- Клара, - отвечала принцесса, - оставь меня, будь рассудительна, вспомни, что мы отказались быть женщинами, как отказались от женского платья: мы лейтенанты принца и должны покоряться только политическому рассчету. - Ах, ваше высочество! - вскричала Клара. - Для меня нет уже политических партий, нет политических рассчетов, нет никакого мнения. У меня только он один, которого предают смерти. Когда он умрет, у меня уже ничего не будет, останется одно утешение - смерть… - Клара, дитя мое, я уже сказала тебе, что невозможно исполнить твоей просьбы, - отвечала принцесса. - Они убили у нас Ришона. Если мы не отплатим им тем же, то мы обесчещены. - О, ваше высочество! Какое бесчестие в помиловании? Какое бесчестие пользоваться правом, предоставленным только владыкам земным? Скажите одно слово, одно! Он ждет, несчастный. - Но ты с ума сошла, Клара. Я говорю тебе, что это невозможно. - Но я сказала ему, что он спасен. Показала ему акт прощения, подписанный вашей рукою, уверила его, что ворочусь с подтверждением этой милости. - Я помиловала с условием, что другой заплатит за него. Зачем выпустили того? - Да он не виноват в этом бегстве, клянусь вам. Притом же, тот еще не спасся, может быть, его найдут. "Как бы не так! " - подумал Барраба, пришедший именно в эту минуту. - Ваше высочество, время бежит… Его уведут… Они соскучатся ждать! - Ты права, Клара, - сказала принцесса. - Я приказала все кончить к одиннадцати часам, а вот бьет одиннадцать, стало быть, все кончено. Виконтесса вскрикнула и приподнялась. Вставая, она встретилась лицом к лицу с Баррабой. - Что вы? Что вам нужно? - вскричала она. - Уж не пришли ли вы известить нас о его смерти? - Нет, сударыня, - отвечал Барраба, принимая самый ласковый вид. - Напротив, я хочу спасти его. - Как? - вскричала виконтесса. - Говорите скорее. - Вот только отдам это письмо принцессе. Виконтесса де Канб протянула руку, выхватила из рук посланного письмо и, подавая принцессе, сказала: - Не знаю, что написано в этом письме, но, ради Неба, извольте прочесть. Принцесса распечатала письмо и прочла вслух, а виконтесса де Канб, бледнея беспрестанно, с жадностью ловила слова, произносимые принцессою. - От Наноны! - вскричала принцесса, прочитав письмо. - Нанона здесь! Нанона предается в наши руки! Где Лене? Где герцог? Эй, кто-нибудь! - Я готов исполнить всякое поручение вашего высочества, - сказал Барраба. - Спешите на эспланаду, туда, где совершается казнь, скажите, чтоб они остановились! Но нет! Вам не поверят! Принцесса схватила перо, написала на письме: "остановить казнь" и отдала письмо Баррабе. Он бросился из комнаты. - О, - прошептала виконтесса, - она любит его больше, чем я! О, я несчастная, ей будет он обязан жизнью. И эта мысль бросила ее без чувств в кресло, ее, которая во весь день мужественно встречала все удары гневной судьбы. Между тем Барраба не терял ни минуты. Он не сошел, а слетел с лестницы, вскочил на лошадь и поскакал на эспланаду. Когда Барраба был во дворце, Ковиньяк приехал в замок Тромпет. Тут, под покровительством ночи и широкой шляпы, которую он надвинул на глаза, он порасспросил сторожей, узнал подробности собственного своего побега и уверился, что Каноль заплатит за него. Тут по инстинкту, сам не зная, что он делает, он поскакал на эспланаду, в бешенстве шпорил лошадь, гнал ее сквозь толпу, разбивал и давил встречных. Доскакав до эспланады, он увидел виселицу и закричал, но голос его исчез среди криков толпы, которую бесил Каноль, чтобы она его растерзала. В эту минуту Каноль видит его, угадывает его намерение и показывает головою, что рад видеть его. Ковиньяк приподнимается на стременах, смотрит кругом, не идет ли Барраба или посланный от принцессы с приказанием остановить казнь… Но он видит только Каноля, которого палач силится оторвать от лестницы и поднять на воздух. Каноль рукою показывает Ковиньяку на сердце. Тут-то Ковиньяк принимается за мушкет, прицеливается и стреляет. - Благодарю, - сказал Каноль, поднимая руки. - По крайней мере, я умираю смертью