Жуаез обернулся к брату, словно ища у него одобрения и поддержки. Анри смотрел прямо перед собой, но ничего не видел, слушал, но ничего не понимал. Он был погружен в глубокую задумчивость. Вместо него ответил король. - Бог ты мой, дорогой Анн, - вскричал он, - а кто говорит, что этот человек не храбр? Он храбр, черт возьми! Как медведь, как волк, как змея. Или вы не помните его деяний? Он сжег некоего нормандского дворянина, своего врага. Он десять раз дрался на дуэли и убил трех противников. Он был пойман за чеканкой фальшивых монет и приговорен к смерти. - Следует добавить, - сказала Екатерина Медичи, - что помилование ему выхлопотал герцог де Гиз, ваш кузен, дочь моя. На этот раз у Луизы уже не было сил возразить. Она только глубоко вздохнула. - Что и говорить, - сказал Жуаез, - жизнь его весьма бурная, но она скоро кончится. - Надеюсь, господин де Жуаез, - сказала Екатерина, - что, напротив, конец наступит не слишком скоро. - Государыня, - качая головой, возразил Жуаез, - там, под навесом, я вижу таких добрых коней, что трудно рассчитывать на выносливость господина де Сальседа. - Да, но все предусмотрено. Мой сын мягкосердечен, - добавила королева, улыбнувшись так, как умела улыбаться только она. - Он велел передать помощникам палача, чтобы они не тянули слишком сильно. - Однако, ваше величество, - робко заметила королева Луиза, - я слышала, как сегодня утром вы говорили госпоже де Меркер - так мне по крайней мере показалось, - что несчастного будут растягивать только два раза. - Да, если он поведет себя хорошо, - сказала Екатерина. - Тогда с ним будет быстро покончено. Но если вас так волнует его участь, дочь моя, вы бы попытались как-нибудь передать ему: пусть ведет себя хорошо - это в его интересах. - Дело в том, ваше величество, - сказала королева, - что господь не даровал мне таких сил, как вам, и я не могу видеть, как мучаются люди. - Ну так не глядите, дочь моя. Луиза умолкла. Король ничего не слышал. Он смотрел во все глаза, ибо осужденного уже снимали с повозки, на которой доставили из тюрьмы, и собирались уложить на низкий эшафот. Тем временем алебардщики, лучники и швейцарцы расчистили площадь, и вокруг эшафота образовалось пространство, достаточно широкое, чтобы все присутствующие могли видеть Сальседа. Сальседу было лет тридцать пять, он казался сильным, крепким. Бледное лицо его, на котором проступили пот и кровь, оживлялось, когда он оглядывался кругом с неописуемым выражением то надежды, то смертельного страха. Сперва он устремил взгляд на королевскую ложу. Но, словно поняв, что оттуда может прийти только смерть, тотчас же отвернулся. Вся надежда осужденного была на толпу. Его горящие глаза искали кого-то в недрах этой грозовой пучины. Толпа безмолвствовала. Сальсед не был обыкновенным убийцей. Прежде всего он принадлежал к знатному роду - недаром Екатерина Медичи, которая отлично разбиралась в родословных, обнаружила в его жилах королевскую кровь. Вдобавок Сальседа знали как храброго воина. Рука, позорно связанная веревкой, некогда доблестно владела шпагой; за мертвенно-бледным челом таились великие замыслы. Вот почему для большинства зрителей Сальсед был героем, для других - жертвой, и лишь немногие считали его убийцей. Но толпа редко низводит до уровня обыкновенных, заслуживающих презрения преступников тех знаменитых убийц, чьи имена упоминаются не только в книге правосудия, но и на страницах истории. В толпе рассказывали, что Сальсед происходит из рода воинов, что его отец яростно боролся против господина кардинала Лотарингского,[10] а потому и погиб славной смертью во время Варфоломеевской резни.