Александр Дюма - Сорок пять (иллюстрированный)

    - Что вы, помилуйте! - вскричал Шико. - Они просто агнцы, государь! Правда, только в Наварре.

    - Вот как?! - заметил Генрих.

    - Да, за пределами Наварры встречается немало коршунов и волков! Я сам был их добычей, государь.

    - С радостью убеждаюсь, что они вас не до конца съели.

    - Это уж не по их вине, государь. Я оказался для них жестковат, и шкура моя уцелела. Но, если вам угодно, не станем вдаваться в подробности моего путешествия - они несущественны - и вернемся к верительным грамотам.

    - Но раз у вас их нет, дорогой господин Шико, - сказал Генрих, - бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться.

    - У меня их нет, но одно письмо при мне было.

    - А, отлично, давайте его сюда, господин Шико.

    И Генрих протянул руку.

    - Вот тут-то и случилась беда, государь, - продолжал Шико, - я уничтожил письмо, ибо господин де Майен мчался за мной, чтобы его отнять.

    - Кузен Майен?

    - Собственной персоной.

    - К счастью, он не очень поворотлив. Все продолжает толстеть?

    - Вряд ли, ибо он имел несчастье меня настичь и при встрече получил славный удар шпагой.

    - А письмо?

    - Письма он не увидел как своих ушей благодаря принятым мною мерам предосторожности.

    - Браво! Напрасно вы не пожелали мне рассказать о своем путешествии, господин Шико; оно меня очень занимает.

    - Ваше величество бесконечно добры.

    - Но меня смущает один вопрос.

    - Какой именно?

    - Если письма нет для господина де Майена, его нет и для меня. Значит, я не узнаю, что написал мне мой добрый брат Генрих.

    - Простите, государь, но, прежде чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.

    - Прекрасная мысль, господин Шико, прекрасная, узнаю ум земляка. Итак, вы прочитаете его вслух?

    - Охотно, государь, я изложу все в точности: язык, правда, мне незнаком, но память у меня превосходная.

    - Какой язык?

    - Латинский.

    - Я вас что-то не понимаю, - сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный взгляд. - Разве письмо моего брата написано по-латыни?

    - Ну да, государь.

    - Почему по-латыни?

    - Наверно, потому, что латынь - язык, на котором все можно высказать, на котором Персии и Ювенал^[43] увековечили безумие и грехи королей.

    - Королей?

    - И королев, государь.

    Брови короля нахмурились.

    - Я хотел сказать - императоров и императриц, - поправился Шико.

    - Значит, вы знаете латынь, господин Шико? - холодно спросил Генрих.

    - И да, и нет, государь.

    - Ваше счастье, если вы ее знаете: у вас огромное преимущество передо мной - я ведь не знаю латыни. Из-за этого я и мессу-то перестал слушать.

    - Меня научили читать по-латыни, государь, равно как и по-гречески и по-древнееврейски.

    - Это очень удобно, господин Шико, вы просто ходячая книга.

    - Ваше величество нашли верное определение. В памяти у меня запечатлеваются целые страницы, и, когда я прибываю с поручением, меня прочитывают и понимают.

    - Или же не понимают.

    - Почему, государь?

    - Ясное дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны.

    - Короли ведь все знают, государь.

    - Это говорят народу, господин Шико, и то же самое льстецы говорят королям.

    - В таком случае мне незачем читать письмо вашему величеству.

    - Кажется, латинский язык схож с итальянским?

    - Так утверждают, государь.

    - И с испанским?

    - Да.

    - Раз так, попытаемся: я немного знаю по-итальянски, а мое гасконское наречие весьма походит на испанский.

    Шико поклонился.

    - Итак, ваше величество, изволите приказать?..

    - Я прошу вас, дорогой господин Шико.

    Шико начал читать:

    - "Frater carissime! Sincerus amor quo te prosequebatur germanus noster Carolus nonus, functus nuper, colet usque regiam nostram et pectori meo percinaciter adhaeret".

    Генрих и бровью не повел, но в конце фразы жестом остановил Шико.

    - Или я сильно ошибаюсь, - сказал он, - или здесь говорится о любви, об упорстве и о моем брате Карле Девятом?