солдата! Пуля пробила ему грудь. Палач приподнял тело, оставшееся на позорной веревке… Но это был только труп. Выстрел Ковиньяка раздался, как сигнал, в ту же минуту раздалась еще тысяча выстрелов. Кто-то вздумал закричать: - Постойте! Постойте! Отрежьте веревку! Но голоса его нельзя было слышать при реве толпы. Притом же пуля перерезала веревку, конвой был опрокинут чернью: виселица вырвана из земли, ниспровергнута, разбита, разрушена. Палачи бегут, толпа чернеет везде, как тень, схватывает труп, рвет его и тащит куски его по городу. Толпа, нелепая в своей ненависти, думала увеличить казнь Каноля, а напротив, спасла его от гнусной казни, которой он всего более боялся. Во время всего этого движения Барраба пробрался к герцогу и хотя сам видел, что опоздал, однако же вручил ему письмо. Герцог среди ружейных выстрелов отошел немного в сторону, потому что он всегда и везде был холоден и спокоен. Он распечатал и прочел письмо. - Жаль, - сказал он, повертываясь к своим офицерам, - предложение этой Наноны было бы лучше того, что сделано. Но что сделано, то сделано. Потом, подумав с минуту, прибавил: - Кстати… Она ждет нашего ответа за рекою. Может быть, мы устроим и другое дельце. И, не заботясь более о посланном, он пришпорил лошадь и отправился вместе со своею свитою ко дворцу принцессы. В ту же минуту гроза, носившаяся над Бордо, разразилась, и сильный дождь с громом пал на эспланаду, чтобы смыть с нее кровь невинного. V
Пока все это происходило в Бордо, пока чернь терзала труп несчастного Каноля, пока герцог де Ларошфуко льстил принцессе и уверял ее, что она может сделать столько же зла, сколько и королева, пока Ковиньяк со своим верным Баррабой скакал к заставе, понимая, что ему нечего более делать, и поручение его кончилось, - пока все это присходило, карета, запряженная четверкою лошадей, выбившихся из сил и покрытых пеною, остановилась на берегу реки Жиронды, против Бордо, между селениями Белькруа и Бастид. Пробило одиннадцать часов. Егерь, скакавший за каретою на лошади, соскочил с нее тотчас, как увидел, что карета остановилась, и отворил дверцу. Из кареты поспешно вышла дама, посмотрела на небо, освещенное красноватым огнем, и прислушалась к отдаленным крикам и шуму. - Ты уверена, что нас никто не преследовал? - спросила она у своей горничной, которая вышла из кареты вслед за нею. - Совершенно уверена, - отвечала горничная, - оба егеря, остававшиеся позади по вашему приказанию, уже приехали. Они никого не видали, ничего не слыхали. - А ты, ты ничего не слышишь с этой стороны, от города? - Кажется, слышу крик. - А ничего не видишь? - Вижу какое-то зарево. - Это факелы. - Точно так, сударыня, они мелькают, бегают, как блудящие огни. Изволите слышать? Крики усиливаются, почти можно расслышать их. - Боже мой, - вскричала дама, становясь на колени на сырую землю. - Боже мой! Боже мой! То была единственная ее молитва. Одно слово представлялось ее уму, уста ее могли произносить только одно слово: имя того, кто мог спасти ее. Горничная действительно не ошиблась: факелы мелькали, крики, казалось, приближались. Послышался ружейный выстрел, за ним тотчас началась стрельба, потом страшный шум, потом факелы погасли, крики как бы удалились. Пошел дождь, молнии бороздили небо. Но дама не обращала на них внимания. Она боялась не грозы. Она не могла отвести глаз от того места, где видела столько факелов, где слышала такой шум. Теперь она ничего не видала, ничего не слыхала и при свете молнии ей казалось, что то место опустело. - О, - вскричала она, - у меня нет сил ждать долее! Скорее в Бордо! Везите меня в Бордо! Вдруг послышался конский топот. Он быстро приближался. - Наконец-то они едут! - вскричала она. - Вот они! Прощай, Финетта, уйди, я одна должна встретить их. Посади ее к себе на лошадь, Ломбар, и оставь в карете все, что я привезла с собою. - Но что хотите вы делать, сударыня? - спросила горничная с трепетом. - Прощай, Финетта, прощай! - Но куда вы изволите идти? - В Бордо. - О, не ходите туда, ради Бога! Они