[11] Но впоследствии сын позабыл об этой смерти или же не принес ненависть в жертву честолюбию, вступив в сговор с Испанией и Гизами для того, чтобы воспрепятствовать воцарению во Фландрии ненавистного французам герцога Анжуйского. Упоминали о его связях с Гизом иг Галуеном, предполагаемыми главарями заговора, едва не стоившего жизни герцогу Франциску, брату Генриха III. Говорили, какую изворотливость проявил в этом деле Сальсед, стараясь избежать колеса, виселицы и костра, на которых погибли его сообщники. Он так обольстил судей своими весьма искусными и, по словам лотарингцев, лживыми признаниями, что, рассчитывая узнать еще больше, герцог Анжуйский решил временно пощадить его и отправить во Францию, вместо того чтобы обезглавить в Антверпене или Брюсселе. Сальсед полагал, что по дороге туда, где ему предстояло сделать новые разоблачения, он будет освобожден своими приверженцами. На беду свою, он просчитался: господин де Белльевр, которому была поручена охрана этого важного узника, так хорошо стерег его, что ни испанцы, ни лотарингцы, ни сторонники лиги[12] не могли приблизиться к нему даже на расстояние мили. В тюрьме Сальсед надеялся. Надеялся и в застенке, где его пытали; продолжал надеяться в повозке, на которой его везли к месту казни; не терял надежды даже на эшафоте. Нельзя сказать, чтобы ему не хватало мужества примириться с неизбежным. Но он был одним из тех жизнелюбивых людей, которые защищаются до последнего вздоха с упорством и стойкостью, которых недостает натурам менее цельным. Королю, как и всему народу, было ясно, о чем неотступно думает Сальсед. Екатерина, со своей стороны, тревожно следила за малейшим движением злосчастного преступника. Но она находилась слишком далеко, чтобы уловить направление его взглядов и заметить их беспрестанную игру. При появлении осужденного толпа, как по волшебству, разместилась на площади ярусами. Каждый раз, как над этим волнующимся морем, возникала чья-нибудь голова, ее тотчас же отмечало бдительное око Сальседа; для этого достаточно было секунды: время, ставшее вдруг драгоценным, в десять, во сто крат обострило его чувства. Скользнув взглядом по новому незнакомому лицу, Сальсед мрачнел и переносил внимание на кого-нибудь другого. Однако палач уже завладел им и теперь привязывал к эшафоту, охватив веревкой посредине туловища. По знаку метра Таншона, лейтенанта короткой мантии,[13] который распоряжался казнью, два лучника, пробившись сквозь толпу, направились за лошадьми. В ту же минуту у дверей королевской ложи послышался шум, и служитель, приподняв завесу, доложил их величествам, что председатель парламента Бриссон и четверо советников, из которых один был докладчиком по процессу, ходатайствуют о чести побеседовать с королем по поводу казни. - Отлично, - сказал король. И, обернувшись к Екатерине, добавил: - Ну вот, матушка, теперь вы будете довольны. В знак одобрения Екатерина слегка кивнула головой. - Государь, прошу вас об одной милости, - обратился к королю Жуаез. - Говори, Жуаез, - ответил король, - и если ты не просишь милости для осужденного… - Будьте покойны, государь. - Я слушаю. - Государь, и брат мой, и в особенности я не переношу вида красных и черных мантий.[14] Пусть же по доброте своей ваше величество разрешит нам удалиться. - Вас столь мало волнуют мои дела, господин де Жуаез, что вы хотите уйти в такую минуту! - вскричал Генрих. - Не извольте так думать, государь, - все, что касается вашего величества, меня глубоко трогает. Но натура у меня слабая: увижу казнь и болею потом целую неделю. Мой брат, не знаю уж почему, перестал смеяться. Я один смеюсь теперь при дворе: сами посудите, во что превратится несчастный Лувр и без того унылый, если из-за меня он станет еще мрачней? А потому смилуйтесь, государь… - Ты хочешь покинуть меня, Анн? - спросил Генрих голосом, в котором звучала невыразимая печаль. - Ей-богу, государь, вы чересчур требовательны; казнь на Гревской площади для вас и акт мщения и зрелище, да еще какое! Но вам этого мало, вы еще хотите наслаждаться слабодушием ваших друзей. - Останься, Жуаез, останься. Увидишь, как это интересно! - Не сомневаюсь. Боюсь даже, как уже изволил говорить вашему величеству, что станет чересчур интересно и я не выдержу этого. Вы разрешите, не правда ли, государь? И Жуаез направился к двери. - Что ж, - произнес Генрих со вздохом, - делай как хочешь. Участь моя - одиночество. И