    - Не стану отрицать, - сказал Шико. - Латынь такой замечательный язык, что все это может вполне уместиться в одной фразе.

    - Продолжайте, - приказал король.

    Беарнец с той же невозмутимостью прослушал то, что говорилось в письме о его жене и виконте де Тюренне. Но когда Шико произнес это имя, он спросил:

    - Turennius, вероятно, значит Тюренн?

    - Думаю, что так, государь.

    - A Margota - уменьшительное, которым мои братья, Карл Девятый и Генрих Третий, называли свою сестру и мою возлюбленную супругу Маргариту?

    - Не вижу в этом ничего невозможного, - ответил Шико.

    И он прочел письмо до конца, причем выражение лица Генриха ни разу не изменилось.

    - Все? - спросил он.

    - Так точно, государь.

    - Звучит очень красиво.

    - Не правда ли, государь?

    - Вот беда, что я понял всего два слова - Turennius и Margota, да и то с грехом пополам!

    - Непоправимая беда, государь, разве что ваше величество прикажете какому-нибудь ученому мужу перевести письмо.

    - Ни в коем случае, - поспешно возразил Генрих, - да и вы сами, господин Шико, так заботливо охраняли доверенную вам тайну, что вряд ли посоветовали бы мне дать этому письму огласку.

    - Нет, разумеется.

    - Но вы думаете, что это следовало бы сделать?

    - Раз ваше величество изволит спрашивать меня, я скажу, что письмо, вероятно, содержит какие-нибудь добрые советы, и ваше величество могли бы извлечь из них пользу.

    - Да, но доверить эти полезные советы я мог бы не всякому.

    - Разумеется.

    - Ну, так я попрошу вас сделать следующее, - сказал Генрих, словно осененный внезапной мыслью.

    - Что именно?

    - Пойдите к моей жене Марго. Она женщина ученая. Прочитайте ей письмо, она уж наверняка в нем разберется и все мне растолкует.

    - Как вы великолепно придумали, ваше величество! - вскричал Шико. - Это же золотые слова!

    - Правда? Ну, так иди.

    - Бегу, государь.

    - Только не измени в письме ни единого слова.

    - Да я и не могу этого сделать: я должен был бы знать латынь, а я ее не знаю.

    - Иди же, друг мой, иди.

    Шико осведомился, как ему найти госпожу Маргариту, и оставил короля, более чем когда-либо убежденный в том, что Генрих Наваррский - личность загадочная.

    Королева жила в противоположном крыле замка. Оттуда постоянно доносилась музыка, а под окнами постоянно прогуливался какой-нибудь кавалер в шляпе с пером.

    Знаменитая аллея в три тысячи шагов начиналась под окнами Маргариты, и взгляд королевы с удовольствием останавливался на цветочных клумбах и увитых зеленью беседках.

    Рожденная у подножия трона, дочь, сестра и жена короля, Маргарита много страдала в жизни. Поэтому, как ни философично старалась она относиться к жизни, время и горести наложили отпечаток на ее лицо.

    И все же Маргарита оставалась необыкновенно красивой, особой, одухотворенной красотой. На лице королевы всегда играла приветливая улыбка, у нее были блестящие глаза, легкие, женственные движения. Недаром ее боготворили в Нераке, куда она внесла изящество, веселье, жизнь.

    Хотя Маргарита и привыкла жить в Париже, она терпеливо сносила жизнь в провинции - уже одно это казалось добродетелью, за которую жители Наварры были ей благодарны.

    Двор ее был не просто собранием кавалеров и дам: все любили ее - и как королеву и как женщину. Она умела так использовать время, что каждый прожитый день приносил что-нибудь ей самой и не был потерян для окружающих.

    В ней накопилось много горечи против недругов, но она терпеливо ждала возможности отомстить. Она смутно ощущала, что под маской беззаботной снисходительности Генрих Наваррский таил недружелюбное чувство к ней и отмечал каждый ее поступок. Но никто, кроме Екатерины Медичи и, быть может, Шико, не мог бы сказать, почему так бледны щеки Маргариты, почему взгляд ее часто туманит неведомая грусть, почему, наконец, ее сердце, способное на глубокое чувство, обнаруживает царящую в нем пустоту, которая отражается даже во взгляде, некогда столь выразительном.