убьют вас! - Для того-то я и иду туда. - Ах, Боже мой! .. Ломбар, поскорее сюда! Помогите мне, Ломбар, остановить ее! - Тише. Уйди, Финетта. Я не забыла тебя в завещании, успокойся. Прошу тебя, уйди, я не хочу, чтобы с тобою случилось несчастие. Ступай, ступай! Они уже близко… Смотри, вот они! Действительно, показывается всадник. За ним на близком расстоянии скачет другой. Лошадь его тяжело дышит. - Сестра! Сестра! - кричит он. - Я приехал вовремя. - Ковиньяк! - сказала Нанона. - Что? Условились ли вы? Ждут ли меня? Едем ли мы? Но Ковиньяк вместо ответа соскочил с лошади. Он схватил в объятия Нанону, которая не двигалась и не противилась, как безумная. Ковиньяк положил ее в карету, посадил к ней Финетту и Ломбара, запер дверцу и вскочил на лошадь. Бедная Нанона приходит в себя, но напрасно старается противиться. - Не выпускайте ее, - кричит Ковиньяк, - ни за что в мире не выпускайте ее. Барраба, стереги другую дверцу, а тебе, кучер, если ты хоть секунду поедешь не галопом, я тебе размозжу голову. Он раздавал приказания так быстро, что ему не вдруг повиновались. Карета не двигается, лакеи дрожат, лошади не идут. - Черт возьми! - заревел Ковиньяк. - Скорей, скорей! Вот они уже скачут! Действительно, вдали послышался конский топот и приближался, как отдаленный гром, быстро и грозно. Страх заразителен. Кучер по голосу Ковиньяка понял, что грозит какая-то страшная опасность, схватил вожжи и спросил: - Куда ехать? - Бордо, в Бордо! - кричала Нанона из кареты. - В Либурн! - закричал Ковиньяк. - Лошади околеют прежде, чем мы успеем проехать две мили. - Да мне и не нужно, чтобы они проехали так много! - закричал Ковиньяк и принялся погонять их шпагой. - Только бы дотащили они нас до Фергюзонова отряда. Тяжелая карета двинулась с места и покатилась со страшною быстротой. Люди и лошади возбуждают друг друга: одни криками, другие ржанием. Нанона пробовала противиться, выпрыгнуть из кареты, но борьба истощила ее силы, она упала, истомленная, почти без чувств: она уже ничего не слыхала, ничего не видала. Когда она силилась отыскать Ковиньяка в этом хаосе быстро двигавшихся теней, голова у нее закружилась, она закрыла глаза, вскрикнула в последний раз и упала, как труп, на руки Финетты. Ковиньяк опередил карету, он скачет перед лошадьми. Из-под копыт его коня летит дождь искр на мостовую. Он кричит: - Сюда, Фергюзон, сюда! И слышит крики в отдалении. - Ад, - кричит Ковиньяк. - Ад, ты опять против меня, но думаю, что сегодня ты опять проиграешь! Эй, Фергюзон, сюда! Два или три выстрела раздались за каретой. Впереди им отвечают целым залпом. Карета останавливается. Две лошади падают от усталости, одна от пули. Фергюзон со своим отрядом нападает на конвой герцога де Ларошфуко. Отряд Фергюзона втрое многочисленнее неприятеля, и потому жители Бордо не могут выдержать нападения, поворачивают лошадей, и все, победители и побежденные, преследующие и преследуемые, как облако, уносимое ветром, исчезают во мраке. Один Ковиньяк с лакеями и Финеттой остается при Наноне, лежащей без чувств. По счастью, оставалось только шагов сто до селения Карбонблан. Ковиньяк донес Нанону на руках до первого дома в предместье. Тут, приказав приготовить экипаж, он положил сестру на постель и, вынув из-за пазухи какую-то вещь, которую Финетта не могла рассмотреть, положил ее в дрожащую руку несчастной женщины. На другой день, выходя из тяжкого своего положения, которое она считала страшным сном, Нанона поднесла рукук лицу, и что-то мягкое и благовонное пронеслось по ее бледным губам. То был локон волос Каноля. Ковиньяк с опасностью жизни геройски завоевал его у бордосских тигров. VI