король, наморщив лоб, обернулся к матери; он опасался, не услышала ли она его разговора с фаворитом. Екатерина обладала слухом таким же тонким, как зорки были ее глаза. Но когда королева-мать не хотела что-нибудь услышать, трудно было найти человека более тугого на ухо, чем она. Тем временем Жуаез шептал брату: - Живей, живей, дю Бушаж! Пока входят советники, проскользнем за их широкими мантиями и скроемся. Сейчас король сказал "да", через пять минут он скажет "нет". - Спасибо, спасибо, брат, - ответил юноша. - Мне тоже не терпелось уйти. И оба брата, словно быстрые тени, исчезли за спинами господ советников. Тяжелая завеса опустилась. Обернувшийся король увидел, что молодых людей нет, Генрих вздохнул и поцеловал собачку. V. Казнь
Советники молча стояли в глубине королевской ложи, ожидая, когда его величество заговорит. Король немного помолчал, затем обратился к ним. - Ну, что новенького, господа? - спросил он. - Здравствуйте, господин Бриссон. - Государь, - ответил председатель с присущим ему достоинством, - мы явились по высказанному господином де Ту пожеланию и умоляем ваше величество даровать преступнику жизнь. Стоит ему пообещать помилование, и он сделает, конечно, кое-какие разоблачения. - Но разве они не получены, господин председатель? - возразил король. - Частично получены, государь, но разве вашему величеству их достаточно? - Это мое дело, сударь. - Так, значит, вашему величеству известно о причастности к делу Испании? - Испании? Да, господин председатель, и даже некоторых других держав. - Следовало бы официально установить эту причастность. - Поэтому, господин председатель, - вмешалась Екатерина, - король намерен отложить казнь, если виновный напишет признание, соответствующее тому, что он сказал под пыткой. Бриссен вопросительно взглянул на короля. - Таково мое намерение, - сказал Генрих, - я больше не стану его скрывать. Уполномочиваю вас, господин Бриссон, сообщить об этом осужденному через лейтенанта короткой мантии. - Других повелений не будет, ваше величество? - Нет. Но признания должны быть повторены полностью перед всем народом, в противном случае я беру свое слово обратно. - Слушаю, сударь. И должны быть названы также имена сообщников? - Все имена без исключения. - Даже если, по показаниям осужденного, носители этих имен повинны в государственной измене и вооруженном мятеже? - Даже если это имена моих ближайших родичей. - Все будет сделано согласно повелению вашего величества. - Но никаких недоразумений, господин Бриссон. Осужденному принесут перья и бумагу. Он напишет свое признание публично, показав тем самым, что полагается на наше милосердие. А затем посмотрим. - Но я могу обещать?.. - Конечно, обещайте! И, почтительно поклонившись королю, господин Бриссон вышел вслед за советниками. - Он заговорит, государь, - сказала Луиза Лотарингская, вся трепеща. - Он заговорит, и ваше величество помилует его. Смотрите, на губах у него выступила пена. - Он кого-то ищет глазами, - сказала Екатерина. - Но кого? - Да, черт побери! - воскликнул Генрих III. - Догадаться нетрудно! Он ищет герцога Пармского, герцога де Гиза, он ищет его католическое величество, моего брата. Да, ищи, жди! Уж не воображаешь ли ты, что на Гревской площади устроить засаду легче, чем на дороге во Фландрию? На эшафот тебя возвел Белльевр; будь уверен, у меня найдется сотня Белльевров, чтобы помешать тебе сойти оттуда. Сальсед увидел, как лучники отправились за лошадьми, увидел, как в королевскую ложу зашли председатель и советники и как затем они удалились; он понял, что король велел совершить казнь. Тогда-то на губах его и выступила кровавая пена, которую заметила молодая королева: в охватившем его смертельном нетерпении несчастный до крови искусал их. - Никого, никого! - шептал он. - Никого из тех, кто обещал прийти мне на помощь… Подлецы! Подлецы! Подлецы! Лейтенант Таншон подошел к эшафоту и обратился к палачу: - Приготовьтесь, мастер. Тот дал знак своим подручным, чтобы они привели лошадей. Когда лошади оказались на углу