщина, она только что сказала мне, что любит меня, в первый раз! Как улыбалось мне будущее! Мечты всей жизни осуществлялись! И вот в одну минуту, в одну секунду смерть отнимает все! Сердце его сжалось, и он почувствовал, что ему хочется плакать, но тут он вспомнил, что он, как говорил Лене, солдат и дворянин. "Гордость, - думал он, - единственная храбрость, существующая на свете, приди ко мне на помощь! Могу ли плакать о жизни, о таком ничтожном благе! .. Как стали бы смеяться, если бы могли сказать: „Каноль плакал, узнав, что надобно идти на смерть! .. “ Что делал я в тот день, когда осаждали меня в Сен-Жорже, и когда жители Бордо так же хотели убить меня, как теперь? Я сражался, шутил, смеялся! .. Черт возьми! Я и теперь сделаю то же, если не буду сражаться, так все-таки стану смеяться, стану шутить". В ту же минуту лицо его стало спокойным, как будто тревога вылетела из его сердца. Он пригладил черные свои кудри и твердым шагом, с улыбкою на устах подошел к герцогу де Ларошфуко и Лене: - Милостивые государи, - сказал он, - в этом свете, полном странностей и неожиданности, надобно приучиться ко всему. Мне нужна была минута - и я напрасно не попросил ее у вас - мне нужна была минута, чтобы приучить себя к смерти. Если это слишком много, то прошу простить, что я заставил вас ждать. Глубокое удивление пробежало по толпе. Сам осужденный понял, что все переходят от равнодушия к удивлению, это чувство, для него приятное, возвысило его и удвоило его силы. - Я готов, милостивые государи, - сказал он, - я жду вас. Герцог, изумленный на минуту, стал по-прежнему хладнокровен и подал знак. По этому знаку ворота растворились, и конвой приготовился идти. - Позвольте, - вскричал Лене, желая выиграть время, - позвольте, герцог! Мы ведем барона Каноля на смертную казнь, не так ли? Герцог удивился. Каноль с любопытством взглянул на Лене. - Да, на смерть, - сказал герцог. - А если так, - продолжал Лене, - так барон не может обойтись без духовника. - Не нужно, - отвечал Каноль, - я могу обойтись без него. - Как? - спросил Лене, подавая арестанту знаки, которых тот не хотел понять. - Ведь я гугенот, - отвечал Каноль, - предупреждаю вас, гугенот самый закоренелый. Если хотите сделать мне последнее удовольствие, позвольте умереть в моей вере. - В таком случае, ничто не удерживает вас, пойдемте! - сказал герцог. - Призвать ему аббата! Призвать аббата! - закричало несколько бешеных фанатиков. Каноль приподнялся на цыпочках, спокойно и самоуверенно посмотрел кругом и, повернувшись к герцогу, сказал строго: - Что за подлости хотят тут делать? Мне кажется, только я один могу здесь исполнять свою волю, потому что я герой праздника. Поэтому я отказываюсь переменить веру, но требую эшафота, притом как можно скорее. Теперь уже мне надоело ждать. - Молчать! - закричал герцог, оборачиваясь к толпе. Потом, когда по его голосу и взгляду тотчас воцарилось молчание, он сказал Канолю: - Милостивый государь, делайте, что вам угодно. - Покорно благодарю… Так пойдем же… И пойдем поскорее… Лене взял Каноля за руку. - Напротив, идите медленнее, - сказал он. - Кто знает будущее? Могут дать отсрочку, могут одуматься, может случиться какое-нибудь важное событие. Идите медленнее, заклинаю вас именем той, которая вас любит, которая будет так плакать, если узнает, что мы спешили… - О, не говорите мне о ней, прошу вас, - сказал Каноль. - Все мое мужество исчезает при мысли, что я навсегда разлучаюсь с нею… Нет! Что я говорю? … Напротив, господин Лене, говорите мне о ней, повторяйте, что она любит меня, что будет любить всегда, и особенно, что она будет жалеть и плакать обо мне. - Ну, добрый и бедный друг мой, - отвечал Лене, - не ослабевайте! Вспомните, что на нас смотрят и не знают, о чем мы говорим. Каноль гордо поднял голову, и красивые его кудри встрепенулись на его плечах. Конвой вышел уже на улицу, множество факелов освещало шествие, так что можно было видеть спокойное и улыбающееся лицо арестанта. Он слышал, как плакали некоторые женщины, а другие говорили: - Бедняжка! Как он молод! Как хорош! Безмолвно подвигались вперед. Наконец Каноль сказал: - Ах, господин Лене, как бы мне хотелось видеть ее еще раз. - Хотите, я пойду за нею? Хотите, я приведу ее сюда? - спросил Лене, лишившись всей своей твердости. - Да, да, - прошептал Каноль. - Хорошо, я иду, но вы убьете ее. "Тем лучше, - сказался эгоизм в сердце барона. - Если ты убьешь ее, то она никогда не будет принадлежать другому". Потом вдруг Каноль превозмог последний припадок слабости и сказал: - Нет, не нужно! И, удерживая Лене за руку, прибавил: - Вы обещали ей оставаться со мною. Оставайтесь! - Что говорит он? - спросил герцог. Каноль