Восемь дней и восемь ночей в беспамятстве и бесчувствии лежала виконтесса де Канб на постели, куда ее перенесли, когда она узнала страшную новость. Служанка ее ухаживала за нею, а Помпей сторожил дверь. Только он, старый слуга Клары, становясь на колени перед ее кроватью, мог пробуждать в виконтессе искру чувства. Многочисленные посетители осаждали эту дверь, но верный слуга, строгий в исполнении данного приказания, как старый солдат храбро защищал вход, во-первых, по убеждению, что всякий гость, кто бы он ни был, будет несносен его госпоже, а, во-вторых, по приказанию доктора, который боялся всякого сильного волнения для виконтессы. Каждое утро являлся Лене в дом несчастной Клары, но и ему точно так же отказывали, как и всем прочим посетителям. Сама принцесса приехала туда один раз с большою свитой после посещения, сделанного матери бедного Ришона, которая жила в одном из предместий города. Кроме участия к виконтессе, принцесса руководилась желанием показать совершенное и неограниченное свое беспристрастие. Поэтому она приехала к больной, как королева. Но Помпей почтительно доложил ее высочеству, что ему дано приказание, от которого он не может отступить ни под каким предлогом; что все мужчины, даже герцоги и генералы, что все дамы, даже принцессы, должны покоряться этому приказанию, а принцесса Конде более всех прочих: после несчастия, недавно случившегося, посещение ее могло произвести страшный переворот в положении больной. Принцесса, исполнившая или думавшая, что исполняет обязанность, и желавшая уехать поскорее, не заставила Помпея два раза повторить отказ и уехала со всей своею свитою. На девятый день Клара пришла в себя. Заметили, что во все время бреда, который продолжался восемь суток, она ни на минуту не переставала плакать. Хотя обыкновенно лихорадка сушит слезы, однако же виконтесса так плакала, что под глазами у нее явились красная и светло-синяя полоса. На девятый день, как мы уже сказали, в ту минуту, как уже отчаивались и не ожидали лучшего, виконтесса вдруг, как бы волшебством, пришла в себя: слезы ее иссякли, глаза ее осмотрели комнату и с печальною улыбкой остановились на служанках, которые так усердно ухаживали за ней, и на Помпее, который так ревностно стерег ее. Несколько часов просидела она безмолвно, опершись на локоть, обдумывая все одну и ту же мысль, которая беспрестанно восставала с новою силою в ее обновленном уме. Потом, не соображая, достанет ли у нее сил на исполнение намерения, она сказала: - Оденьте меня! Изумленные служанки подошли к ней и хотели возразить. Помпей придвинулся на три шага и молитвенно сложил руки. Между тем виконтесса повторила ласково, но с твердостью: - Я велела одеть себя… Одевайте меня! Служанки повиновались. Помпей поклонился и вышел. Увы! На ее розовых и пухлых щеках явились мертвая бледность и худоба. Рука ее, все еще прелестная и изящной формы, казалась прозрачною. Грудь ее была, как слоновая кость, и ничем не отличалась от батиста, которым ее прикрыли. Под прозрачною кожею вились синеватые жилки - признак истощения от продолжительных страданий. Платья, которые она надевала так недавно и которые обрисовывали ее стан так изящно, теперь стали широки и падали вокруг ее тела огромными складками. Ее одели, как она желала, но туалет занял много времени, потому что она была очень слаба и три раза едва не упала в обморок. Когда ее одели, она подошла к окну, но вдруг отскочила, как будто вид неба и города испугал ее. Села к столу, спросила перо и бумагу и написала к принцессе Конде письмо, в котором просила себе аудиенции. Минут через десять после того, как Помпей отвез письмо к принцессе, послышался стук кареты. Она остановилась перед домом Клары. Тотчас доложили о приезде маркизы де Турвиль. - Вы ли, - спросила она виконтессу де Канб, - вы ли изволили писать к принцессе Конде и просить о назначении вам аудиенции? - Да, маркиза, я точно писала, - отвечала Клара. - Неужели мне отказывают? - О, нет, нет, напротив… Принцесса прислала меня сказать вам, что вам не нужно просить об аудиенции, что ее высочество готова принять вас всегда, во всякое время дня и ночи. - Покорно благодарю вас, маркиза, я сейчас воспользуюсь этим позволением. - Что такое? - вскричала маркиза Турвиль. - Как! Вы хотите выехать со двора в таком положении? - Успокойтесь, маркиза, - отвечала Клара, - я чувствую себя совершенно хорошо. - И вы приедете? - Через минуту. | 