    У Маргариты не было никого, кому она могла довериться.

    Она была по-настоящему одинока, и, может быть, именно это придавало в глазах наваррцев особое величие всему ее облику.

    Что касается Генриха, то он щадил в жене принцессу из французского королевского дома и обращался с ней с подчеркнутой вежливостью или изящной непринужденностью. Поэтому при неракском дворе все казалось на первый взгляд вполне благополучным.

    Итак, по совету Генриха, Шико, самый наблюдательный и дотошный человек на свете, явился на половину Маргариты, но никого там не нашел.

    - Королева, - сказали ему, - находится в конце знаменитой аллеи в три тысячи шагов.

    И он отправился туда.

    В конце аллеи он заметил под кустами испанского жасмина и терна группу кавалеров и дам в бархате, лентах и перьях. Может быть, все это убранство могло показаться несколько старомодным, но для Нерака в нем было великолепие и даже блеск.

    Так как впереди Шико шел королевский паж, Маргарита, взгляд которой меланхолично блуждал по сторонам, узнала цвета Наварры и подозвала его.

    - Чего тебе надобно, д'Обиак? - спросила она.

    Молодой человек, вернее, мальчик, ибо ему было не более двенадцати лет, покраснел и преклонил колено.

    - Государыня, - сказал он по-французски, ибо королева строго запретила употреблять местное наречие при дворе, - некий дворянин, прибывший из Лувра к его величеству королю, просит ваше величество принять его.

    Красивое лицо Маргариты вспыхнуло. Она быстро обернулась с тем неприятным чувством, которое при любой неожиданности испытывают люди, привыкшие к огорчениям.

    В двадцати шагах от нее неподвижно стоял Шико, и фигура гасконца отчетливо вырисовывалась на оранжевом фоне вечернего неба. Вместо того чтобы подозвать к себе вновь прибывшего, королева сама покинула круг придворных.

    Но, повернувшись к ним, чтобы проститься, она послала прощальный привет одному наиболее роскошно одетому и красивому кавалеру.

    Несмотря на этот знак, сделанный с тем, чтобы успокоить кавалера, тот явно волновался. Маргарита уловила это проницательным взором женщины и потому добавила:

    - Господин де Тюренн, соблаговолите сказать дамам, что я скоро вернусь.

    Красивый кавалер, одетый в белое и голубое, поклонился более поспешно, чем это сделал бы равнодушно настроенный придворный.

    Королева быстрым шагом подошла к Шико, неподвижному наблюдателю этой сцены, так соответствовавшей тому, о чем гласило привезенное им письмо.

    - Господин Шико?! - удивленно вскричала Маргарита, вплотную подходя к гасконцу.

    - Я у ног вашего величества, - ответил Шико, - и вижу, что ваше величество по прежнему добры и прекрасны и царите в Нераке, как царили в Лувре.

    - Да это же просто чудо - видеть вас так далеко от Парижа!

    - Простите, государыня, не бедняге Шико пришло в голову совершить это чудо.

    - Охотно верю, но вы же скончались.

    - Я изображал покойника.

    - С чем же вы к нам пожаловали, господин Шико? Неужели, на мое счастье, во Франции еще помнят королеву Наваррскую?

    - О, ваше величество, - с улыбкой сказал Шико, - у нас не забывают королев, когда они молоды и прекрасны, как вы!

    - Значит, в Париже по-прежнему любезны?

    - Король французский, - добавил Шико, не отвечая на последний вопрос, - даже написал об этом королю Наваррскому.

    Маргарита покраснела.

    - И вы доставили письмо?

    - Нет, не доставил, по причинам, которые сообщит вам король Наваррский, но выучил наизусть.

    - Понимаю. Письмо было очень важным, и вы опасались, что потеряете его или оно будет украдено?

    - Именно так, ваше величество. Но, прошу прощения, письмо было написано по-латыни.

    - Отлично! - вскричала королева. - Я знаю латынь.

    - А король Наваррский, - спросил Шико, - этот язык знает?

    - Дорогой господин Шико, - ответила Маргарита, - что знает и чего не знает король Наваррский, установить очень трудно.