услышал его вопрос. - Я говорю, герцог, - отвечал он, - что не думал, чтобы было так далеко от эспланады. - Увы, не жалуйтесь, молодой человек, - прибавил Лене, - вот мы и пришли. Действительно, факелы, освещавшие шествие и авангард, шедший впереди конвоя, скоро исчезли на повороте улицы. Лене пожал руку молодому барону и, желая сделать последнюю попытку, подошел к герцогу. - Герцог, - сказал он вполголоса, - еще раз умоляю, сжальтесь, будьте милостивы! Казнью барона Каноля вы повредите нашему делу. - Напротив, - возразил герцог, - мы докажем, что считаем наше дело правым, потому что не боимся мстить. - Такое мщение возможно только между равными, герцог! Что бы вы ни говорили, королева все-таки королева, а мы ее подданные. - Не станем спорить о таких вопросах при бароне Каноле, - сказал герцог вслух, - это неприлично. - Не будем говорить о помиловании при герцоге, - сказал Каноль, - вы видите, он намерен нанести важный удар королевской партии. Зачем мешать ему в такой безделице… Герцог не возражал, но по его сжатым губам, по его злобному взгляду видно было, что удар был направлен прямо и достиг цели. Между тем все подвигались вперед, и Каноль, наконец, вышел на площадь. На другом конце эспланады шумела толпа и блестел круг из светлых мушкетов, в середине круга возвышалось что-то черное и безобразное, неясно рисовавшееся во мраке. Каноль подумал, что это обыкновенный эшафот. Но вдруг факелы на середине площади осветили этот мрачный предмет и обрисовали гнусную форму виселицы. - Виселица! - вскричал Каноль, останавливаясь и указывая пальцем на площадь. - Что там такое? Не виселица ли, герцог? - Да, вы не ошибаетесь, - отвечал герцог хладнокровно. Краска негодования выступила на лице несчастного, он оттолкнул двух солдат, провожавших его, и одним прыжком очутился возле герцога. - Милостивый государь, - вскричал он, - вы забыли, что я дворянин? Все знают, даже и сам палач, что дворянину следует отсечь голову. - Бывают обстоятельства… - Милостивый государь, - перебил Каноль, - говорю вам не от своего имени, а от имени всего дворянства, в котором вы занимаете важное звание, вы, бывший князем, вы, который теперь носите имя герцога. Бесчестие падет не на меня, невинного, а на всех вас, на всех, потому что вы повесите одного из ваших же, дворянина! - Король повесил Ришона! - Милостивый государь, Ришон был храбрый солдат и благороден по душе столько, сколько можно, но он не был дворянин по рождению, а я… - Вы забываете, - сказал герцог, - что здесь дело идет о мщении, о полном возмездии. Если бы вы были принц крови, так все-таки вас бы повесили. Каноль хотел обнажить шпагу, но шпаги на нем не было. Он одумался, гнев его утих. Он понял, что вся сила его в его слабости. - Господин философ, - сказал он, - горе тем, кто пользуется правом такого мщения, и два раза горе тому, кто, пользуясь этим правом, забывает человеколюбие! Я не прошу пощады, прошу правосудия. Есть люди, которые любят меня, государь мой; я с намерением останавливаюсь на этом слове, потому что вы не знаете, что значит любить, это мне известно. В сердце этих людей вы навсегда запечатлеете с воспоминанием о моей смерти гнусный вид виселицы. Убейте меня шпагой, прострелите пулей, дайте мне ваш кинжал, и я зарежу сам себя, а потом вы повесите мой труп, если это вам приятно. - Ришона повесили живого, - хладнокровно возразил герцог. - Хорошо. Теперь выслушайте меня. Со временем страшное несчастие падет на вашу голову. Тогда вспомните, чтоэтим несчастием само небо наказывает вас. Что касается до меня, то я умираю с убеждением, что вы виновник моей смерти. И Каноль бледный, дрожащий, но полный негодования и мужества, подошел к виселице и в виду толпы гордо и с презрением поставил ногу на первую ступеньку лестницы. - Теперь, палачи, - сказал он, - начинайте! - Да он только один! - закричала толпа в изумлении. - Давайте другого! Где другой? Нам обещали двоих? - А, вот это утешает меня, - сказал Каноль с улыбкой. - Эта добрая чернь даже недовольна тем, что вы делаете для нее. Слышите ли, герцог? - Смерть ему! Смерть ему! Мщение за Ришона! - зарычали десять тысяч голосов. Каноль подумал: "Если я их рассержу, так они могут разорвать меня на клочки, и я не буду на виселице. Как взбесится герцог…" Потом он закричал: - Вы подлецы! Я узнаю некоторых из вас. Вы были при осаде Сен-Жоржа, я видел, как вы бежали… Теперь вы мстите мне за то, что я вас тогда порядочно побил. Ему отвечали ревом. - Вы подлецы! - повторил он. - Вы бунтовщики, подлецы! Ножи заблистали, и на виселицу посыпались камни. - Хорошо, - прошептал Каноль. Потом прибавил вслух: - Король повесил Ришона и прекрасно сделал. Когда он возьмет Бордо, так