улицы Ваннери, уже знакомый нам красивый молодой человек соскочил с тумбы, на которой стоял; его столкнул оттуда юноша лет пятнадцати-шестнадцати, видимо страстно увлеченный ужасным зрелищем. То были таинственный паж и виконт Эрнотон де Карменж. - Скорее, скорее, - шептал паж на ухо своему спутнику, - пробивайтесь вперед, нельзя терять ни секунды! - Но нас же раздавят, - ответил Эрнотон. - Вы, дружок мой, просто обезумели. - Я хочу видеть, видеть как можно лучше! - властно произнес паж: чувствовалось, что он привык повелевать. Эрнотон повиновался. - Поближе к лошадям, - сказал паж, - не отступайте от них ни на шаг, иначе мы не доберемся. - Но лошади начнут брыкаться! - Хватайте переднюю за хвост: в таком случае лошади никогда не брыкаются. Эрнотон помимо воли подчинился странному влиянию мальчика. Он послушно схватил лошадь за хвост, а паж в свою очередь уцепился за его пояс. И среди этой волнующейся, как море, толпы, оставляя по дороге то клок плаща, то лоскут куртки, то гофрированный воротник рубашки, они вместе с лошадьми оказались наконец в трех шагах от эшафота, где в отчаянии корячился Сальсед. - Ну как, добрались? - прошептал юноша, еле переводя дух, когда почувствовал, что Эрнотон остановился. - Да, - ответил виконт, - к счастью, добрались, я совсем обессилел. - Я ничего не вижу. - Пройдите вперед. - Нет, нет, еще рано… Что там происходит? - Вяжут петли на концах веревок. - А осужденный что делает? - Озирается по сторонам, словно ястреб. Лошади стояли у эшафота, и подручные палача привязывали к рукам и ногам Сальседа постромки, прикрепленные к хомутам. Когда веревочные петли грубо врезались в его лодыжки, Сальсед издал рычание. Последним непередаваемым взглядом он окинул огромную площадь, так что все сто тысяч человек оказались в поле его зрения. - Сударь, - учтиво сказал ему Таншон, - не угодно ли вам будет обратиться к народу до того, как мы начнем? - А на ухо осужденному он прошептал: - Чисто сердечное признание… и вы спасете свою жизнь. Сальсед заглянул в глаза говорившему. Взгляд этот проник в душу Таншона и, казалось, вырвал у него правду. Сальсед не мог обмануться: он понял, что лейтенант искренен и выполнит обещание. - Видите, - продолжал Таншон, - все вас покинули. Единственная надежда для вас то, что я предлагаю. - Хорошо! - хрипло вырвалось у Сальседа. - Угомоните толпу. Я буду говорить. - Король требует письменного признания за вашей подписью. - Тогда развяжите мне руки и дайте перо. Я напишу. - Признание? - Да, признание, я согласен. Обрадованный Таншон подал знак. Один из лучников тотчас же передал лейтенанту чернильницу, перья, бумагу, которые тот положил прямо на доски эшафота. Веревку, крепко охватывающую правую руку Сальседа, отпустили фута на три, а его самого приподняли, чтобы он мог писать. Сальсед, очутившись наконец в сидячем положении, несколько раз глубоко вздохнул и, разминая руку, вытер губы и откинул влажные от пота волосы. - Ну, ну, - сказал Таншон, - садитесь поудобнее и напишите все подробно! - Не беспокойтесь, - ответил Сальсед, протягивая руку, чтобы взять перо, - я все припомню тем, кто меня позабыл. С этими словами он в последний раз окинул взглядом площадь. Видимо, для пажа наступило время показаться, ибо, схватив Эрнотона за руку, он сказал: - Сударь, бога ради, возьмите меня на руки и поднимите повыше: из-за голов я ничего не вижу. - Да вы просто ненасытны, молодой человек, ей-богу! - Еще одну услугу, сударь! - Вы, право, злоупотребляете… - Я должен увидеть осужденного, понимаете? Я должен его увидеть. И так как Эрнотон медлил с ответом, паж взмолился: - Сжальтесь, сударь, сделайте милость, умоляю вас! Юноша был уже не капризным тираном, он просил так жалобно, что невозможно было устоять. Эрнотон взял его на руки и поднял не без удивления - таким хрупким показалось ему это юное тело. Теперь голова пажа возвышалась над головами остальных зрителей. Как раз в это мгновение Сальсед взялся за перо и оглядел еще раз площадь. Он увидел юношу и застыл от изумления. | 