    - Вот как! - заметил Шико, чрезвычайно довольный тем, что не ему одному приходится разгадывать загадку.

    - Вы прочли королю письмо? - спросила Маргарита.

    - Оно ему предназначалось.

    - И он понял, о чем идет речь?

    - Только два слова.

    - Какие?

    - Turennius и Margota.

    - Что же он сделал?

    - Послал меня к вам, ваше величество.

    - Ко мне?

    - Да, он сказал, что в письме, видимо, говорится о вещах весьма важных и лучше всего, если перевод сделаете вы - прекраснейшая среди ученых женщин и ученейшая из прекрасных.

    - Раз король так повелел, господин Шико, я готова вас выслушать.

    - Благодарю, ваше величество. Где же вам угодно выслушать письмо?

    - Здесь. Впрочем, нет, лучше у меня. Пойдемте в мой кабинет, прошу вас.

    Маргарита внимательно поглядела на Шико, который приоткрыл ей истину, по-видимому, из жалости.

    Бедная женщина чувствовала необходимость в поддержке, и, может быть, перед угрожающим ей испытание ем она захотела найти опору в любви.

    - Виконт, - обратилась она к господину де Тюренну, - дайте мне руку и проводите до замка… Прошу вас, господин Шико, пройдите вперед.

    Кабинет Маргариты, обставленный в тогдашнем вкусе, был полон картин, эмалей, фаянсовой посуды, дорогого оружия; столы завалены книгами и рукописями на греческом, латинском и французском языках; в просторных клетках щебетали птицы, на коврах спали собаки - словом, это был особый мирок, живущий одной жизнью с Маргаритой, которая умела так хорошо наполнить свое время, что из тысячи горестей создавала для себя радость.

    Она усадила Шико в удобное и красивое кресло, обитое гобеленом с изображением Амура, который рассеивает вокруг себя облако цветов. Паж - не д'Обиак, но мальчик еще красивее лицом и еще богаче одетый - поднес королевскому посланцу вина.

    Шико отказался и, после того как виконт де Тюренн вышел, стал читать наизусть письмо милостью божией короля Франции и Польши.

    Произнося латинские слова, Шико ставил самые диковинные ударения, чтобы королева подольше не проникала в их смысл. Но, как ловко ни коверкал он свое собственное творение, Маргарита схватывала все на лету, ни в малейшей степени не пытаясь скрыть обуревавшие ее негодование и ярость.

    Чем дальше читал Шико, тем мучительнее ощущал неловкость положения, в которое сам себя поставил. В некоторых местах он опускал голову, как исповедник, смущенный тем, что слышит.

    Маргарита хорошо знала утонченное коварство своего брата, имея тому достаточно доказательств. Знала она также, ибо не принадлежала к числу женщин, склонных себя обманывать, как шатки были бы оправдания, которые она могла придумать. Вот почему в ее душе законный, гнев боролся с вполне обоснованным страхом.

    Шико поглядывал время от времени на королеву и видел, что она понемногу успокаивается и приходит к какому-то решению.

    Поэтому он уже гораздо более твердым голосом произнес завершающие королевское письмо формулы вежливости.

    - Клянусь святым причастием, - сказала королева, когда Шико умолк, - братец мой прекрасно пишет по-латыни. Какой стиль, какая сила выражений! Я никогда не думала, что он такой искусник.

    Шико возвел очи горе и развел руками, как человек, который готов согласиться из любезности, хотя и не понимает существа дела.

    - Вы не поняли? - спросила королева, знавшая все языки, в том числе и язык мимики. - А я-то думала, сударь, вы знаток латыни.

    - Ваше величество, я все позабыл. Вот единственное, что сохранилось у меня в памяти: латинский язык лишен грамматического члена, имеет звательный падеж, и слово "голова" в нем среднего рода.

    - Вот как! - раздался чей-то веселый и громкий голос.

    Шико и королева одновременно обернулись. Перед ними стоял король Наваррский.

    - Неужели по-латыни голова среднего рода, господин Шико? - спросил Генрих, подходя ближе. - А почему не мужского?

    - Это удивляет меня так же, как и ваше величество, - ответил Шико.