повесит еще немало других. При этих словах толпа хлынула, как поток, на эспланаду, опрокинула стражу и палисады и с ревом бросилась к арестанту. В ту же минуту по приказанию герцога один из палачей приподнял Каноля, а другой надел ему на шею веревку. Каноль, почувствовав ее на шее, начал кричать и браниться еще громче: он хотел быть убитым вовремя, и ему нельзя было терять ни минуты. Он осмотрелся: везде видел он гневные лица и грозное оружие. Только один человек, одетый солдатом и сидевший на лошади, показал ему мушкет. - Ковиньяк! Это Ковиньяк! - вскричал Каноль, хватаясь за лестницу обеими руками, которых ему не связали. Ковиньяк мушкетом подал знаки тому, которого не мог спасти, и прицелился. Каноль понял его. - Да! Да! - вскричал он, кивнув головою. Теперь скажем, каким образом Ковиньяк попал на эспланаду. IV
Мы видели, что Ковиньяк выехал из Либурна, и знаем, с какою целью. Доехав до своих солдат, находившихся под командою Фергюзона, он остановился не для отдыха, а для исполнения намерения, которое было придумано его изобретательным умом во время быстрой езды не более, как в полчаса. Во-первых, он сказал себе и весьма справедливо, что если он явится к принцессе после известных нам происшествий, то принцесса, приказавшая повесить Каноля, совершенно невинного, верно, прикажет повесить его, Ковиньяка, которого она могла упрекать во многом. Стало быть, поручение его будет исполнено только отчасти, то есть Каноль будет спасен, а самого его повесят… Поэтому он надел простое солдатское платье, велел Баррабе, не знакомому с принцессой, надеть лучший его кафтан и, взяв его с собою, поскакал по дороге в Бордо. Одно только беспокоило его: содержание письма, которое сестра его написала с полным убеждением, что для спасения Каноля стоит только показать эту бумагу принцессе. Беспокойство его возросло до такой степени, что он решился просто прочесть письмо, уверяя себя, что самый лучший дипломат не может успешно вести переговоры, если не знает дела вполне. Притом же, надобно сказать, Ковиньяк не грешил слишком большою доверенностью к ближнему, и Нанона, хотя была сестра его, однако же могла сердиться на брата, во-первых, за приключение в Жоне, во-вторых, за бегство из замка Тромпет. Могла, приняв на себя роль судьбы, возвратить Ковиньяка в тюрьму. Ковиньяк легко распечатал и прочел письмо, которое произвело на него странное и горестное впечатление. Вот что писала Нанона: "Ваше высочество! За смерть несчастного Ришона вам нужна очистительная жертва: не берите невинного, возьмите настоящую преступницу. Не хочу, чтобы Каноль умер; убить Каноля - значило бы мстить за убийство тоже убийством. Когда вы будете читать это письмо, мне останется ехать до Бордо не более мили. Я еду со всем моим имуществом. Вы выдадите меня черни, которая ненавидит меня и два раза уже хотела меня задушить, а себе оставите мое богатство, которое доходит до двух миллионов. Ваше высочество, на коленях молю оказать мне эту милость. Я отчасти причиною нынешней войны, если я умру, провинция успокоится, и вы восторжествуете. Прикажите отсрочить казнь на четверть часа. Вы освободите Каноля только тогда, когда я буду в ваших руках; но тогда вы отпустите его непременно, не так ли? Я вечно буду вам благодарна. Нанона де Лартиг". Ковиньяк по прочтении письма изумился, заметив, что на сердце у него тяжело, а глаза заплаканы. С минуту он просидел безмолвно и неподвижно, как бы не мог верить тому, что прочитал. Потом вдруг он вскричал: - Стало быть, правда, что на свете есть люди великодушные из одного удовольствия быть великодушными! Черт возьми! Увидят, что и я могу быть великодушным, когда надобно! Между тем он подъехал уже к городским воротам и отдал письмо Баррабе со следующим коротким наставлением: - Что бы тебе ни говорили, отвечай только: "От короля! ", а письмо отдай непременно самой принцессе. Барраба отправился к дому, занимаемому принцессой, а Ковиньяк к замку Тромпет. Барраба не встретил препятствий. Улицы были пусты, город казался мертвым, все жители бросились на эспланаду. У ворот дворца часовые хотели остановить его, но по приказанию Ковиньяка он показал письмо и громко закричал: - От короля! .. От короля! Часовые приняли его за придворного курьера и пропустили. Барраба въехал во дворец так же, как в город. Уже не в первый раз, как известно, достойный лейтенант Ковиньяка имел честь являться к принцессе Конде. Он спрыгнул с лошади и, зная дорогу, поспешно взбежал по лестнице, пробился сквозь испуганных лакеев до внутренних апартаментов. Тут он остановился, потому что увидел принцессу и перед нею другую даму на коленях. - Ваше величество! Сжальтесь, ради Бога! - говорила она. |
